Чтение 29–й страницы книги ~Улыбайтесь, сейчас вылетит птичка~

который никогда не переходит в крик и даже не повышается. Несмотря на
совершенно итальянский облик, намекающий на бурный темперамент, Лена
флегматична.

Резонерское спокойствие и отношение ко всему с юмором - родом из
Одессы, откуда Лена и приехала.

"Может, ты меня хотя бы поцелуешь?" - вопрошает Лена басом страстно
сопящего однокурсника, который возится над ней, пытаясь расстегнуть то,
что не расстегивается. Тот замирает, озадаченный спокойствием ее голоса, в
котором нет тени не только страсти, но даже вульгарного желания. Кроме
того, его мягко упрекнули в нарушении элементарной постельной этики. А
Лена дышит так ровно, и в глазах ее такая плохо скрытая насмешка, что его
самолюбие задето. Он, конечно, исправляется, целует, но ему уже не
нравятся ни вкус ее губ, ни то, что она и потом лежит, как неподвижный
манекен, но если бы он был чуть-чуть поопытнее, он бы по некоторым
признакам догадался, что он ей далеко не безразличен, и что она сама
неопытна, и что ее теперешний сексуальный темперамент - это максимум того,
на что она способна.

Более того, темперамент - это не всегда хорошо, он в этом потом
убедится.

Как и в том, что такой шарм, как у Лены, редко у кого встречается. И
это будет подороже, чем какой-то там темперамент, который есть у каждой
второй женщины.

Она ходила по училищу, как по подиуму, но никоим образом не
демонстрировала себя, она себя даже недооценивала, все думала, что ей
чего-то не хватает, может быть, таланта. Но, имея такое лицо (что-то
среднее между Софи Лорен и Ким Бэссинджер), можно было бы идти по жизни с
большей наглостью. Когда ты впервые видел Лену, единственное, что хотелось
сказать - это "ах", но она, вероятно, не верила, что она такая.

Эта неуверенность в себе плюс еще, наверное, чрезмерная для актрисы и
тем более фотомодели глубина в конечном счете привели ее, куда бы вы
думали, - в монастырь. Ее из института не выгнали, она благополучно его
окончила и вышла замуж за Сашу. А Саша был, пожалуй, самым красивым юношей
на нашем курсе, и они стали образцово-красивой парой.

Потом мы вместе снимались для какого-то западного журнала - серия
фотографий из жизни радостной советской молодежи: Саша с Леной и я с
какой-то девушкой.

Фотографий этих у меня нет, но я помню, как мы весело кувыркались на
зимнем солнце в снегу где-то в районе Рузы. Это была наша последняя
встреча.

Они с Сашей уехали потом в Америку, Саша получил там какое-то
наследство, пробовали петь дуэтом, даже выпустили пластинку, затем их
следы затерялись для меня, их занесло порошей того веселого зимнего дня,
когда снег хрустел, глаза слезились от солнца, санки опрокидывались, и
снежок попадал прямо в нос, и мы хохотали, и нас, хохочущих, все щелкали,
щелкали, и все было впереди.

А впереди оказалось вот что. Мы приехали на гастроли в Израиль. На
второй же день ко мне пришел еще один наш однокурсник - Сережа. С женой,
благодаря чьей национальности Сережа в Израиль и попал. А сам Сережа
внешне - это издевательство над маленьким, но гордым еврейским народом.
Более русского типажа на белом свете нет. Белесый, курносый, огромный
Сережа, которому самое место - в Сибири, он там уместнее, чем тайга,
уместнее, чем медведь, который, встретившись с Сережей на глухой таежной
тропе, уступил бы ему дорогу, - так вот, этот наш русопятый Сережа
гармонировал с Израилем так же, как валенки гармонировали бы с пляжами
Акапулько. И нипочем не хотел Израиль покидать. Его жена, тихая еврейская
женщина Наташа, тосковала по неисторической Родине, ностальгировала, ныла,
спрашивала меня, на сколько в месяц сейчас можно прожить в России. Был
1992 год, и тогда можно было прожить запросто на пятьдесят долларов. Я так
и отвечал. "Ой, - взвизгивала Наташа, - так поедем домой, что нам тут
делать?" И принималась плакать.

А Сережа - ни в какую! Честно учил иврит и готов был на все, вплоть до
обрезания, чтобы только остаться. Само существование Сережи на земле
обетованной - это повод для погрома, только не еврейского, а русского.

Так вот именно Сережа рассказал мне, что Лена разошлась почему-то с
Сашей и живет теперь здесь.

- Где? - встрепенулся я.

- В Иерусалиме, - ответил Сережа.

- Так надо же ее повидать. У нас там один спектакль, но приедем утром,
я успею.

- Не выйдет, - говорит Сережа.

- Почему?

- Да потому, что она в монастыре.

И он рассказывает мне, что Лена не просто в монастыре, она вглухую там,
она приняла постриг и вообще ушла из внешнего мира, у нее даже имя теперь
другое, монашеское. И когда Сережа сам узнал о том, что его однокурсница
здесь, и захотел ее найти, и нашел, то его не пустили, потому что она не
хочет никого из той, мирской жизни видеть.

Еще один парень, Валера, был отчислен за участие в демонстрации в
защиту Даниэля и Синявского.

А вот Игоря выгнали за изнасилование. В общежитии. Девушка в решающий
момент не уступила, Игорь обиделся, и ударил, и даже придушил слегка.

Игорь старше и опытнее всех на курсе, ему уже двадцать шесть лет, и он
приехал в Щукинское училище, уже побыв артистом Бакинского театра. Он там
в Баку играл Отелло. Не учел Игорь, что темперамент венецианского мавра по
бакинской лицензии в московском общежитии не пляшет, что не всякая
студентка - Дездемона, с которой можно аналогично разобраться.

А еще была Тоня. Она воровала. Воровала белье в общежитии, в женской
душевой. Это долго продолжалось, но потом моющиеся студентки поймали Тоню
практически за руку. До милиции дело не дошло, они ее просто взгрели, а
потом рассказали в деканате. Тоню не спасло и то, что она все время
выдавала себя за сестру самого популярного тогда писателя. Ее выгнали.

Ну и, наконец, венцом отчислений был парень, даже имени которого я не
помню и не хочу вспоминать. Он объявил, что у него умерла в родном городе
мать, собрал со всех деньги на дорогу и на похороны и уехал. А тремя днями
позже мать приехала его навестить...

В общем, палитра отчисленных была богатой. Сами посудите: диссидент,
насильник, воровка и подлец. Одна только манекенщица Галя, беспечный
мотылек, не укладывалась в это буйство красок. Но это и правильно, Галя -
в стороне, она отдельный человек, и об этом вы уже знаете.

Нельзя сказать, что курс без них осиротел, потом были и другие, но
отчего-то они, первые отчисленные, вспоминаются рельефнее и ярче, чем даже
многие из тех, с кем мы заканчивали.

А мы продолжаем учиться. Не без страха, потому что наша профпригодность
для руководителей курса тоже не безусловна. Смешно, конечно, если бы,
допустим, Леонида Филатова признали профнепригодным, но случилось же такое
с Валерием Гаркалиным, которому пришлось пробиваться в большое искусство
через театр кукол. И это сейчас смешно, а тогда было не до смеха. Этюды "Я
в предлагаемых обстоятельствах" давались с трудом: "я" было ничем не
прикрыто и стеснялось. Или - по специфической театральной терминологии -
было зажато.

Все изменилось на втором курсе, который почти весь был посвящен
наблюдениям.

Что это такое? Отчасти специфика вахтанговской школы (в то время
наблюдения не практиковались больше ни в одном театральном вузе), но для
нас - увлекательнейшая охота за характерами, походками, говором, необычной
жестикуляцией и прочим. Мы рассыпались по базарам, вокзалам, буфетам,
сберкассам и улицам в поисках наблюдений. Кто больше добычи принесет, тот
и молодец. Вот тут-то наше "я" можно было и прикрыть и спрятаться под
маску чьей-нибудь характерности. Характерность вообще сильно ценилась в
нашей школе. После наблюдений, например, нам с Филатовым прочно приклеили
ярлык "

характерный артист". Что это такое, я до сих пор плохо понимаю. Джек
Николсон или Жерар Депардье по канонам нашего училища непременно попали бы
в характерные артисты, однако они играют все, и другое дурацкое амплуа, "

герой-любовник", которое даже и звучит-то по-дурацки и никуда, кроме
оперетты, не подходит, тоже, как мы все знаем, им не чуждо. Характерный
артист вроде как обречен всю жизнь кривляться и в герои не лезть. Но
жизнь, как уже сказано, поправляет, и Юрий Никулин играет "20 дней без
войны", а Жерар Депардье - Сирано де Бержерака и графа Монте-Кристо.

Мы тоже перейдем потом мягко в другое амплуа. Характерный артист Володя
исполнит вскоре главную роль в тюзовском спектакле "Три мушкетера", а
несколько позднее, у Эфроса, - Джона в спектакле "Лето и дым". Это его
удивит, потому что и там, и там есть очевидные черты амплуа
героя-любовника, на которое он никогда не претендовал.

Но это, так сказать, было скромно и локально, на уровне театра, а вот
что касается Филатова, то тут опровержение амплуа оказалось практически
всенародным, потому что фильм "Экипаж" смотрела вся страна. Он уже играл
довольно много и в кино, и на ТВ, но "Экипаж" прочно возвел его на
пьедестал "героя-любовника". Филатову на этом пьедестале было несколько
неуютно, и он все норовил с него спрыгнуть, играя даже бандитов или
чиновников, но и бандиты у него получались как герои, а чиновники - как
печальные герои. Он влип в свое новое амплуа с комфортом Алена Делона,
романтического кумира своего кинодетства.

- Ох, - мечтательно вздыхала одна артистка Театра на Малой Бронной,
стоя перед выходом рядом со мной за кулисами, - вот кому бы я дала. Ух,
как бы я ему дала-а-а!..

- А он бы взял? - невежливо спросил я тогда, втоптав в слякоть мечту
кованым сапогом солдатской прямоты.

Так мне казалось только, потому что она с немотивированной уверенностью
ответила: "Ого-о! Еще как бы взял!!!"