Чтение 29–й страницы книги ~Сотников~

откашливался, все размышляя, что бы мог значить этот его сон. И как-то
постепенно и естественно его мыслями завладело щемящее воспоминание о его
давнем, далеком детстве...

Маузер не странная причуда этого сна, он действительно хранился у
старого Сотникова, бывшего краскома, а до того - кавалерийского поручика с
двумя "Георгиями" на широкой груди - офицерское фото отца он не раз видел
в красивой, замысловато расписанной павлинами маминой шкатулке. Иногда по
праздникам отец доставал из комода свой пистолет, и тогда сыну было
позволено придержать его за желтую деревянную кобуру, чтобы отец мог
вытянуть из нее маузер - вынуть его самому отцу было неловко, его
искалеченная на войне рука постепенно отнималась. Это были самые
счастливые в жизни мальчишки минуты, но потом он мог лишь наблюдать, как
отец протирает оружие - ни разу ему не было разрешено даже поиграть с
пистолетом. "С оружием и наградами играть возбраняется", - говорил
Сотников-старший, и мальчик не упрямился, не просил. Слово отца в семье
было законом, в большом и в малом дома царил его культ. Впрочем, это
никому не казалось странным: отец его пользовался в городке известностью и
даже славой героя гражданской войны, который лишь по причине своего увечья
и чрезмерной гордости, как однажды объяснила мать, зарабатывал на хлеб
починкой часов.

Вороненый, в деревянной кобуре маузер был затаенной мечтой
Сотникова-младшего, но напрасно было просить его также и у матери.

И тогда мальчишка решился взять пистолет сам.

Как-то, проснувшись утром, он услышал глухую тишину в доме. Отец,
наверно, куда-то ушел из каморки, откуда по дому разносилась привычная
разноголосица часовых механизмов; мать, он уже знал, отправилась рано в
церковь - над городом плыл колокольный перезвон утренней службы.

Торопливо натянув коротенькие, до коленей, штанишки, оставив на потом
умывание и чистку зубов, он скоренько прошмыгнул в мамину спальню.
Заветный ящик комода был плотно задвинут, но в замочной скважине беспечно
торчал маленький медный ключик, который мальчишка тут же повернул на один
оборот и вынул скользкую, лакированную, неожиданно тяжелую кобуру. На ее
деревянном боку блестела знакомая пластинка с надписью, которую он знал
наизусть: "Красному комэску А.Сотникову от Реввоенсовета Кавармии". Первое
же прикосновение к оправленной деревом рукоятке взбудоражило мальчика.
Руки его уверенно управились с защелкой, и вот уже весь маузер туго, но
податливо вышел из кобуры, сдержанно и таинственно засияв своими
воронеными частями. Никогда прежде не испытанное тревожно-волнующее
чувство охватило мальчишку, минуту он изучал пистолет - подвинул прицел,
попытался отвести затвор, заглянул в ствол. Но самым большим наслаждением,
конечно, было прицелиться. Только не успел он как следует обхватить
рукоятку и пальцем нащупать спуск, как совершенно неожиданно и непонятно
из-под его рук куда-то под стол оглушительно грохнуло выстрелом.

Минуту он стоял помертвевший, слушая болезненно-острый звон в ухе.
Отскочив от стены, по полу катилась гильза, под столом, появившись
неизвестно откуда, валялась толстая, источенная жучком щепка с темным и
косым следом пули.

Поняв наконец, что случилось, он сунул пистолет в кобуру, запер все в
комод и не мог себе найти места, пока не вернулась мать. Та сразу
почувствовала недоброе, кинулась к сыну с расспросами, и он рассказал все
как было. Разумеется, справиться с такой бедой не могла и мать, которая
очень испугалась за него, даже заплакала, чего никогда прежде с ней не
случалось, и сказала, что он должен во всем признаться отцу.

Решиться на это признание было не просто. Пока набирался решимости,
минул час или больше, и наконец сам не свой он открыл дверь отцовской
каморки.

Отец работал. Как всегда, низко склонившись над подоконником,
сосредоточенно ковырялся в часовом механизме. Правая его рука в черной
перчатке бессильно покоилась на коленях, а левая ловко колупала, винтила,
разбирала и складывала разные маленькие блестящие штучки, из которых
состояли часы. На стенах не в лад друг другу размахивали маятниками,
звякали и тикали два десятка дешевых, размалеванных по циферблату ходиков,
несколько будильников, угол занимал громоздкий, принесенный накануне из
райкома деревянный футляр с тяжелыми гирями. Отец не обернулся на
появление сына, но, как всегда безошибочно узнав его, совершенно некстати
теперь спросил бодрым голосом:

- Ну как дела, молодой человек? Одолел мариниста?

Мальчик проглотил неожиданно подскочивший к горлу комок - накануне он
принялся читать Станюковича. Из других книжек, лежавших в огромном
дедовском сундуке, уже мало что осталось им непрочитанного, разве что
собрание сочинений Писемского и несколько разрозненных томов Станюковича,
один из которых третьего дня и выбрал ему отец. Но теперь было не до книг,
и он сказал:

- Папа, я брал твой маузер.

Отец как-то странно мотнул головой, отложил пинцет, привычным движением
руки снял очки и строго посмотрел на сына.

- Кто разрешил?

- Никто. И это... Он выстрелил, - упавшим голосом произнес сын.

Ничего не говоря больше, отец встал и вышел из комнаты. Он же остался
стоять у двери с таким чувством, будто его сейчас должны положить под нож
гильотины. Но он знал, что виноват, и готов был принять самую беспощадную
кару.

Вскоре отец вернулся.

- Ты, щенок! - сказал он с порога. - Какое ты имел право без разрешения
притрагиваться к боевому оружию? Как ты посмел по-воровски лезть в комод?

Отец долго и нещадно отчитывал его - и за неосторожность, и за выстрел,
который мог причинить несчастье, и больше всего за тайное его своеволие.

- Единственное, что смягчает твою вину, так это твое признание. Только
это тебя спасает. Понял?

- Да.

- Если сам, конечно, надумал. Сам?

Чувствуя, что окончательно гибнет, мальчик кивнул, и отец успокоенно,
протяжно вздохнул.

- Ну и за то спасибо.

Это было уже слишком - ложью покупать отцовское спасибо, в глазах у
него потемнело, кровь прилила к лицу, и он стоял, не в силах сдвинуться с
места.

- Иди играй, - сказал тогда отец.

Так, в общем, легко обошлось ему то ослушание - наказание ремнем его
миновало, но его малодушный кивок болезненной царапиной остался саднить в
его душе. Это был урок на всю жизнь. И он ни разу больше не солгал ни
отцу, ни кому другому, за все держал ответ, глядя людям в глаза. Видно, и
мать не сказала отцу, по чьей инициативе произошло то объяснение. Так, со
счастливой уверенностью в добропорядочности сына и окончил свой путь на
земле этот кавалерийский, командир, инвалид гражданской войны и часовой
мастер, твердо надеясь, что сыну достанется лучшая доля.

И вот досталась...

17

В дремотной утренней тишине наверху застучали шаги, глуховато донеслись
голоса, загрохали двери. Здесь, в подвале, особенно слышны были эти двери,
временами от их громкого стука даже сыпалось с потолка. Рыбак не спал -
подогнув ноги, молча лежал на боку под стеной и слушал. Теперь все его
внимание сосредоточилось в слухе. Окошко вверху понемногу светлело, на
дворе, наверно, уже рассвело, и в камере также становилось виднее. Из
ночных сумерек медленно выступали тусклые, измятые, как бы изжеванные,
фигуры арестантов - присмиревшей Демчихи напротив; в углу неподвижного, с
угрюмым видом Петра; Баси, правда, еще не было видно в темноте под окном.
Сотников, как и прежде, лежал на спине рядом и шумно дышал. Если бы не это
его дыхание, можно было бы подумать, что он неживой. Наступал трудный,
наверно последний, их день, они все предчувствовали это и молчали, каждый
в отдельности переживая свою беду.

Сапоги наверху затопали чаще, непрестанно грохала дверь. И вдруг в
подвал ворвался разговор со двора. Рыбак поднял голову, слегка прислонился
затылком к стене. Слов невозможно было разобрать, но было очевидно, что
там собирались, видимо строились. Но почему никто еще не спустился в
подвал? Будто забыли о них.

Кто-то прошел возле самой стены, послышался близкий скрип подошв на
снегу. Невдалеке от окна что-то звякнуло, затем громко раздался грубый, с
хрипотой голос:

- Да тут три всего.

- А шуфля еще была. Шуфлю посмотри.

- Что шуфля! Лопаты нужны.

Снова что-то металлически зазвякало, потом проскрипели шаги, и опять
поблизости все стихло. Но этот короткий разговор всколыхнул Рыбака: зачем
лопаты? Лопаты только затем, чтоб копать. А что теперь можно было копать
по зиме? Окоп? Канаву? Могилу? Наверно, могилу. Но для кого?

И тут он вспомнил: видно, действительно умер тот полицай.

Он повернул голову, вопросительно взглянул по сторонам. Демчиха из-под
смятого платка также тревожно-понимающе смотрела на него, в углу в
напряженном ожидании застыл Петр. Никто не проронил ни слова, все
вслушивались, сдерживая в душах страх и неуверенность.

Эта их неуверенность продолжалась, однако, недолго. Спустя минуту за
той же стеной снова затопали, да так решительно и определенно, что ни у
кого уже не возникло сомнения - шли к ним, в подвал. Когда загремела
первая дверь, Рыбак скоренько сел, почувствовав, как вдруг и недобро
заколотилось в груди сердце. Рядом завозился, принялся кашлять Сотников.