слухи, что негласным председателем у них чуть ли не член Политбюро.
Наверное, сотни раз я совершенно въяве, вплоть до ощущения в кончиках
пальцев, переживал эту радостную работу, начиная с поиска оргстекла нужной
величины и заканчивая отправлением паровозика в первый испытательный рейс.
(Много лет спустя, кочуя по чужим квартирам, я точно так же стану убегать
ночами в фантазии о том, как устроил бы свою: немореный стеллаж, система
подвижных светильников, два просторных стола углом, письменный и рабочий,
кресло-вертушка, а над столами, дабы не на голой стене отдыхал глаз в паузах
занятий и плавно наплывала новая мысль, подсвеченные аквариум и сад камней в
застекленной книжной полке... -- и тем уберегусь от отчаяния.) Если ты
прилежен и терпелив, ты непременно достигнешь того, к чему стремишься, --
семья и школа настойчиво одурманивали незрелое сознание этой беспардонной
ложью. И я прилежно копил звонкую советскую монету, утаивая от родителей по
гривеннику со сдачи при каждом походе в магазин за колбасой или картошкой. А
навещая, когда гривенников набиралось достаточно, "Детский мир", не столько
пополнял себе вагонный парк -- чего хотелось, понятно, в первую очередь, --
сколько, с прицелом на будущее, разыскивал у барыг бесполезные покуда
переключатели и трансформаторы, о назначении которых узнавал из каталогов с
выставок. Дома бдительно сторожил, гоняя мамашиных кошек, журнальный столик,
где, не имея места, хранил свои хрупкие модели. Но вот тут я за козявками
проморгал слона. Братишка у меня подрос, покинул колыбель, почувствовал вкус
к самостоятельным действиям и как-то, буквально в один прием, благополучно
мне все переломал: рельсы погнул, домики разбил, у вагонов в лучшем случае
отковырял колеса. Оправившись от потрясения, я кинулся спасать,
ремонтировать -- и махнул рукой: урон был очевидно непоправим. С младенца
взятки гладки -- мне не требовалось объяснять прописные истины, если я и
злился, то не на брата. И немногое, что он пощадил, вскоре все равно отошло
ему -- ибо не составляло больше никакой цельности, а без нее сразу пропадал
всякий интерес. Я вынес из этой истории крепкую науку и впредь остерегался
каких-либо увлечений. Однако любая железнодорожная атрибутика -- особенно
ажурные опоры контактных линий, переплетение путей на узловых станциях и
последние бытующие паровозы -- долго еще волновала меня, как героев
Платонова.
праздники, каникулы и выходные родители сплавляли меня бабушке (исключая
летние месяцы, летом я назначался в узилище -- пионерлагерь, и там смену за
сменой в кружке "Умелые руки" выжигал на фанере картину Сурикова "Боярыня
Морозова" в половину натуральной величины). Бабушка жила в центре, на
Новокузнецкой, где новые дома соседствовали с дореволюционными меблирашками,
лабазами и мануфактурами. Поскольку уже самая первая моя попытка завязать
знакомства в бабушкином дворе обернулась неравной дракой с рыжим верзилой
существенно старше меня и его окружением, в которой мне съездили по лбу
качелями, гулять я предпочитал на задворках, исследуя их и продвигаясь все
дальше вглубь -- словно проникал в неведомую страну. Это были целые кварталы
каких-то сараев, маленьких мастерских, бесколесных фургонов и гаражей,
сросшихся стенами, углами, примыкавших к флигелям таких же невысоких зданий,
-- железные, шиферные, рубероидные крыши образовали ступенчатые террасы, и
получалось, забравшись в известном месте, пройти по ним километр, не меньше.
Но еще сильнее притягивали к себе лазейки и проходы внизу, меж стен. Огрехи
спонтанной застройки, они сложились в сущий лабиринт. Где-то я
протискивался, втягивая живот и пачкая курточку, где-то вольно шагал
просторными коридорами. Здесь водились крысы, а о крысах я часто читал, но
никогда прежде их не видел, так что испытывал к ним -- хотя и помнил: они
переносят чуму -- отнюдь не отвращение, а жгучее любопытство. Возле домов
встречались замкнутые пустыри-колодцы, в них выходили полуподвальные пыльные
окна или облупленные двери черных лестниц, откуда, бывало, выкидывали
что-нибудь стоящее -- скажем, блоки допотопных электронно-вычислительных
машин: пестрый ковер проводов в металлической раме с разъемами, с красными и
зелеными цилиндриками сопротивлений. Однако главный клад лежал не на виду. С
крыши его вовсе нельзя было обнаружить, а с земли он открывался только
пытливому, не вдруг. Я, конечно, знал, что помойки -- источник ценных вещей
и в сокровенных своих глубинах чего только не прячут. Уже показали новую
серию телефильма про милицию "Следствие ведут знатоки": мелкие жулики с
городской свалки -- актеры Менглет и Носик -- на глазах всего советского
народа доставали из мусора бриллиантовые броши. Но здесь дух захватывало от
впечатления скорее эстетического. Перекрытый вентиляционными коробами
тупичок из фабричного брандмауэра и двух разных заборов, эдакую пещеру
Али-Бабы, глобусы заполняли доверху -- гора глобусов, желто-синих картонных
планет, склоном ко входу. Похоже, сюда годами отправляли через пролом в
заборе бракованную продукцию: попадались треснутые, расколотые, безнадежно
оборванные, но по большей части брак заключался в смещении отверстий,
неровной наклейке карт -- отчего возникал разрыв в траектории экспедиции
Магеллана -- и тому подобной ерунде. Правда, на многих уже стихии оставили
следы своих разрушительных воздействий. Несколько выходных подряд я
раскапывал и сортировал эту кучу. В результате одних лишь обычных, учебных,
но безукоризненных, угодивших сюда явно по ошибке, отобрал дюжину. А еще, с
пренебрежимыми дефектами, гиганты -- как надувные пляжные мячи, и, напротив,
карлики -- для школьных приборов, демонстрирующих движение Земли вокруг
Солнца, смену дня ночью и времен года. А еще -- я и не подозревал, что такие
существуют: украшают, не иначе, кабинеты важных людей -- пятнистые
политические; среди них совсем раритетный, старый, непривычных густых цветов
и с колониями. Особняком -- жемчужина, ручная работа: чуть-чуть пообитый
рельефный глобус Луны.
Не мог же я все это бросить на произвол дождей и снега. Я перетаскивал
земные сферы, как арбузы, прижимая к бокам; и на подступах к дому начинал
опасливо осматриваться: не столкнуться бы с кем из кодлы рыжего. Обошлось.
Бабушка не роптала, хотя теснота у нее была еще почище родительской. Но
глобус без подставки -- предмет, который очень трудно удержать в отведенном
для него углу. Месяц спустя мне и самому надоело, что они катаются по всей
квартире. Тогда мы сели с бабушкой и приняли соломоново решение. Мне будет
достаточно по одному каждого вида. Однако и остальное не должно пропасть
втуне. Вечером в воскресенье, перед моим отъездом домой, мы вместе за три
ходки перенесли их авоськами на веранды ближайшего детского сада (сторож,
выслушав нас, засмеялся, но ворота отомкнул и показал, где какая группа
гуляет); причем яростно спорили, как распределить: чтобы совсем малыши нашли
шары поменьше либо наоборот. Бабушка давно умерла. Лунный глобус
просуществовал у меня дольше других. Его раскокал кто-то из моих ретивых
институтских приятелей, когда я собрал в отсутствие родителей компашку
отметить окончание первой сессии.
московская окраина. За полуразваленной церковью и древним кладбищем, где на
поросших мхом надгробиях не всегда удавалось разобрать надписи -- позже его
срыли в преддверии Олимпиады, -- уже начинались деревни: собственно
Крылатское и дальше -- Татарово. От наших домов, последних перед кольцевой,
если не считать раскинувшейся на многие гектары укрытой в лесу Кремлевской
больницы, тропинка к холмам тянулась краем поля, засеянного то овсом, то
гречихой, вдоль ограды яблоневого сада. Сад принадлежал неведомо кому, и за
ним не очень-то доглядывали: в конце лета родители посылали нас туда нарвать
антоновки на варенье. Кроме ограды сад и поле разделял рукотворный овражек,
длинная и глубокая яма. Весною в ней собиралась талая вода, и мы катались на
плотах. Потом уровень воды падал, и аквариумисты ловили маленькими сачками
циклопов -- микроскопических плавающих существ, годных на корм домашним
рыбам. Изредка доставался кому-нибудь и тритон (такая вот концентрация
мифологических мотивов в отдельно взятой луже) -- красивая небольшая
саламандра с перепончатыми лапами и зубчатым гребнем от головы до кончика
хвоста. Про тритонов, про их способность к регенерации, рассказывали много
чудесного. Землю из ямы вынули давно и аккуратно -- на откосах успел
подняться новый кустарник, а осины над обрывом не опрокинулись и не засохли.
Сперва мы заметили серую кепку, повисшую на кусте, и что-то острили по этому
поводу. Мы учились во вторую смену, а с утра вышли посшибать майских жуков,
втроем: я и два моих приятеля из параллельного класса -- будущий пьяница и
будущий комсомольский вожак. Владелец кепки лежал в воде ничком и не слишком
бросался в глаза, ибо одет был в тон окружающим его сырым корягам. Должно
быть, поддатый работяга с крылатской птицефермы: вздумал, судя по
приспущенным штанам, облегчиться с обрыва, не устоял и полетел вниз, а там
ударился головой о комель -- и готово. По молодости лет единичная смерть
представлялась нам событием государственного значения, и хотя никому из нас
еще не доводилось видеть мертвеца, притихли мы не от испуга, а от
растерянности, быстро сменившейся возбуждением, -- даже не верилось, что мы
оказались причастны к происшествию такого масштаба. Будущий комсомолец, уже
отличавшийся замашками лидера, распорядился караулить, чтобы нашего жмурика
никто не присвоил, и побежал к автоматам звонить в ноль-два. Примчался
назад, подождали -- ни сирен, ни мигалок. Дождик покапал и кончился.
"газик". Толстый усатый капитан с бутербродом и бутылкой кефира, мужик в
кожаной куртке и рядовой водитель поглядели сверху, посовещались, на нас --
ноль внимания. Капитан вернулся в машину и долго разговаривал по трескучей
рации. Вылез, допил кефир и скомандовал:
замерли, подталкивали друг друга локтями. Пока-то он не страшный, бревно
Мережковский Дмитрий
Скальци Джон
Посняков Андрей
Каменистый Артем
Афанасьев Роман
Майер Стефани