Чтение 29–й страницы книги ~Смерть в Киеве~

Был полдень. Жара спадет не раньше как часам к пяти, тогда успокоится и
паут. Раньше нечего и думать трогаться в путь. Я решил воспользоваться
предложением Улукиткана, посмотреть, как ведет себя дикий олень в эти жаркие
июньские дни. Натягиваю на голову накомарник, беру карабин и тороплюсь к
реке.

-- Не забывай, в такую жару зверь немного слепой, немного глухой,
только нос правильно работает, -- напутствует меня старик.

Крадучись выхожу на береговую гальку и осматриваюсь. Зея,
стремительная, гневная, проносится мимо, разбивая текучий хрусталь о груди
черных валунов. Тонкие, стройные лиственницы столпились на берегу и смотрят,
как весело пляшут буруны на перекатах, как убегает в неведомую даль шумливая
река.

Ниже меня небольшая заводь, прикрытая желтоватой пеной. А еще ниже, у
поворота, заершился наносник из толстых деревьев, принесенных сюда в
половодье. Стоит он прочно на струе, расчесывая космы бурного потока. А за
рекой, на противоположной стороне, поднялись отроги, и по ним высоко побежал
непролазной стеной лес. Там, в высоте, на дикой, каменистой земле, он
хиреет, сохнет, пропадает.

На берегу реки в тихий солнечный день нет прохлады. Пауты наглеют,
жалят сквозь рубашку и, кажется, сотнями иголок, тупых и ржавых, сверлят
тело. Я не успеваю отбиваться, а укрыться негде. В тени они еще злее.

Вдруг впереди, за ельником, загремела галька. Глаза мои останавливаются
на узенькой полоске береговой косы. Я не успеваю скрыться, как к реке
выскакивает огромный олень, уже вылинявший, рыжий. Пришлось так и замереть
горбатым пнем возле ольхового куста, на виду у него. Левая нога отстала и
осталась висеть, руки застыли на полувзмахе.

Вижу, сокжой бежит по косе, наплывает на меня. Ноги вразмет, гребет ими
широко, во всю звериную прыть. Но корпус уже отяжелел от долгого бега, из
широко раскрытого рта свисает длинный язык. Вот он уже рядом. "Неужели не
видит?" -- проносится в голове. Но зверь вдруг, глубоко засадив ноги в
гальку, замирает в пятнадцати шагах. Какой редкий случай рассмотреть друг
друга! Каюсь, не взял фотоаппарата, хотя снять зверя невозможно в этом
молчаливом поединке: малейшее движение -- и он разгадает, что перед ним
опасность.

Я не дышу. Даже боюсь полностью раскрыть глаза. А два проклятых паута,
один на носу, другой над бровью, больно, до слез, жалят тупыми жалами. Но
нужно терпеть, иначе не рассмотришь зверя. А он стоит предо мною,
позолоченный жарким солнцем, огромный, настороженный, красивый, и тоже,
кажется, не дышит.

В его застывшей позе страх перед неразгаданным. В другое бы время ему
достаточно одного короткого взгляда, теперь же он зря пялит на меня свои
большие глаза, торчмя ставит уши: все в нем парализовано бешеным натиском
паутов. Хотя эта сцена длится всего несколько секунд, но мне их достаточно,
чтобы на всю жизнь запомнилась поза настороженного зверя.

Какое счастье для натуралиста увидеть в естественной обстановке, так
близко, оленя именно в том возрасте, когда от него так и разит силой, дикой
вольностью! А ведь, черт возьми, если бы не пауты, разве представилось бы
мне это редчайшее зрелище? Испытывая муки от их укусов, я в то же время
благодарил проклятых насекомых.

Внешние черты этого самца как-то особенно резко выражены: в упругих
мышцах, в откинутой голове, в раздутых докрасна ноздрях живет что-то
властное, непримиримое. А сам он весь кажется вылитым из красной меди. Будто
великий мастер выточил его пропорциональное тело, изящные ноги. Только
почему-то не отделал до конца ступни, так и остались они несоразмерно
широкими, тупыми, очень плоскими. Что-то незаконченное есть и в голове
сокжоя. Мастер, кажется, нарочно оставил ее слегка утолщенной, чтобы не
спутать с заостренной головой его собрата -- благородного оленя. Но какие
рога! Хотя они еще не достигли предельного размера, их отростки еще мягкие,
нежные, обтянуты белесоватой кожей, но и в таком, далеко не законченном,
виде они кажутся могучими и, может быть, даже чрезмерно большими по
сравнению с его длинной, слегка приземистой фигурой. Из всех видов оленей
сокжой носит самые большие и самые ветвистые рога.

Зверь, словно опомнившись, трясет в воздухе разъеденными до крови
рогами и с отчаянием, перед которым отступает даже страх, проносится мимо
меня, так, видимо, и не разгадав, что за чудо стоит у ольхового куста! Я
вижу, как он в беге широко разбрасывает задние ноги, как из-под плоских
копыт летят камни. И, кажется, уже ничего не различая впереди, зверь со
всего разбега валится в заводь. Столб искристых брызг поднимается высоко, и
на гальку летят клочья бледно-желтой пены.

Теперь только я успеваю укрыться за кустом. Мне никогда не приходилось
видеть, как купаются в реке звери.

Сокжоя почти не видно за пылью взбитой воды, мелькают только рога да
слышится глухой, протяжный стон, не то от облегчения, не то от бессильной
попытки стряхнуть с себя физическую боль. Но вот звуки оборвались,
успокоилась заводь. Вижу, сокжой стоит по брюхо в воде, устало пьет и
беспрерывно трясет то своей усыпанной блестящей пылью шубой, то могучими
рогами. Даже в реке его не оставляют пауты. Он начинает злиться, бить по
воде передними ногами и неуклюже подпрыгивать, словно исполняя какой-то
дикий танец.

Но всему, кажется, есть предел. Зверь вдруг выскакивает на берег, опять
ищет спасение в беге. Я мгновенно поворачиваюсь к нему, ложе карабина
прилипает к плечу.

Грохочет выстрел. В знойной тишине копотко огрызается в ответ
правобережная скала. Пуля, обгоняя сокжоя, взвихривает пыль впереди него.
Это мне и нужно! Зверь круто поворачивает назад и, охваченный страхом,
несется на меня.

Глаза тревожно шарят кругом, ноги готовы вмиг отбросить в сторону
тяжелый корпус.

Теперь все подозрительное вызывает в нем страх Увидев меня, он
бросается в реку, огромными прыжками скачет через заводь и теряется в бурном
потоке Зеи. А над косой носятся обманутые пауты, не понимая, куда девалась
их жертва. Сокжой, благополучно миновав наносник, выбирается на крутой
противоположный берег и исчезает в зеленой чаще леса.

Пора возвращаться. Солнце сушит позеленевшую землю. В полуденной истоме
млеет тайга. Ни птиц, ни звуков, даже комары присмирели. Стрекозы бесшумно
шныряют в горячем воздухе.

В лагере тоже покой. Стадо отдыхает, плотно прижавшись к дымокурам.
Люди под пологами пьют крепкий чай.

В четыре часа по долине вдруг пробежал ветерок, встревожился лес,
повеяло прохладой. Олени, разминая натруженные спины, разбрелись по лесу.

Через два часа наш караван уже пробирался по чаще и болотам.

Предположение Улукиткана оправдалось: тропа, проложенная сокжоем,
помогла нам благополучно перейти марь, выйти к подножью левобережных гор,
образующих долину Зеи. Как только под ногами оказалась сухая земля,
проводники повеселели. Николай запел, растягивая однотонные звуки. А
Улукиткан взобрался на своего оленя и, покачиваясь в седле, покрикивал
ободряющим голосом на животных.

...Мы продолжаем продвигаться на север. Долина остается просторной. Зея
на всем своем протяжении течет ее правой стороной, стачивая спадающие к ней
крутые отроги гор.

На второй день в полдень мы поднялись на небольшую возвышенность.
Наконец-то видим Становой! Его скалистые гряды протянулись перпендикулярно
направлению долины, как бы преграждая нам путь. Хребет, когда на него
смотришь с юга, кажется грандиозным и недоступным.

По небу бродят, как хмельные, облака. Это опять к непогоде. Улукиткан
торопится. Непременно хочет сегодня добраться до устья Лючи и успеть до
дождя переправиться на правый берег этой быстрой речки.

Когда нет солнца, когда тучи давят на горы и шальной ветер рыщет по
тайге, неприветливо бывает в этом пустынном крае. Нет здесь цветистых полян,
красочных лужаек. Даже летом ваш взгляд не порадуют заросли маков, огоньков,
колокольчиков. Открытые места хотя мы и называем их полянами, не то, что
обычно понимается под этим словом. Их глинистая почва почти никогда не
прогревается солнцем, тут вечная мерзлота, поэтому и растительный покров на
ней очень беден. Ерник, кочки, обросшие черноголовником, да зеленый мох --
вот и все. И всюду вода. Она образует или сплошные болота, затянутые
троелистом, или сети мелких озеринок. Сама же тайга, покрывающая три
четверти долины, редкая, захламленная, деревья низкие, комелистые, корявые.
Все это: и кочки, и мох, и стылые озера, и горбатые скелеты лиственниц,
склонившихся в последнем поклоне, делают картину суровой. Только стланики
здесь благодушествуют!

Наши голоса, крик Майки, треск сучьев под ногами оленей непривычно
отдаются в застойной тишине.

Мы выходим на широкую прогалину и слева у реки видим дымок. Вот уж
этого никак не ожидали!

-- Какой люди тут живут? Однако, ваши. Эвенк зачем сюда придет? -- в
раздумье говорит Улукиткан.

-- Здесь где-то должно быть подразделение реконгносцировщика Глухова.
Может быть, он?

-- Ваши или наши -- нужно заехать, -- вмешивается в разговор Трофим, и
мы направляемся к реке через кочковатую марь.

Собаки прорываются вперед, но быстро возвращаются, значит, там чужие.
Кто же это может быть?

С трудом выбираемся к реке. На берегу, под толстой лиственницей,
дымится костерок, рядом с ним, подпирая спиной ствол дерева, сидит молодой
парень. Он что-то достает из тощей котомки, кладет в рот и лениво жует. Во
взгляде, которым он встретил нас, полное равнодушие. Он даже не встал, будто
ему было лень пошевелить длинными ногами. Кучум подошел к нему, бесцеремонно
обнюхал, посмотрел нахально в глаза и, решив, что человек свой, лег рядом.
Это был рабочий из нашей экспедиции. Мы его сразу узнали.

-- Здорово! Откуда идешь? -- спросил его Василий Николаевич.