особенно эти двое. Второй был мужчина, Назым Хикмет. Я его знаю. Он
постоянно сшивался у нас в буфете, в коридорах, на переменах. Вот его
вызвала защита и попросила рассказать о его знакомстве с Кравцовой. Ну что
ж, он рассказал. Однажды, рассказал он, стоит он на задней площадке
трамвая - дело было позднее, - и вот подходит к нему красивая рослая
женщина, представляется и говорит, что ей очень хочется с ним
познакомиться. Ну что ж? Он мужик что надо! "Я очень рад", - отвечает
Хикмет. Тогда она сразу, с ходу, зовет его к себе, я, мол, одна, муж в
Крыму, идемте, выпьем, потолкуем. Все это Хикмет рассказал просто,
спокойно, не спеша, с легким приятным акцентом. Впечатление от рассказа
осталось тяжелое. Даже муж что-то заверещал. И тут прокурор, спасая,
конечно, положение, спрашивает: "Ну и какое впечатление произвела на вас
она? Студентки, изучающей литературу и желающей познакомиться с видным
революционным поэтом, или просто наглой проститутки?" Хикмет слегка пожал
плечами и эдак певуче, легко, просто ответил: "Наглой - нет, но
проститутки - да". Весь зал как грохнет!
конечно, и это понравилось.
хоть на минуту среди этого чада, ора и казенной мистики я услышал
человеческий голос. Ведь Хикмет сказал только то, что все, ну буквально
все, включая прокурора, судей и мужа, в ту пору твердо знали. Да, шлюха!
Да, злая, неудовлетворенная, несчастная шлюха, для которой своя жизнь
копейка, а на чужую и вовсе наплевать. И вот в зале Политехнического музея
в публичном заседании происходит ее канонизация. Она превращается в
святую. Произнесено страшное слово "богема". Студентка, казненная богемой!
Государству нужны такие жертвы, и поэтому трое талантливых, молодых -
отнюдь не богема и не пьяницы, - здоровых парней должны сложить свои
головы. Но они сопротивляются, негодяи, и прокуроры гробят и гробят их.
Еще бы, какая наглость! Оправдываются! Перед пролетарским судом можно
только признаваться, разоружаться и просить пощады: "Клянусь, что если
государство сочтет возможным сохранить мне жизнь, то я..." Вот так нужно
говорить, а они льют грязь на покойницу, спорят с обвинением, адвокатов
себе наняли! Жалкие козявки! Они думают, что можно что-то доказать! Да все
уж давно доказано и подписано! Пролетариат должен увидеть звериное лицо
богемы! Ваш долг перед обществом помочь в этом, а вы, как слепые котята,
барахтаетесь, выгораживаете свои шкуры, отстаиваете свою правду. Да кому
она нужна? Вот что было на суде, понимаете?
расхотелось. Ему даже стало стыдно за то, что он сейчас вдруг так
распелся. В самом деле, разве его затем взяли и привели в этот кабинет -
руки назад! не оглядываться! По сторонам не смотреть! - чтоб что-то
понять, выяснить, в чем-то разобраться? Господи, кому тут это нужно? Он
буркнул что-то и отвернулся.
будет, но это было уже и неважно. Теперь он окончательно уяснил себе все,
даже и то, кому следует поручить его дело. И, покончив с этим, Яков
Абрамович откинулся на спинку кресла и закурил.
Зыбина. - Даже вызывающе красивая, а ведь тот глупый следователь
прокуратуры прав, Зыбин ведь тоже мог пойти в эту "Гренаду".
же статью и меру, что и те трое. И, вероятно, тогда сегодня бы я с вами не
беседовал. К человеку, осужденному за изнасилование, политические статьи
почему-то не прилепляются.
этого дела - не было бы и вашей речи, не было бы и всего дальнейшего, в
том числе сегодняшней нашей беседы. Ведь вы же кому-то говорили, что вам
на все открыло глаза именно дело Старкова.
суд был делом рук органов. Что ж? Вполне, вполне допускаю! С половой
контрреволюцией мы боремся так же энергично, как и с любой другой. С
лозунгами "наша жизнь - поцелуй да в омут" нам не по дороге. Это факт!
Трудность тут, конечно, в том, что не сразу во всем разберешься, пока все
это только стихи да водка, притом стихи-то эти продаются в любом магазине
ОГИЗа. Но в результате получается-то что? Люди ничего незаконного как
будто не творят, пьют и стихи читают, а мы теряем и теряем кадры. Ведь
после этаких стихов становится действительно на все наплевать. Как это?
"Здравствуй, ты моя волчья гибель, я навстречу тебе выхожу" - так,
кажется? Ну вот и в этот раз тоже была пьянка, читали стихи, и после этого
одна из участниц убежала, а другая покончила с собой. И не просто
покончила, а с запиской... "Сто раз я тебя проклинаю..." А борьба с
богемой к этому времени стала нашей идейной задачей. Значит, и дело надо
было провести так, чтобы полностью выявилось лицо богемы. Для этого
процесс вели при открытых дверях в одной из самых больших аудиторий
страны. Мобилизовали все лучшие силы суда и прокуратуры. Так ведь? Газеты
каждый день печатали отчеты. Защищали лучшие адвокаты - Брауде,
Рубинштейн, Синайский! Кажется, чего еще требовать? А вы и тут оказались
недовольны. В вашем институте, где училась покойная, собрались ее товарищи
и потребовали высшей меры. Вполне понятное требование. Ну, пусть оно не по
форме, пусть оно юридически несостоятельно! Пусть! Понятно, что суд при
вынесении приговора с этой резолюцией и не посчитался бы, у него свой
порядок. Никто по-настоящему этого и не требует, но общественное,
товарищеское внимание ведь находило выход в этой резолюции? Так ведь? И
тут вылезаете вы - правдолюбец! - и, будто заступаясь за закон, за право,
за уголовно-процессуальный кодекс и черт знает еще за что, срываете
собрание. Видите ли, судьи независимы и подчиняются только закону! Да кто
против этого спорит? Кто? Кто? Кто? Вы что? Что-то новое вы открыли?
Беззакония не допустили? Чью-то оплошность поправили? Вы просто-напросто
сорвали обсуждение. По какому праву, позвольте вас спросить? Почему вы
захотели перечеркнуть весь политический смысл процесса? Все, над чем
трудились сотни наших людей - прокуроров, журналистов, работников райкома,
юристов? И вы говорите, что вы не понимаете, почему вас тогда арестовали и
доставили в ГПУ? Да? Не понимаете? Так тут непонятно действительно только
одно - почему вас отпустили?
что только так и может быть, а сейчас сам удивляюсь. Действительно - взяли
и отпустили! Чепуха! Но ведь для того чтобы выработался такой тип
следователя, какого вы хотите, для этого нужно некоторое время, Яков
Абрамович!
бы ему все-таки рассказать про Эдинова. Пусть бы знал. Потому что не с
курсового собрания у меня все началось, а с председателя учкома седьмой
образцово-показательной школы Георгия Эдинова, с Жоры, как мы его звали".
вытянувшийся, подобравшийся и зло улыбающийся.
самых памятных людей в моей жизни. Я ведь даже повесть хотел, Жора, о тебе
написать, несколько раз садился, брал тетрадку, исписывал несколько
страниц, но только что-то ничего путного у меня не выходило.
слушай, как бы я начал".
красное кирпичное здание. Когда меня впервые привели туда, это была уже
обыкновенная советская школа одного светлого, но теперь уже совсем
забытого профессорского имени. А лет семь до того тут была гимназия,
принадлежащая тоже профессору и тоже именитому. Гимназию эту профессор
построил по последнему слову тогдашней педагогической индустрии - высокое
светлое парадное с разлетающимися дверями, триумфальная лестница под
красными дорожками. Двусветные рекреационные залы с турниками ("В здоровом
теле здоровый дух!" Профессор преподавал римское право). Классы.
Лаборатории. Школьный музей. А вверху, на пятом этаже, на этаж выше, чем
учительские, святая святых - кабинет директора. Там висело авторское
повторение Репина (Державин слушает молодого Пушкина), стоял стол стиля
ампир с бронзовым прибором и наполеоновскими безделушками и под прямым
углом к нему и другой стол, весь уставленный сухарницами и продолговатыми
фаянсовыми блюдами в виде большого листа. Здесь собирался педагогический
совет. А рядом была другая комната - лакейская, что ли, то есть я не знаю,
как ее называли тогда, но в ней на полке рядком стояли орденоносные
самовары, причем один необъятной величины; был буфет с посудой,
мельхиором, ведерочками для шампанского и подносами. Отсюда во время
совета чинно и величественно выходил личный служитель профессора, с
бакенбардами, а за ним его жена, спокойная тощая старушка, и они разносили
чай. (Я их хорошо помню, они жили где-то рядом и часто приходили посидеть
в передней и поговорить о прошлом.) На этот пятый этаж, по словам старых
служителей, не смел подыматься без вызова ни один из учащихся. Здесь и
воздух был иной. По утрам кабинет спрыскивали хвойной водой из
пульверизатора. Так вот, когда я пришел в школу, самой страшной комнатой
был не этот кабинет - в нем сидела заведующая, - а лакейская комната с
бумажкой, написанной от руки: "Учком. Ячейка РКСМ". Ты был председателем
учкома. Заведующая все наши немощные души поручила тебе и ни во что не
вмешивалась. Учителей тоже отсылали к тебе - ты один казнил и миловал. И
Суворов Виктор
Перумов Ник
Суворов Виктор
Прозоров Александр
Никитин Юрий
Прозоров Александр