Чтение 29–й страницы книги ~Красные щиты~

Зато он велел отсчитать несколько серебряных монет и дать их Каликсту -
тот не противился, взял деньги сразу. Но когда галерники начали
переговариваться со своими единоплеменниками и единоверцами, стоявшими на
берегу, - за что были тут же наказаны плетьми, - Каликст отдал деньги
зевакам-мусульманам и попросил принести всякой еды - фруктов, хлеба, мяса.
Притащили ему целых три корзины, Каликст взял их и понес галерникам. Те
набросились на еду, как голодные звери. Мароне с берега крикнул, чтобы
монаху не мешали, и громко засмеялся засмеялись и воины Генриха, и Якса
из Мехова, словом, все. Под конец сами галерники развеселились: когда
Каликст сошел на берег, они стали кидать в него кости, кожуру фруктов, и
хлебные корки. Монах весело смеялся вместе с ними став на колени, он
поцеловал Генриху руку, благодаря за доставленную радость.
Двинулись в путь в сопровождении двух храмовников, которые вывели их на
иерусалимскую дорогу. За Яффой пейзаж изменился: они шли по долине,
изобиловавшей ручьями кругом зеленели апельсинные рощи - воистину, то
была земля, текущая млеком и медом. Но мили через две из-под зеленой
муравы лугов и садов начал, как ребра скелета, проглядывать известняк.
Долина была усеяна глыбами серого камня, подъем шел по безводным косогорам
и террасам. А когда они поднялись на взгорье, то увидели вдали, на
возвышенности, опаленный солнцем белый город, перед которым, как грозный
кулак, темнела громада крепости. Это был Иерусалим, охраняемый башней
Давидовой.
Спуск привел их в долину Енномову, где среди песка и травы росли
старые, толстоствольные оливы, единственное иерусалимское дерево,
причудливое и унылое. Над оливами вздымались могучие стены, построенные с
неведомым на Западе искусством. Наши путники, идя через долину по
неглубокому пересохшему руслу, все смотрели вверх на крепостные башни.
- Никакая сила человеческая не одолела бы этих стен, - заметил Якса.
Едва они въехали в Яффскне ворота, под великолепную арку работы
французских зодчих, как сразу их оглушил шум восточного города. Дело было
к вечеру, женщины шли по воду к цистернам и водохранилищам. Франкские
женщины - франками называли здесь всех европейцев - и женщины из семей
восточных греков, евреев и армян ходили с открытыми лицами. Некоторые из
них, занимавшиеся непотребным ремеслом, смотрели на приезжих мужчин как на
свою законную добычу: делали соблазнительные жесты, приставали к
чужеземцам, но храмовники их отгоняли криками и грубой бранью. Женщины
пулланов (*84), многочисленного в Святой земле потомства рыцарских
ублюдков, носили чадры и только издали приоткрывали их, показывая
смущенному Генриху свои лица.
Прежде чем посетить Гроб Господень, Генрих проехал по дорогам Давидовой
и Соломоновой на Морию. Эта огромная пустынная площадь, занимавшая
четвертую часть города, была вся усеяна обломками колонн, аттиков и
карнизов посреди нее, на мраморном основании, стоял осьмиугольный,
облицованный мрамором и увенчанный розовым куполом храм Соломонов (*85).
За ним, в зарослях кипарисов и дубов, виднелся у самой городской стены
фасад дворца королей иерусалимских, сооруженного на развалинах дома
Давидова. В ближайшем к храму крыле дворца проживали рыцари храма
Господня.
Храмовники, сопровождавшие пилигримов, разместили всех воинов Генриха в
рыцарских покоях, а его самого провели к великому магистру. Ибо Бертран де
Тремелай, магистр тамплиеров, мужчина могучего телосложения, величавый и
строгий, пожелал принять князя не мешкая. Торжественность приема, правда,
нарушали голуби и скворцы, которые копошились на окне магистровой кельи -
видно, они были утехой великого магистра, - но, беседуя с Генрихом, он
делал вид, будто не слышит их писка и воркованья. Генрих назвал себя и
концом меча обрисовал на холодном полу кельи крест в кругу. Бертран в
ответ изобразил тот же символ, очертив его пальцем в воздухе, и сказал,
что, ежели князь ищет розу и крест, он будет для тамплиеров желанным
гостем. Пока приезжие расположились в отведенных им покоях дворца, стало
темно, и Генрих отправился на бдение у Гроба Христова. Своды огромного
храма покоились на массивных колоннах с романскими капителями, вокруг было
темно и пустынно. Только в часовне Святого Гроба, помещавшейся посреди
квадратного храма, горело множество больших и малых восковых свечей.
Стояли они в серебряных, деревянных и железных подсвечниках, а то и просто
были прилеплены к выступам на стенах и к полу. Пламя их было священным,
ибо нисходило с небес в страстную пятницу и возжигало угасшие лампады.
Великое это чудо ежегодно повергало в изумление толпы верующих, пока папа
не осудил сирийских священников, раздававших небесный огонь.
Как обычно, стражу у Гроба несли двое рыцарей из дворца. Вместе с
Генрихом в храм пошел только Каликст Бьярне. На князе был простой плащ
пилигрима - не пристало кичиться высоким саном пред ликом всевышнего. Он
лег на холодные плиты у входа в часовню Святого Гроба, крестом раскинув
руки и припав лицом к праху. Все народы сражаются теперь за эти камни,
защищают их от мусульман. Вон там, невдалеке, лежит камень, отмечающий
центр земли, там покоился царь царей. Из терниев был его венец, и он, быть
может, не желал бы, чтобы из-за его гроба лилось столько крови. Однако в
этой битве объединились все народы, люди забыли, кто немец, кто француз,
кто датчанин, шотландец, аллоброг (*86), армянин, лотарингец или
аквитанец. Лежа неподвижно рядом с Каликстом, Генрих почти ни о чем не
думал, даже не молился, но в душу его проникало стремление к чему-то
высокому. Такое чувство, верно, испытывали все, о ком рассказывал капеллан
Фульхерий (*87), - все они чувствовали себя братьями и сыновьями господа,
каждый воистину видел в другом своего ближнего. И Генрих думал о том, как
святое это чувство соединяет людей, и о том, что ежели бы все уверовали в
Гроб Господень, то стали бы братьями. А о себе он не думал. Так проходило
время.
К полуночи тишину нарушил шум шагов и шорох платьев. Генрих
приподнялся, стал на колени, все еще погруженный в свои думы. У Гроба
опустилась на колени женщина в богатом наряде на ее зеленый плащ
ниспадали русые волосы, прикрытые прозрачным покрывалом, которое
придерживал золотой обруч с резными фигурками голубей. Генрих видел
склоненный над гробницей профиль худощавого лица, обеими руками женщина
опиралась о гранитное подножье и тихо молилась. Сбоку от нее стоял рослый,
смуглый мужчина в коротком кафтане золотой парчи с черными крестиками - он
держал огромный меч коннетабля, опираясь на него обеими руками, как палач.
Рядом с женщиной в зеленом плаще стояли на коленях две другие - одна в
светском, другая в монашеском платье и высоком белом чепце. Дам
сопровождало несколько слуг с большими восковыми свечами, особое почтение
они выказывали даме в зеленом плаще. То была королева иерусалимская
Мелисанда и ее сестры - Годьерна, графиня триполитанская, и Иветта,
настоятельница монастыря лазаритянок в Вифинии.
В графском роду де Ретель, из которого происходили иерусалимские
короли, женщины отличались сильной волей они вертели своими мужьями,
распоряжались графствами и королевствами. Из четырех дочерей Балдуина II
(*88) одна лишь богомольная Иветта, особа дородная и величавая, была чужда
властолюбия. Пятилетним ребенком ей довелось провести несколько страшных
месяцев в качестве заложницы у мусульман, и это впечатление глубоко запало
ей в душу. Ища мира и тишины, она удалилась в монастырь - и хотя строго
исполняла там обязанности настоятельницы, все восхваляли ее доброту.
Старшую из сестер, Мелисанду, Иветта просто боготворила и всегда спешила к
ней на помощь в трудные минуты. Вторая сестра, Алиса, молодая вдова
Боэмунда Антиохийского (*89), разъезжала по стране верхом на коне под
белым бархатным чепраком, подговаривая мусульман отвоевать с нею вместе
Антиохию у своей родной дочки и наследницы престола. Не колеблясь,
выступила она против собственного отца, так что ему пришлось силой
принудить строптивицу к повиновению. И все ж она настояла на своем и ныне
правила Антиохией, которую отобрала у своей дочери Констанции, - та
впоследствии отомстила матери, отбив у нее жениха. Третья сестра,
Годьерна, не ладила с мужем, даже воевала с ним и обычно жила при старшей.
Рыцарь в черно-золотом кафтане был не кто иной, как супруг их тетки,
коннетабль королевства Манассия де Гьержес.
Прочитав несколько молитв, Генрих встал и, как велит обычай, зажег
лампаду - наступила уже полночь. Затем поставил лампаду на надгробном
камне и, низко поклонившись королеве, вернулся на прежнее место. Годьерна
взглянула на него с недоумением, а Мелисанда, продолжая молиться,
несколько раз поворачивала лицо в его сторону и окидывала князя
затуманенным взором, как будто думала о чем-то ином, возможно, о своей
молитве. Наконец она поднялась - за ней все остальные - и, пройдя мимо
Генриха, удалилась через боковую дверь. Минуту спустя к князю подошел
слуга и спросил по-немецки, кто он и давно ли прибыл ко Гробу Господню.
Генрих, словно очнувшись от сна, с готовностью ответил на все вопросы, и
тогда слуга сказал, что утром ему надлежит явиться во дворец, ибо королева
желает самолично показать ему все святые места.
Такая милость удивила Генриха. Он попросил передать королеве
благодарность и снова погрузился в молитвы. Лампада его ярко горела на
надгробии Христовом, рядом слышались тяжкие, сокрушенные вздохи Бьярне.
Ночь была жаркая, но к рассвету подул ветерок и слегка похолодало.
Короткая летняя ночь подходила к концу. Генрих лежал еще довольно долго -
раз десять прочитал "Отче наш", потом встал и вышел во двор. Звезды
меркли, небо светлело, над Иерусалимом занимался день. Тревожный день.
К гостю из Польши приставили молодого храмовника - еще моложе Генриха -
по имени Вальтер фон Ширах. Это был единственный здесь немец - все прочие
рыцари-монахи были французы или провансальцы. Он сказал князю, что, видно,
ожидаются важные события, раз Иветта приехала из Вифинии и королева в
полночь молилась у Гроба Господня. Действительно, в городе чувствовалось
странное оживление: привыкшие ко всему торговцы поспешно увязывали свои
товары в тюки. Только на Венецианской и Генуэзской улицах царило
спокойствие, там проживали именитые купцы, находившиеся под
покровительством светлейшей республики и святого Марка. Они были уверены,
что их не тронут, и лавок своих не закрывали.