Чтение 29–й страницы книги ~Волоколамское шоссе~

Взгляд скользнул от руки к лицу. Да, это был он, мой противник,
немецкий командир с жестокими, острыми глазами. Обращаясь к кому-то, кто
стоял рядом с ним, он произнес (я не понимал их языка, но одновременно и
понимал: во сне, а также в видениях, предшествующих сну, бывают эти
странности), произнес слово в слово мою фразу: "Они побегут, кинутся сюда,
здесь мы их снова встретим огнем". И на карте, под острием карандаша, я
видел не овраг, не завтрашнюю западню для гитлеровцев, а линию моего
батальона. Я напряг зрение, чтобы разглядеть, чтобы зафиксировать точку,
куда указывал карандаш; я всем телом порывисто подался туда... И открыл
глаза...

В блиндаже горела знакомая керосиновая лампа. В углу у телефона сидел
телефонист.

Я опять повернулся к стене, опять стал засыпать. Вспомнилось лицо
Брудного, на миг освещенное фонариком: страдальческое, но не утратившее
гордости, запавшие глаза, лихорадочные пятна на заострившихся скулах.
Вспомнился задрожавший в последнюю минуту голос: "Я докажу... Я докажу
вам". Потом что-то еще; потом все смешалось в неосвежающем, тягостном сне.

Утром, едва я поднялся, мой коновод Синченко с некоторой
таинственностью доложил:

- Товарищ комбат, там, - он показал на дверь, - лейтенант Брудный.
Ожидает, когда вы встанете.

- Зачем он здесь?

А сердце забилось. Вернулся? Исполнил то, о чем говорил напоследок?

Синченко торопливо говорил:

- Он ходил, товарищ комбат, до немцев. Принес автоматы. Сейчас сидит,
ни с кем не разговаривает. Хочет лично к вам.

- Пусть войдет, - сказал я.

Синченко исчез. Через минуту дверь снова открылась. Ни слова не
промолвив, со сжатыми губами, Брудный приблизился к столу, где сидел я, и
положил два немецких автомата, две немецкие солдатские книжки, письма,
тетрадку, германские бумажные деньги и монеты. Его запавшие черные глаза
глядели на меня не прячась, но диковато, исподлобья.

Я хотел сказать "садись" - и вдруг почувствовал, что не могу произнести
ни слова, что к горлу подкатился комок. Я взял папиросу, встал, подошел за
спичками к шинели, хотя спички были и в кармане брюк. Закурил, постоял у
окошка, вырезанного под бревенчатым накатом, посмотрел на стволы и
корневища сосен, на снежок, кое-где между деревьями припорошивший землю.
Потом повернулся и спокойно сказал:

- Садись, Брудный... Завтракал?

Брудный не ответил; в эту минуту не мог и он говорить. В дверь заглянул
Синченко, подбежал ко мне, зашептал на ухо:

- Водки, товарищ комбат, к завтраку давать?

Он, мой коновод, мой славный Синченко, знал, как и все в батальоне,
вчерашнюю историю. И теперь все понимал.

- Да, - сказал я, - налей чарку лейтенанту!

Мы завтракали вместе. Брудный рассказал про свои ночные странствия, про
то, как убил двух немцев. В глазах, влажно блестевших после водки, нет-нет
пробегали знакомые лукавые искорки.

- Но как же ты, Брудный, вчера-то? - спросил я. - Как ушел без приказа?

Он насупился, ему не хотелось говорить об этом.

- Вы же знаете...

- Не знаю.

Он произнес еще неохотнее:

- Вы же сказали...

- Струсил?

Он мотнул головой. Теперь, когда вчерашнее слово было повторено, ему
стало легче говорить об этом.

- Сам не могу понять, товарищ комбат... Это было, как бы сказать... как
кирпичом по голове... И как будто уже я - не я... Перестал соображать...

Он нервно передернул плечами.

- Как кирпичом? - переспросил я.

И передо мной вдруг вспыхнули слова, которых давно искала мысль. Удар
по психике! В ту минуту я наконец-таки назвал по имени для самого себя
тайну боя, тайну победы в бою.

Удар по психике! По мозгу! По душе!

Как ни странно, но эта минута, когда, казалось бы, ничего не произошло,
осталась в памяти наряду с самыми сильными переживаниями войны.

Удар по психике! Но ведь не существует же никаких икс-лучей для
воздействия на психику. Ведь война ведется орудиями физического
истребления, ведь они, эти орудия, поражают тело, а не душу, не психику.
Нет, и душу! И после того, как поражена психика, как сломлен дух, можно
гнать, настигать, убивать, пленять толпы врагов.

Противник стремится проделать это с нами. Один раз, господин
"великогерманец", у тебя это вышло со мною, с моим взводом. Теперь -
хватит!

Брудному я сказал:

- Вот что... Взвода я тебе пока все-таки не дам. Но немцев теперь,
думаю, ты не боишься. Буду посылать тебя к ним. Назначаю командиром
разведки.

Он радостно вскочил:

- Есть, товарищ комбат!

Я отпустил его.

Удар по психике! Ведь это известно с древнейших времен. И с древнейших
времен это достигается внезапностью. И не в том ли искусство боя,
искусство тактики, чтобы внезапностью ошеломить врага и предохранить от
подобной внезапности свои войска?

Эти идеи не новы, их можно найти в книжках; но на войне они открывались
мне заново после многих, нередко мучительных раздумий, после успеха и
неудачи в бою. Они смутно маячили передо мной и в предшествующие дни. Но
теперь наконец-таки тайна боя ясна!

Так мне казалось.

Однако в тот же день, несколько часов спустя, противник доказал мне,
что я вовсе не все понял; доказал, что существуют и другие законы боя. А
на войне, как известно, доказательства не те, что в логике или в
математике. На войне доказывают кровью.

Вот что рассказали бойцы взвода Донских, которые вернулись из боя.

В этот день, двадцать второго октября, противник перед фронтом
батальона, подтягивая артиллерию и грузы по захваченной дороге, возобновил
также продвижение по другой, где позавчера засада Донских не пропустила
немцев.

На этот раз немцы шли еще осторожнее, в пешем строю, рассредоточившись,
стреляя из автоматов по придорожным опушкам и кустарникам. Машины
порожняком медленно двигались возле солдат.

Взвод Донских и тут встретил немцев залпами. Но враг теперь к этому был
подготовлен. Немцы сразу легли. Затем, перебегая, стали охватывать взвод.

Здесь начинался наш замысел. Пришло время изобразить панику - удирать
врассыпную, в беспорядке.

Немцы увидели бегущих: "А, рус бежит! Вперед!" Бойцы бежали, как и было
задумано, не отдаляясь от дороги. Немецкие шоферы запустили моторы,
солдаты взбирались на двинувшиеся грузовики и, стоя в кузовах, стреляя на
ходу, гнали наших с удобствами, в машинах.

Взвод скатился в овраг. Бойцы быстро залегли за кустиками, за бугорками
по обеим сторонам дороги. Показались машины. Разгоряченные преследованием,
немцы стреляли наугад, полосуя воздух светящимися пулями. "Где рус? Куда
побежал? Вперед!"

И вдруг сбоку залп. И кинжальный огонь ручных пулеметов. Знаете ли вы,
как бьют кинжалом? На близком расстоянии, внезапно, насмерть. Повалились
убитые, раздались крики. Шоферы были пронзены пулями или выскакивали из
кабинок, не успев затормозить. Машины сталкивались. А сбоку залп и залп,
огонь и огонь.

Ошеломленные, охваченные страхом, немцы кидались с машин; немцы бежали,
как стадо. А в спину - огонь, в спину - смерть!

И вдруг с той стороны, куда они, заслоненные машинами, уходили от пуль,
- снова удар смертью в лицо, снова залп, снова кинжальный огонь ручных
пулеметов.

Вот тут произошло то, чего я не предвидел. Второй удар, вторая
внезапность будто вернули врагам разум. Они сделали единственное, что
могло их спасти от уничтожения: ревущей, взбешенной волной рванулись
вперед, навстречу выстрелам, на наших.

У немцев не было штыков. Они приучены ходить в атаку не со штыком
наперевес, а прижав к животу автоматы и стреляя на ходу Отчаяние ли
придало им силу, овладел ли ими в критический момент их командир, но
немцы, будто мгновенно вспомнив все, чему их учили, неслись на нашу
реденькую цепь, выставив перед собою не штыки, а длинные светящиеся линии
трассирующих пуль.

И внезапно все переменилось. В действие вступил один простой закон
войны - закон числа, закон численного и огневого превосходства. Свыше
двухсот разъяренных людей, рвущихся убить, мчались на наших. А у нас тут
была горстка, половина взвода, двадцать пять бойцов.

В самом замысле боя, как понял я после, таилась ошибка. Нельзя, воюя
малыми силами против больших, брать врага в объятья, бороться в обхват.
Это был горький урок.

Что мог сделать Донских? В подобные страшные моменты мужество или вовсе
покидает человека, или проявляется с небывалой силой.

Донских приказал отбегать по лощине в недалекий лес. А сам, прикрывая
вместе с несколькими бойцами отход, остался у ручного пулемета.