Чтение 29–й страницы книги ~Навеки девятнадцатилетние~

Знамени заслужил, "пропуск в жизнь", как он однажды назвал его.

-- А ведь еще будем вспоминать это время,-- сказал Атраковский, и глаза
его блестели особенно.-- Кто жив останется, будет вспоминать. Тянет уже
туда?

-- Тянет!-- Третьяков поражался, что капитан говорит то самое, что и он
чувствовал.-- Там, когда уж совсем прижмет, думаешь другой раз: хоть бы
ранило, хоть бы перебило что-нибудь! А тут...

Атраковский смотрел на него, как отец на сына:

-- Там головы не подымешь, а душа разгибается в полный рост.

-- Вот потому я люблю взвод управления,-- перебил Третьяков, ему тоже
хотелось сказать.-- Оторвался от батареи, и никого нет над тобой. Чем к
передовой ближе, тем свободней.

-- Через великую катастрофу-- великое освобождение духа,-- говорил
Атраковский.-- Никогда еще от каждого из нас не зависело столько. Потому и
победим. И это не забудется. Гаснет звезда, но остается поле притяжения. Вот
и люди так.

Они еще долго стояли у окна, курили, взволнованные, и когда молчали,
тоже разговаривали. Глядя в добрые глаза этого мальчика, в глубине суровые,
Атраковский всю его судьбу в них прочел.

ГЛАВА XXII

Олег Селиванов, как был, в шинели, заглянул в палату, выманил
Третьякова в коридор:

-- Пошли!

-- Привез?

-- Сейчас сваливают.

Нажженное ветром лицо Олега было красно, в порах толстой кожи
золотилась щетина на подбородке.

-- Пошли быстрей. Я начальнику госпиталя сказал, тебя отпустят.

Шаг в шаг, звеня каблуками сапог по смерзшемуся снегу, они шли по
улице. Мороз был в тени; снег, доски заборов, лавочки у калиток-- все, как
золой, серым инеем покрыто с ночи. А на солнце снег, притертый до блеска
полозьями саней, слепил. И пахло в зимний день весной.

Впервые Третьяков открыто шел днем по городу:

Олег Селиванов, блистающий очками, перетянутый портупеей, был ему и
конвой и защита.

-- Как же тебе удалось, Олег? Тот улыбнулся:

-- Думаешь, если я здесь, так все знаю и умею? А я ничего не умею. И не
знаю. Хорошо, человек такой подвернулся, как будто знал, сам предложил.

-- Спасибо, Олег.

-- Мне теперь самому приятно, если хочешь знать. Они шли быстро,
говорили на ходу, пар коротко вырывался изо ртов. Вот, никогда не зарекайся
вперед. Провожая Олега в тот раз, Третьяков искренне надеялся, что больше
тот не придет. Не знал, что еще самому придется разыскивать Олега, что
обрадуется, когда на чхоз приведет его.

"Олег,-- сказал он, потому что больше некого было просить,-- мне нужна
машина дров". У того глаза стали круглей очков: "Володя, но где же я возьму?
Да еще машину целую".-- "Не знаю". И оба знали: должен. Из всего их класса,
из всех ребят, один Олег оставался в тылу.

Для себя Третьяков не просил бы, но Сашу не мог он оставить собирать
уголь под вагонами. И не сомневался: захочет Олег-- сможет. Люди, которые на
третьем году войны шли через военно-врачебную комиссию, жизнь свою ценили
дороже машины дров, а Олег-- секретарь ВВК. "У него печать",-- сказал
начхоз. Для Третьякова печать ничего не значила, но по священному трепету, с
которым это было сказано, понял: судьбы людские у него в руках. И еще больше
уверился: сможет. И вот смог. И пришел гордый. А что ж, сделать доброе дело
для другого человека-- это тоже стоит испытать.

Когда, задохнувшиеся от быстрой ходьбы, они подошли к дому, машины там
уже не было. Гора скинутых двухметровых кряжей перед сараем на снегу, и Саша
ворочает их. Она разогнулась с березовым комлем в обнимку, радостная,
смотрела на них:

-- Я думала, Фае привезли. Я Фаю зову, а они прочли по бумажке,
говорят-- мне.

-- Ты б еще отказалась!

-- Они уехали?-- спрашивал Олег.

-- Они почему-то очень торопились. Скинули быстро, даже денег не взяли.
"Чо нам деньги? Ты бы нам спирту..." А откуда же у нас спирт?-- Саша шла к
ним, варежка о варежку отрясая опилки.-- Володя, я ничего не понимаю.

-- Вот, знакомься: Олег Селиванов.-- Он под спину рукой выдвинул вперед
Олега.-- Человек великий и всемогущий. И учился со мной в одном классе. Это
все -- он.

Саша мягко подала теплую из варежки руку, взглянула серыми в черных
ресницах глазами, и Олег, поздоровавшись, смутился, стал протирать очки.

-- Главное, почти одни березовые!-- восхищалась Саша.-- Ты смотри,
березовых сколько!

-- А мы смотреть не будем,-- Третьяков снял с себя ремень, повесил его
через плечо. Он видел, что дрова произвели на Сашу куда большее впечатление,
чем Олег.-- Мы их сейчас распилим, расколем, сложим в сарай и скажем: так и
було!

У Пястоловых в сарае нашлись козлы. Накинув на себя пуховый платок, Фая
вынесла двуручную пилу. Еще раз вышла, вынесла в голой руке колун. Когда вот
так по-хозяйски, это было ей по душе, она радовалась помочь, рада была за
соседей.

Притоптали снег вокруг козел, взвалили для начала ствол потолще.

-- Ну, Саша!

Когда отпал на снег первый отпиленный кругляк, Олег Селиванов вызвался
колоть. Как был в шинели, в ремне, портупее, взмахнул над собой колуном и
уронил очки с носа. И теперь сидел на чурбаке, удрученный своей неловкостью,
трогал пальцами, смотрел на свет слепое от трещин стеклышко. А они пилили
вдвоем.

Белые опилки брызгали из-под пилы: Саше на валенок, ему-- на полу
шинели, на выставленный сапог. Желтым слоем лежали они под ногами, на
истоптанном снегу, свежо и сильно пахло на морозе распиленным деревом.

Саша раскраснелась, распустила платок, волосы у пылающих щек
закурчавились. Он спрашивал:

-- Устала?

Саша трясла головой:

-- Нет!

Легко шла острая пила, двумя руками в варежках Саша тянула ее на себя,
потом и варежки скинула: жарко сделалось. Позади нее, как не оторвавшиеся от
земли дымы, стояли в небе березы, все в инее, окованные тишиной.

К полудню потеплело, нашла туча, густо повалил снег и зарябило все,
закружилось, сильней запахло распиленной березой, словно это от свежего
снега так пахло. Саша стряхивала его с себя варежками, а он все валил.

От станции, то убыстряясь, как за последним вагоном, то опять ровно,
вновь и вновь ударяя на том же стыке, слышен был мчащийся перестук колес, он
отдавался от земли. Нанесло паровозный дым. И показалось, это не снег летит,
а они сквозь него мчатся, мчатся... Скоро и ему загудит паровоз, застучат
под полом колеса. Он посмотрел на Сашу, вот такой будет помнить ее.

Чье-то лицо, белое в черном окне кухни, несколько раз уже возникало за
стеклом. Саша перехватила его взгляд.

-- Это мама!-- крикнула она сквозь шарканье пилы.-- Я маму вчера взяла.
Такая странная стала, все спрашивает. Ходит по дому, как будто ничего не
узнает.-- Саша перевела дыхание.-- Она там, оказывается, воспалением легких
болела. Мне не сказал никто*

В окне махали белой рукой. Саша убежала в дом, а Олег, замерзнув,
сменил ее. Потом они сели покурить на бревнах. Снег, поваливший из тучи, так
же быстро перестал. Опять светило солнце. Третьяков смерил глазом, хватит ли
у них сил распилить все, и положил Олегу на колено горячую от работы руку,
ладонь ее как будто припухла:

-- Спасибо, Олег. Тот обрадовался:

-- Ну что ты! Я же вижу. Я просто не знал как. Жаль, ты раньше не
сказал.

Саша вынесла им напиться и вновь ушла в кухню. Выбежала оттуда,
размахивая длинными рукавами телогрейки, полы доставали ей чуть не до колен.

-- Это Фая меня нарядила! -- смеялась она, отворачивая стеганые рукава.
Она и в телогрейке была хороша, Третьяков видел, как грустно залюбовался ею
Олег.

Саша взялась относить в сарай, а они пилили вдвоем. Солнце обошло круг
над вершинами берез, оно теперь светило в окно кухни, оттуда несколько раз
уже звали, но он понимал, что второй раз им не взяться, с непривычки сил не
хватит. И только когда допилили все, унесли козлы в сарай, когда Саша смела
со снега щепки, кору, древесный мусор, они подхватили пилу и топор, все
вместе пошли к дому.

Шапкой сбивая с себя опилки и снег, Третьяков оглянулся с крыльца: он
берег для себя этот момент. Пусто перед сараем. Смогли, одолели за один раз.
Постукивая негромко сапогами, они друг за другом вступили в кухню, топор и
пилу поставили у дверей.

-- Это не работники, а угодники!-- басом встретила их Фая и качалась,
сложа руки на животе, полкухни заслоняя собой. А у плиты увидел он худую
старушку в Сашином платке на спине. Саша обняла ее, прижалась к ней, украшая
собою:

-- Это моя мама!

И ревниво схватила: что у него на лице? Потом сказала матери:

-- Мама, это Володя.

-- Володя,-- повторила мать, стыдливо прикрыв рот, в котором не хватало
переднего зуба. Рука была белая, бескровная, даже на вид холодная, с белыми
ногтями.

-- Маму там зачем-то остригли,-- говорила Саша, прихорашивая, поправляя