далеко-далеко. Я почувствовал, как слезы обожгли мне лицо, и потом я снова
увидел ее рядом с собой.
был один-одинешенек на белом свете.
весь день; лишь ненадолго она оставляла меня одного, а я плакал, засыпал в
изнеможении, просыпался и плакал снова. Когда я уже не мог больше плакать, я
начал думать о том, что случилось, и тут тяжесть на сердце стала совсем
невыносимой, и печаль перешла в тупую, мучительную боль, от которой не было
исцеления.
отягчавшем мое сердце, а кружились где-то близ него. Я думал о том, что наш
дом заперт и безмолвен. Я думал о младенце, который, по словам миссис Крикл,
все слабел и слабел и тоже должен был умереть. Я думал о могиле моего отца
на кладбище неподалеку от нашего дома и о матери, лежащей рядом с ним под
деревом, которое я так хорошо знаю. Когда я остался один, я встал на стул и
поглядел в зеркало, чтобы узнать, очень ли покраснели мои глаза и очень ли
грустное у меня лицо. Прошло несколько часов, и я стал размышлять, неужели
действительно слезы у меня иссякли, и это предположение, в связи с моей
потерей, показалось особенно тягостным, когда я подумал о том, как буду я
подъезжать к дому, ибо мне предстояло ехать домой на похороны. Помню, я
чувствовал, что должен держать себя с достоинством среди учеников и что моя
утрата как бы придает моей особе некоторую значительность.
был я. Но припоминаю, что сознание этой значительности доставляло мне
какое-то удовлетворение, когда я прохаживался в тот день один на площадке,
покуда остальные мальчики находились в доме. Когда я увидел, как они глазеют
на меня из окон, я почувствовал, что выделяюсь из общей среды, принял еще
более печальный вид и стал замедлять шаги. Когда же занятия окончились и
мальчики высыпали на площадку и заговорили со мной, я в глубине души одобрял
себя за то, что ни перед кем не задираю нос и отношусь ко всем точно так же,
как и раньше.
громоздкой ночной карете, называвшейся "Фермер", которой пользовались
главным образом деревенские жители, не предпринимавшие далеких путешествий.
В ту ночь я не рассказывал никаких историй, и Трэдлс настоял на том, чтобы я
взял его подушку. Не знаю, какую, по его мнению, пользу она могла мне
принести, так как подушка у меня была; но это было все, что бедняга мог
ссудить мне, если не считать листа почтовой бумаги, испещренного скелетами,
который он вручил мне на прощанье, чтобы утишить мою печаль и помочь мне
обрести душевный покой.
его навсегда. Ехали мы всю ночь очень медленно и добрались до Ярмута утром
между девятью и десятью часами. Я выглянул из кареты, ища глазами мистера
Баркиса, но его не было, а вместо него толстый, страдающий одышкой,
жизнерадостный старичок в черном, в черных чулках, в коротких штанах с
порыжевшими пучками лент у колен и в широкополой шляпе приблизился, пыхтя, к
окну кареты и спросил:
- сказал он, открывая дверцу.
узкой уличке к заведению, над которым была вывеска:
ОМЕР
контора и пр.
тканями, с одним окошком, увешанным касторовыми шляпами и дамскими капорами.
Мы вошли в комнату позади лавки, где три девушки шили что-то из черной
материи, наваленной на столе, а весь пол был усыпан лоскутами и обрезками. В
комнате пылал камин и стоял удушливый запах нагревшегося черного крепа;
тогда я не знал, что это за запах, но теперь знаю.
подняли головы, чтобы взглянуть на меня, а затем снова принялись за работу.
Стежок, еще стежок, еще стежок! В то же время со двора за окном доносились
однообразные удары молотка, выстукивавшего своего рода мелодию без всяких
вариаций: тук, тук-тук... тук, тук-тук... тук, тук-тук!..
отец.
отдуваться. Он так был толст, что должен был несколько раз тяжело перевести
дыхание, прежде чем смог выговорить:
Омер, призадумавшись. - Я и в самом деле толстею.
сказала Минни. - Бесполезно было бы относиться иначе, дорогая моя, - сказал
мистер Омер.
веселые. Правда, отец?
я отдышался и могу снять мерку с этого юного ученого. Не пройдете ли вы в
лавку, мистер Копперфилд?
мне рулон материи, по его словам наивысшего качества и самой пригодной для
траура по умершим родителям, он снял с меня мерку и записал ее в книгу.
Делая свои записи, он обратил мое внимание на товары в лавке и указал на
какие-то вещи, которые, по его словам, "только что вошли в моду", и на
другие, которые "только что вышли из моды".
мистер Омер. - Но моды подобны людям. Они появляются неведомо когда, почему
и как и исчезают неведомо когда, почему и как. Все на свете, я бы сказал,
подобно жизни, если поглядеть на вещи с такой точки зрения.
при любых обстоятельствах, пожалуй, превосходил мое понимание; и мистер
Омер, тяжело дыша, повел меня назад, в комнату позади лавки.
лестница, где нетрудно было сломать себе шею.
поскрипыванию иглы в комнате и ударам молотка во дворе, появился поднос, и
мне предложено было закусить.
некоторого времени, пока я неохотно приступал к завтраку, ибо черный креп
лишил меня аппетита, - я вас знаю давно, мой юный друг.
продолжал мистер Омер. - До вас я знал вашего отца. Он был пяти футов девяти
с половиной дюймов росту, и ему отведено двадцать пять квадратных футов
земли.
- благодушно повторил мистер Омер. - Было ли это сделано по его желанию, или
он сам так распорядился - не помню.
нетронутым, пошел в угол комнаты и положил голову на столик, с которого
Минни поспешно сняла траурные материи, чтобы я не закапал их слезами. Это
была миловидная, добродушная девушка, ласковой рукой отвела она упавшие мне
на глаза волосы. Но она радовалась, что работа приближается к концу и все
будет готово к сроку; как несходны были наши чувства!
и вошел в комнату. В руках он держал молоток, а рот его был набит
гвоздиками, которые он должен был выплюнуть, прежде чем мог заговорить.
покраснела, а две другие девушки с улыбкой переглянулись.
Работал? - прищурив один глаз, спросил мистер Омер.
вместе, если все будет готово... Минни, и я и... вы...
и захохотал так, что раскашлялся.
продолжал молодой человек. - Может, вы изволите поглядеть?
мне. - Не хотите ли посмотреть...
Земляной Андрей
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Роллинс Джеймс
Майер Стефани
Суворов Виктор