он бы счел человеком, подрывающим основы. И только когда началась война и с
первых же часов он увидел, как ничего не может сделать, он впервые испытал
чувство своей неполноценности, о котором даже не подозревал раньше.
Располагавший гораздо меньшими сведениями Щербатов каким-то способом
угадывал и видел то, чего он, командующий, не видел.
И вот этот Щербатов просится отступать. Два дня назад наступать рвался,
начальника штаба к нему присылал, а сейчас уже готов отступать. Ничто так не
возвышает душу, как унижение человека, чье превосходство ты чувствовал над
собой. Ничто так не излечивает ран!
Лапшин, сидя, снизу смотрел на своего командира корпуса. Острая,
сумасшедшая радость рвалась из его глаз.
- Отступать, говоришь?
Весь кожано заскрипев, он обернулся. Ему нужен был свидетель его
торжества. И, выхваченный взглядом командующего, двинулся к нему начальник
оперативного отдела Марков, ступая кожаными подошвами по траве.
Ширококостный и плоский в груди, огромного роста, со светлым взглядом
прозрачных глаз, он приближался, уже издали участвуя.
- Видал? - командующий кивком головы приглашал полюбоваться на
Щербатова.- Оре-ол! Это он просился ударить по тылам немцев. Рейд! Ты прежде
в кавалерии, Щербатов, не служил, а? Не помню твоего личного дела. Случаем,
не кавалерист? Вот не решились мы с тобой, Марков, приказ-то подписать,
воевали, некогда было, а то б уж он под Берлин подходил со знаменами. Теперь
небось вас винит. Не позволили.
Лапшин легко вскочил, кожаное пальто осталось стоять на земле,
прислоненное к пню. Блестящая голова с грозными бровями, раздувшаяся шея,
которую душил отложной воротник, были красны, коверкотовая гимнастерка без
складок облегла покатые гладкие плечи, поднявшуюся грудь с косо влитой
портупеей. И весь он, с орденом, с широким глянцевым ремнем поперек живота,
был разительно похож на кого-то.
- Вот из-за таких-то, Марков, из-за таких!..- кричал Лапшин, весь
поддергиваясь вверх от своего крика.- Два дня наступать рвался, теперь
бежит! Мы там жизнь клали, а он чемоданы уложил! Еще и немцы не подошли, а
он бежит! - И голос Лапшина заглушал дальний гром пушек, довершавших разгром
его армии. Свои - не немцы, своих бить можно, привычно. Он бил, и постепенно
отлегало от души. А Марков не строго даже - грустно так и сожалеюще -
оглядывал Щербатова с ног до головы и качал головой.
Но ничего этого Щербатов не видел. Смертельно бледный от величайшего
позора стоял он перед командующим, и пальцы его рук, вытянутых по швам,
вздрагивали. Военный человек, он умел и знал, как воевать на поле боя. Но
перед этой силой он был бессилен.
Кто-то из штабных, страшась и останавливаясь при каждом раскате голоса,
приблизился на негнущихся коленях, заранее неся ладонь у виска. Выждав
безопасный момент, доложил, что машины заправлены и ждут. И как только
командующий двинулся, со всей почтительностью подхватил с земли и понес его
кожаное пальто.
- Я вам поотступаю! - в последний раз сверкнул глазами Лапшин уже от
машины и пальцем погрозял.- Я вам поотступаю! Стоять здесь! Насмерть стоять!
Взревев сильными моторами, машины резко взяли с места, а над дорогой
осталось таять в воздухе вонючее бензиновое облако.
Он не разбил противника, не изменял коренным образом обстановку. Он
всего лишь накричал на подчиненного, выместил на нем гнев. Но он дал себе
физическую разрядку, и в его сознании необъяснимым образом все изменилось к
лучшему. Положение уже не казалось безнадежным. Мотор гудел ровно и мощно, и
все мелькало и уносилось назад, а он мчался хоть и в тыл, но вперед, и
дорога, узкая вдали, раздвигалась перед скошенным радиатором машины. И это
непрерывное движение и ощутимая сила мотора, передававшаяся ему, возвращали
Лапшина в привычное состояние уверенности.
Он давно уже ездил в машинах особого класса - самых сильных и самых
больших, с особенным светом и особым сигналом. Правила и знаки, обязательные
для всех остальных, для него не существовали. В городе, где до войны стоял
штаб, машина его с повышенной скоростью шла по средней черте, и светофоры,
издали завидев его черный "ЗИС",- испуганно мигали, и на всех перекрестках,
на всем протяжении зеленый свет ковровой дорожкой сам стелился под колеса.
Сидя на переднем сиденье, Лапшин мчался, распугивая пешеходов, глядя только
перед собой в усвоенной им манере. Все было прочным, все казалось таким
незыблемым, что любой враг, замысливший посягнуть, должен был прежде
устрашиться. И вдруг немцы одним ударом вышибли его из седла. Удар этот был
так неожидан, так ошеломляющ, что Лапшин до сих пор не мог прийти в себя.
Но постепенно, чем дальше позади оставался фронт, тем меньшими начинали
казаться Лапшину размеры постигшего его поражения. Он уже оценивал события
спокойно, мыслил масштабно. И действия его теперь не выглядела ни
бессмысленными, ни торопливыми, ни жалкими. Он проявил главное: твердость.
Наступающего врага встретил грудью, не дрогнув, не поколебавшись. Маневры
всякие хороши, когда ты победил. Тогда и маневры зачтутся. Но если побежден
ты, так вот их и припомнят тебе прежде всего: не выдержал, твердости не
хватило, маневрировать начал... В дни, когда над родиной нависла смертельная
опасность, страшны не жертвы, не отдельные поражения, страшно малодушие. В
этом его не могли упрекнуть. И если все же он не одолел врага, так потому
только, что враг силен. Еще не дали себя знать постоянно действующие
факторы, от которых зависит конечный исход войны. Временно действующий
фактор - внезапность - был все еще на стороне немцев, хотя действие его уже
начинало заметно ослабевать.
Лапшин достал платок, вытер им охлаждавшуюся на ветру голову. И вдруг
почувствовал боль и жжение на коже, когда с левой стороны провел платком. Он
повернул к себе автомобильное зеркальце. С левой стороны была мокрая
ссадина. Явиться с ссадиной на голове - это было неприятно. Он осторожно
промокнул сукровицу платком, стараясь не задеть, посадил на голову фуражку и
еще осанистей, значительней стал в ней. После этого Лапшин закурил толстую
папиросу, отдыхая, затянулся несколько раз подряд. Дым медленно вытягивало в
щель над приспущенным стеклом и там смахивало встречным ветром, иногда
заталкивая назад. И когда он, почти успокоенный, сощурясь, смотрел вперед,
вдруг знакомое сосущее чувство потянуло в груди тошнотно, и все опустилось,
осело вниз. Это был страх. И сразу все, что он думал только что, показалось
ничтожным, жалким, никого не способным убедить. Он сидел маленький, но
шевелился, ждал, прислушиваясь к себе. Ждал, как ждут нового приступа боли,
боясь неосторожным движением вызвать его. Новый приступ не возвращался.
Лапшин робко подумал о человеке, чьей волей не уставал восхищаться, чье
мнение было единственным мерилом всех поступков. О том, с кем связан был
единым током крови. Неужели он отрубит собственный палец? И постепенно
Лапшин успокоился. Страх прошел, только очень глубоко осталось что-то едва
заметное, как предчувствие.
Сильная машина с особенным светом и особым сигналом несла его вперед, и
дорога расступалась перед его мысленным взором. С той самой не всем
дозволенной скоростью, с какой он мчался по жизни, мчался он теперь к своей
гибели. Силы, в свое время поднявшие его и поставившие на эту высокую
должность по причинам, меньше всего зависящим от его личных качеств, теперь,
в момент поражения, требовали жертву. Пронесшийся было слух, что изменил
командующий фронтом, слух, после не подтвержденный, не исчез бесследно.
Нужен был виновник неудач. И мчавшийся с докладом Лапшин, все хорошо
продумавший и подготовившийся, стечением многих обстоятельств, не зависевших
от него так же, как и его возвышение, должен был стать одним из виновников.
ГЛАВА XVI
Андрей Щербатов сидел на камне за углом бревенчатого коровника и пил из
котелка парное молоко. Отрывался, чтобы передохнуть, и опять пил, держа
котелок в ладонях, жмурясь от удовольствия. За спиной, по ту сторону
коровника, было некошеное клеверное поле, ветер и где-то в складках поля -
немцы. А здесь, на припеке,- безветренно и тихо. Утреннее солнце грело серые
бревна стены и белый ноздреватый камень, на котором сидел Андрей. Вся земля
перед раскрытыми в темноту коровника дверьми была истыкана множеством
телячьих копыт, следы их закаменели. Вытоптанная, жирная, а сейчас засохшая,
она пахла мочой и пометом; на жердях загонов, о которые терлись телята,
остались клочки их шерсти. Ветер, выносясь из-за угла, дул меж жердей,
сметая в пустых загонах пыль, сухой помет и солому.
В большом коровнике осталось всего две коровы. Одна телилась, лежа на
соломе, мычание ее по временам слышалось из раскрытых дверей. У другой была
перебита передняя нога. Пулеметчик Корягин взял ее ногу в лубок, прибинтовал
хорошо и теперь доил ее. И весь этот коровник с коровой, которая никак не
могла растелиться, и другой коровой, которую доили, с дулом пулемета,
глядевшим из западной стены на поле,- был передний край обороны. Влево до
сгоревшей деревни и вправо до леса на горизонте были вырыты окопы, в них
сидела пехота. Над окопами, над клеверным полем дул сильный ветер, и день от
ветра казался прохладным. Только здесь, в затишке, было жарко.
Андрей поставил пустой котелок на землю у ног, вытер след молока на
верхней губе и, увидев вышедшего из дверей Корягина, улыбнулся ему. Корягин,
подвязанный мешком, как фартуком, с засученными вместе с нательной рубашкой
рукавами гимнастерки на сильных руках, в сапогах, обрызганных молоком, был
за всех сразу: и за доярку, и за ветеринара, и за пулеметчика.
- Ну как? - спросил Андрей, смеясь.
- Да не стоит на месте,- пожаловался Корягин.- Все ж полведра надоил.
Надо во взвод ребятам снести. Животная, а тоже благодарность, как у людей. Я
ей ногу, можно сказать, в строй вернул, она меня рогом норовит пырнуть.
Нагнув крутую шею, Корягин стоял, весь освещенный солнцем, спутанный
чуб повис на лоб, под черными бровями - синие со смешинкой глаза. Андрей
достал портсигар, раскрыл на ладони. Он был туго набит папиросами, недавно
только заложил в него пачку. И тут пулеметчик второй номер Фролов позвал
его:
- Товарищ лейтенант!
Семенова Мария
Херберт Фрэнк
Шилова Юлия
Никитин Юрий
Прозоров Александр
Лукьяненко Сергей