можно скорее.
пробормотал Эдвард. - Мне добиваться любви Эммы Хардейл! Жаль, что я не умер
до встречи с нею - для нее это было бы лучше.
невозможность этого брака. Разумеется, тебе надо спешно жениться на другой -
и ты сам понимаешь, что можешь сделать это хоть завтра, если захочешь. Но,
помимо этого, я хотел бы, чтобы ты смотрел на вещи веселее. Да хотя бы с
религиозной точки зрения - как ты, истинный протестант из такой доброй
протестантской семьи, мог думать о союзе с католичкой, если это не
какая-нибудь сказочно богатая наследница? Мы должны крепко держаться
нравственных правил, Нэд, - иначе грош нам цена. И даже если бы это
препятствие было преодолимо, - есть другое, решающее. Жениться на девушке,
отец которой зарезан, как баран! Боже мой, Нэд, ведь это же ужасно! При
таких условиях какое может быть уважение к твоему тестю? Сам подумай -
человек, которого осматривали присяжные и коронеры*, - какое двусмысленное
положение он занимал бы после этого в твоей семье! Все это до того
неприлично, что, право, во избежание подобных неприятностей для мужа этой
девушки, правительству следовало бы приговорить ее к смертной казни... Ну,
я, кажется, тебе надоел своими рассуждениями, ты хотел бы побыть один? Не
стесняйся, дружок, я ухожу. Увидимся сегодня вечером, или если не сегодня,
то уж непременно завтра утром. Береги себя ради нас обоих, Нэд, ты - моя
надежда, моя великая надежда. Да хранит тебя бог!
перед зеркалом жабо и, напевая, вышел из комнаты. А его сын, настолько
занятый своими мыслями, что, казалось, не слышал и не понял этих слов, сидел
все так же неподвижно и молча. Прошло с полчаса. Честер-старший, нарядно
одетый, уже ушел из дому, а Честер-младший по-прежнему сидел, не шевелясь,
подпирая голову руками, словно в каком-то столбняке.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
сравнительно недавние - улицы Лондона ночью представляли картину настолько
непохожую на современную, что, если бы они были зарисованы, мы не узнали бы
в них знакомые нам до мелочей места: так сильно они переменились за
какие-нибудь пятьдесят с лишним лет. В то время на всех улицах, от самой
широкой и людной до самой узенькой и глухой, по ночам было очень темно.
Уличные фонари, хотя их фитили аккуратно подправлялись два-три раза за
долгую зимнюю ночь, только слабо мерцали, и в поздние часы, когда потухали
лампы и свечи в окнах, а фонари эти отбрасывали только узкие полоски
тусклого света на тротуар, фасады и подъезды домов оставались в полной
темноте. Многие переулки и дворы были погружены в глубокий мрак. Если в
кварталах похуже на десятка два домов приходился один подслеповатый фонарь,
это считалось уже немалой роскошью. Впрочем, жители этих кварталов частенько
не без оснований находили нужным тушить и этот фонарь, как только его
зажигали, и ночные сторожа были бессильны им помешать. Таким образом, даже
на главных улицах, освещенных ярче других, на каждом шагу встречались темные
и опасные закоулки, где вор мог укрыться от погони, и вряд ли кто решился бы
искать его там; а так как центральная часть Лондона в те времена была
опоясана кольцом полей, зеленых лугов, обширных пустырей и безлюдных дорог,
отделявших ее от предместий (которые теперь слились с городом), то
грабителям легко было скрыться даже от самых ярых преследователей.
сердце Лондона на улицах каждую ночь бывали грабежи и разбои, прохожих не
только обирали, но нередко тяжело ранили, а то и убивали, и после закрытия
лавок люди робкие боялись даже выходить на улицу; если кто в одиночку
возвращался около полуночи, то обычно шел не тротуарами, а среди улицы, где
легче было избегнуть внезапного нападения укрывавшихся в засаде бродяг и
разбойников. Мало кто отваживался в поздний час идти в Кентиш-Таун или
Хэмстед и даже в Кенсингтон или Челси* безоружным и без провожатых, и те,
кто больше всех храбрился и хвастал своим бесстрашием за ужином в гостях или
в трактире, - когда приходило время идти домой за милю с небольшим,
предпочитали нанять себе в провожатые факельщика.
которыми люди как-то свыклись. Некоторые лавки (таких было больше всего в
восточной части Тэмпл-Бара) еще придерживались старого обычая вывешивать над
входом вывеску, и ветреными ночами эти вывески, со скрипом раскачиваясь в
своих железных рамах, задавали дикий и унылый концерт, резавший уши тем
обитателям квартала, кто уже лежал в постели, но не спал, и тем, кто
торопливо пробирался по улицам; длинные ряды наемных портшезов на стоянках
загораживали дорогу, и группы носильщиков, по сравнению с коими нынешние
кэбмены - самый вежливый и кроткий народ, оглушали прохожих гамом и криками;
ночные погребки, возвещавшие о себе лучами света, которые тянулись через
тротуар до середины мостовой, и доносившимся снизу глухим гулом голосов,
зияли открытыми дверьми, обещая приют и развлечения беспутным мужчинам и
женщинам; под каждым навесом и в каждом укрытом местечке факельщики
проигрывали свой дневной заработок или, побежденные усталостью, тут же
засыпали, роняя факелы, которые с шипеньем гасли на покрытой лужами земле.
Ходили тогда по улицам ночные сторожа с палками и фонарями, криками оповещая
жителей, который час и какая погода. И, разбуженные этими криками, горожане
поворачивались на другой бок, радуясь, что на дворе дождь или снег, ветер
или мороз, а они лежат в теплой постели. Одинокий прохожий вздрагивал от
испуга, когда над его ухом раздавался крик "эй, посторонись!" и мимо рысью
неслись к ближайшей стоянке носильщики с пустым портшезом, который они
тащили задом наперед в знак того, что он не занят. Проплывали то и дело
частные портшезы с восседавшими в них прекрасными дамами в широчайших фижмах
и пышных оборках, а впереди бежали лакеи с факелами (гасильники для факелов
до сих пор еще висят у дверей некоторых аристократических особняков), и на
минуту улица освещалась, оживала, а затем казалась еще более мрачной и
темной. Среди весьма заносчивой лакейской братии в прихожих, где они
дожидались своих господ, нередко вспыхивали ссоры, переходившие в потасовку
тут же на месте или на улице, и тогда поле битвы усеивалось клочьями
париков, сыпавшейся с этих париков пудрой и растерзанными букетами. Обычно
ссоры возникали за какой-нибудь азартной игрой - порок этот был весьма
распространен во всех слоях общества (в моду его ввели, конечно,
представители высшего класса), причем игра в карты и кости в лакейских под
лестницей велась так же открыто, как и в гостиных наверху, и порождала здесь
столько же зла, разжигая страсти. А в то время как в Вест-Энде разыгрывались
такие сцены на раутах, маскарадах и партиях в "кадрил"*, из окрестностей
Лондона по направлению к Сити медленно катились с грохотом тяжелые почтовые
кареты и не менее тяжелые фургоны; кучер, кондуктор и пассажиры - все были
вооружены до зубов, и если карета опаздывала на день-другой, это считалось
вполне естественным, ибо она часто подвергалась ограблению разбойниками,
которые не боялись нападать и в одиночку на целые обозы, иногда убивали
одного-двух пассажиров, иногда сами погибали - смотря по обстоятельствам.
Назавтра весть о новом дерзком нападении на дилижанс облетала город и на
несколько часов давала пищу для разговоров, а там - публичное шествие к
Тайберну* какого-нибудь представительного и одетого по последней моде
джентльмена (полупьяного), который с неописуемой изобретательностью и
виртуозностью осыпал бранью сопровождавшего его тюремного священника,
служило для черни и приятно возбуждающим развлечением и глубоко поучительным
примером.
столице и по ночам рыскали в поисках добычи, был один, которого с невольным
ужасом сторонились многие, даже не менее его одичавшие и свирепые
разбойники. "Кто он и откуда взялся?" - часто спрашивали люди, но на этот
вопрос никто не мог дать ответа. Имя его тоже оставалось неизвестным; он
впервые появился в Лондоне с неделю назад, и его не знали ни старые
головорезы, чьи излюбленные притоны он бесстрашно посещал, ни "новички".
Сыщиком этот человек вряд ли был - он сидел всегда, надвинув широкополую
шляпу на глаза, и не обращал внимания ни на что вокруг, ни с кем не
заговаривал, не прислушивался к разговорам, ни во что не вмешивался и не
смотрел на входивших и выходивших. Но каждую ночь он неизменно появлялся
среди бесшабашной компании в одном из ночных кабаков, где сходились
отверженные всех сортов и рангов, и просиживал здесь до самого утра.
своим леденил кровь и отрезвлял людей в разгаре угарного веселья - то же
самое было и на улице. Как только стемнеет, он появлялся, всегда один
никогда не встречали его в обществе других; он не похож был на
праздношатающегося, шел быстро, не останавливаясь, только (как уверяли те,
кто встречал его) по временам оглядывался через плечо и затем еще ускорял
шаг. В поле, на проселках и больших дорогах, во всех частях Лондона -
западной, восточной, северной и южной - везде видели этого человека,
скользившего неслышно, как тень. Он всегда куда-то спешил. Встретив
кого-нибудь, торопливо, словно крадучись, проходил мимо и, оглянувшись,
исчезал в темноте.
слухам и фантастическим предположениям. Его видывали будто бы одновременно в
различных местах, настолько отдаленных друг от друга, что люди уже начинали
сомневаться, один это человек, или их два, а то и больше. Иные даже склонны
были думать, что он перелетает с места на место каким-то сверхъестественным
образом. Разбойник из своей засады в канаве видел, как он тенью проносился
мимо, бродяга встречал его в темноте на большой дороге, нищий видел, как он,
остановившись на мосту, смотрел в воду и потом мчался дальше, а те, кто
добывал трупы для анатомов, готовы были поклясться, что он ночует на
кладбищах, и утверждали, будто он бродит там среди могил и, увидев людей,
исчезает. Часто, когда люди толковали об этом, кто-нибудь, оглянувшись,
дергал соседа за рукав, потому что в эту минуту тот, о ком они говорили,
появлялся вблизи.
Корнев Павел
Каменистый Артем
Пехов Алексей
Доставалов Александр
Плотников Александр