речь идет о государственных служащих.
провел нас в комнату поменьше, где за письменным столом, заваленным, как у
дельца, бумагами, сидел сам президент. Он выглядел несколько усталым и
озабоченным - что не удивительно, поскольку он на ножах со всеми, - но
выражение его лица было мягкое и любезное, и держался он на редкость просто,
благородно и приятно. Я подумал, что осанка и манеры его удивительно
соответствуют посту, который он занимает.
меня может, отнюдь не нарушая приличий, отклонить приглашение на обед,
каковое я получил, когда уже закончил свои приготовления к отъезду и
собирался покинуть Вашингтон за несколько дней до того, что был указан в
этом приглашении, а потому я посетил дом президента только еще раз. Это было
по случаю одного из тех раутов, которые происходят в установленные дни между
девятью и двенадцатью вечера и довольно непоследовательно именуются "левэ"
*.
экипажами и людьми, и, насколько я мог уразуметь, гости прибывали и уезжали,
не следуя какому-либо особому распорядку. Тут не было полицейских, которые
успокаивали бы перепуганных лошадей, дергая их за уздечку или размахивая
дубинкой у них перед глазами, и я готов поклясться, что ни одного
безобидного человека не ударили с размаху по голове, и не толкнули изо всей
силы в спину или в живот, и не довели при помощи какой-либо из этих мягких
мер до столбняка, и не отправили затем под стражу за то, что он не двигался
с места. И все же тут не было ни суматохи, ни беспорядка. Наш экипаж, когда
настала его очередь, подъехал к подъезду, и никто при этом не
неистовствовал, не ругался, не орал, не осаживал лошадей и вообще не
производил никакой суматохи: мы высадились с такою легкостью и удобством,
словно нас эскортировала вся полиция столицы от А до Z включительно.
военный оркестр. В маленькой гостиной, окруженные группой гостей, стояли
президент и его невестка, игравшая роль хозяйки дома, - очень интересная,
изящная дама, истинная леди. Один из джентльменов в этом кружке, видимо,
взял на себя обязанности церемониймейстера. Ни других чиновников, ни лиц из
свиты президента я здесь не видел, да в них и не было нужды.
нижнего этажа, была набита до отказа. Собравшееся общество нельзя было
назвать избранным в нашем понимании этого слова, поскольку здесь были люди,
стоящие на самых разных ступенях общественной лестницы; здесь не было и
большого количества дорогих туалетов, выставленных напоказ - по правде
говоря, иные костюмы вполне можно было бы назвать весьма нелепыми. Но ни
одно грубое или неприятное происшествие не нарушило этикета и приличий; и
каждый - даже из тех, что толпились в вестибюле и были впущены сюда без
всяких билетов или приглашений, просто чтобы поглазеть, - казалось,
чувствовал, что он является неотъемлемой частью Белого дома и несет
ответственность за то, чтобы он всегда был в наилучшем и наидостойнейшем
виде.
некоторой утонченностью вкуса и умением оценить умственную одаренность в
других, а потому питали благодарность к тем, кто, применяя на мирном поприще
свои большие дарования, открывал своим соотечественникам новые горизонты и
новую прелесть жизни и поднимал их престиж в других странах; прекрасным
доказательством тому послужил сердечный прием, оказанный здесь моему
дорогому другу Вашингтону Ирвингу *, который незадолго до того был назначен
посланником при испанском дворе и в этом новом ранге находился в тот вечер
среди гостей Белого дома - в первый и последний раз перед своим отъездом за
границу. Я искренне верю, что при всем сумасбродстве американской политики
лишь немногие общественные деятели были столь искренне, преданно и любовно
обласканы, как этот совершенно очаровательный писатель; и не часто широкое
собрание внушало мне такое уважение, как эта пылкая толпа, когда на моих
глазах она, вся как один, отвернулась от шумных ораторов и государственных
чиновников и, в благородном и честном порыве, устремилась к человеку мирных
занятий - гордая его возвышением, бросающим яркий отсвет на их общую родину,
и всем сердцем благодарная ему за изящные фантазии, которые он рассыпал пред
ней. Пусть долго раздает он эти сокровища неоскудевающей рукой и пусть долго
с такими же похвалами вспоминают о нем!
нам, собственно, предстояло начать свое путешествие, так как расстояния,
которые мы преодолевали по железной дороге, странствуя между более старыми
городами, считались на этом большом континенте совсем ничтожными.
о том, сколько продлится это путешествие, а также о преждевременной для
этого месяца жаре, которую даже в Вашингтоне подчас бывало трудно выносить,
и к тому же мысленно взвесил, как мучительно мне будет жить, постоянна видя
пред собой картины рабства, - причем весьма сомнительны шансы на то, что за
время, которым я располагаю, мне удастся наблюдать его без неизбежных
прикрас, что позволило бы мне прибавить какие-то новые факты к множеству уже
накопленных; и вот я вспомнил о том, что часто говорили мне, когда я жил еще
дома, в Англии, и не помышлял когда-либо попасть сюда, - и снова стал
мечтать о городах, вырастающих, словно дворцы волшебных сказок, в пустынях и
лесах Запада.
подумывать о том, чтобы направить свой путь на запад, были, как водится,
довольно обескураживающими, а моей спутнице столько наговорили о всяких
ужасах, опасностях и неудобствах, что я всего и не припомню, да и не стал бы
их перечислять, если бы даже и мог; достаточно сказать, что среди наименее
страшных были названы взрыв пароходного котла и крушение почтовой кареты.
Но, так как западный маршрут был намечен для меня самым авторитетным из моих
добрых друзей, к какому я мог обратиться, и так как я не придавал веры
всяким россказням, которыми меня запугивали, то я быстро выработал
дальнейший план действий.
взять курс на Дальний Запад" куда я и прошу читателя последовать за мной в
новой главе.
ГЛАВА IX
возница. - Ричмонд, Балтимора. - Несколько слов о Гаррисбурге и его почтовой
карете. - На баркасе.
часа утра и ночевать здесь принято на борту, мы направились к его якорной
стоянке в тот мало удобный для таких поездок час, когда больше всего на
свете хочется надеть домашние туфли, а перспектива лечь через часок-другой в
привычную постель кажется чрезвычайно заманчивой.
тепло и довольно пасмурно. Пароход (машины у него расположены наверху, и он
напоминает своим видом игрушечный ноев ковчег) лениво покачивается на воде,
неуклюже ударяясь о деревянный причал, всякий раз как волна, заигрывая,
подкатывает под неуклюжий каркас. Пристань находится в некотором отдалении
от города. Кругом - ни души; карета наша отъехала, и лишь две-три тусклые
лампы на палубе указывают на то, что здесь еще есть жизнь. Заслышав звук
наших шагов по сходням, из темных недр судна вынырнула толстая негритянка,
особенно щедро одаренная природой по части турнюра, и величественной
поступью повела мою жену в дамскую каюту, куда та и направилась, а следом за
ними поплыл, колыхаясь, ворох накидок и пальто. Я же отважно решил не
ложиться вовсе, а погулять до утра по пристани.
предметах и людях и ни о чем близком, и шагаю взад и вперед примерно с
полчаса. Затем я снова поднимаюсь на борт и, подойдя поближе к одному из
фонарей, смотрю на часы и думаю, что они, должно быть, встали, и не могу
понять, что же случилось с моим верным секретарем, которого я взял с собой
из Бостона. Он приглашен отужинать в честь нашего отъезда с нашим последним
хозяином (уж конечно фельдмаршалом, не меньше) и, наверно, задержится еще
часа на два. Я снова шагаю; но погода становится все пасмурнее; луна
заходит; в наступающей темноте июнь кажется бесконечно далеким, и эхо моих
шагов заставляет меня пугливо озираться. К тому же стало холодно, а прогулка
в одиночестве, без спутников, занятие малоприятное. Итак, я отказываюсь от
своего стоического решения и склоняюсь к тому, что, пожалуй, неплохо бы
соснуть.
вхожу. Почему-то - наверно, потому, что так тихо, - я решаю, что там никого
нет. Однако, к моему ужасу и изумлению, комната полна спящих; спят кто как,
самым разным сном, в разных позах и положениях: на койках, на стульях, на
полу, на столах и особенно возле печки, моего ненавистного врага.
который лежит, завернувшись в одеяло, на полу. Он вскакивает, осклабившись -
наполовину от боли, наполовину от радушия; пригнувшись к самому моему уху,
шепотом называет меня по имени и, осторожно пробираясь среди спящих,
подводит к моей койке. Остановившись возле нее, я пытаюсь подсчитать,
сколько же тут пассажиров, и насчитываю свыше сорока. Теперь уже точное
число не имеет значения, и я начинаю раздеваться. Поскольку стулья все
заняты и одежду положить некуда, я кладу ее на пол, не преминув при этом
перепачкать руки, ибо он в таком же состоянии, как и ковры в Капитолии, и по
той же причине. Сняв лишь часть одежды, я залезаю на койку и, прежде чем
задернуть занавески, несколько минут обозреваю своих попутчиков. Но вот
занавески падают, отделяя меня от них и от всего мира; я поворачиваюсь на
бок и засыпаю.
Круз Андрей
Жюль Верн
Орлов Алекс
Шилова Юлия
Чернецов Андрей
Роллинс Джеймс