грубый, настойчивый:
плохой человек. Кончать жизнь не покаявшись... - Он смущенно хмыкнул. -
Тут невольно призадумаешься.
звучал торжествующе, словно говорившему удалось доказать какую-то истину.
и хефе тоже нет, если мы прикинемся, будто тюрьма не тюрьма, а сад, какие
из нас выйдут храбрецы!
там, на площади, действительно существует, будет ли иметь значение, если
час-два мы были храбрецами?
- Ноги у него мучительно сводило, в ступнях начались судороги, но он не
мог и шевельнуться, чтобы облегчить боль. Полночь еще не наступила,
впереди были нескончаемые часы темноты.
серьезность; он вспомнил слова Марии. Нехорошо, если из-за него над
Церковью будут насмехаться. Он сказал: - Мученики - святые люди. Если
человек погиб, это еще не значит, что... Нет. Говорю вам, у меня на душе
смертный грех. Я делал такое, о чем даже рассказать вам не посмею. Могу
только шепотом поведать о своих грехах в исповедальне. - Его слушали
внимательно, как в церкви. Он подумал: ведь здесь обязательно сидит
где-нибудь Иуда, но в лесной хижине Иуда был рядом. В сердце его родилась
огромная, безрассудная любовь к обитателям этой тюрьмы. И ему вспомнилось:
"Господь так возлюбил мир..." Он сказал: - Дети мои, не считайте меня
мучеником - они совсем не такие. Вы дали мне прозвище. Я слышал его, часто
слышал. Пьющий падре. А здесь я потому, что у меня в кармане нашли бутылку
бренди. - Он попытался высвободить из-под себя ноги; их уже не сводило
судорогой; они онемели, всякое ощущение пропало. А, пусть! Ему уже не
долго пользоваться ими.
Знание жизни было в ней как понятное хирургу затемнение на рентгеновском
снимке. И ему страстно, до боли в груди хотелось одного - спасти ее, но
диагноз был поставлен: болезнь неизлечима.
посадили в тюрьму, - наверно, держала дома какую-нибудь религиозную
картинку. Голос у нее звучал настойчиво, нудно, как у всех набожных
женщин. Они с ума сходят из-за этих картинок. Что стоит сжечь их? Разве в
картинках дело?.. Он строго сказал:
женщин; они, как и политики, живут иллюзиями; он всегда за них боялся.
Сколько таких, не ведающих милосердия, умирало в непоколебимом
самодовольстве. Долг каждого отучать их по мере возможности от этих ложных
понятий о добре. Он сказал, четко выговаривая каждое слово: - У меня есть
ребенок.
Он недослышал, что она говорит, - что-то про доброго разбойника. Он
сказал:
вошла в хижину, - злобный, все понимающий взгляд, а за спиной у нее яркое
солнце. Он сказал: - Я не умею каяться. - Это была правда - он утратил
такую способность. Он не мог сказать: "Ах, если бы я не согрешил тогда",
потому что теперь этот грех казался ничтожным и плод его он любил. Ему
нужен был исповедник, который медленно протащил бы его по томительным
переходам, ведущим к ужасу, горю и раскаянию.
укрепится в своей вере, сочтя его мучеником... Но он отверг эту мысль: от
правды отступать нельзя. Он чуть передвинул ноги и спросил:
Ведь часов у нас нет.
непременно найдется доносчик. Он замолчал, погрузившись в размышления,
потом сказал:
точно я не знаю. - И снова замолчал. Нельзя склонять на донос - это все
равно что толкать человека на совершение греха, но если здесь есть
доносчик, зачем ему, несчастному, лишаться награды. Пойти на такое
страшное дело, равносильное убийству, и ничего не получить взамен при
жизни... Вывод был прост: это несправедливо.
как все они... И он почувствовал близость к этим людям, неведомую ему в
прежние годы, когда верующие целовали его черную нитяную перчатку.
кто нас окружает. Воры и убийцы...
она. Ему не удалось поколебать ее самодовольство. Он сказал:
бы поняла, что на свете есть вещи и похуже. - Старик уснул, привалившись
головой ему к плечу, и сердито бормотал что-то во сне. Видит Бог,
переменить положение здесь было нелегко, и чем дальше, тем больше немели у
него ноги и тем труднее ему становилось. Он не решался двинуть плечом -
старик проснется и увидит перед собой еще одну мучительную ночь. Что ж,
подумал он, этого старика ограбили мои собратья, и справедливости ради я
могу потерпеть немного. Он молчал, застыв на месте у сырой стены, не
чувствуя под собой ног, будто пораженных проказой. Москиты жужжали не
переставая; отмахиваться от них было бесполезно - они словно входили в
состав тюремного воздуха. Кто-то еще заснул и начал храпеть, и удивительно
- в этом храпе чувствовалось удовлетворение, будто человек хорошо выпил и
досыта поел за обедом и теперь лег отдохнуть. Священник прикинул - который
может быть час? Сколько времени прошло с тех пор, как он повстречал нищего
на площади? Наверно, только перевалило за полночь. До рассвета придется
терпеть еще долгие-долгие часы.
всему, даже к побегу. Если Господу угодно спасти его. Господь отведет от
него ружье в минуту расстрела. Но Господь милосерд. Отказать ему в покое -
а существует ли покой? - Господь может лишь в том случае, если захочет
послать своего слугу на спасение еще одной души - его собственной или
чужой. Но кого он спасет теперь? Он в бегах; он не смеет зайти ни в одну
деревню, ибо за это заплатит жизнью другой человек - может быть,
пребывающий в смертном грехе и непокаявшийся. Страшно подумать, сколько
душ погибнет только потому, что он упрям, горд и не смиряется с
поражением. Ему нельзя даже отслужить мессу - у него нет вина. Оно все
ушло в пересохшую глотку начальника полиции. Как это ужасающе сложно! Он
боится смерти и будет еще больше бояться, когда наступит утро, но этот
исход начинал привлекать его своей простотой.
к нему. Она говорила:
исповеди?
мое...
ясно: возня, прерывистое дыхание и, наконец, вскрик.
Флинт Эрик
Корнев Павел
Афанасьев Роман
Шилова Юлия
Посняков Андрей
Вронский Константин