Чтение 29–й страницы книги ~Ледяной дом~

только что хотел крестное знамение сотворить, да не смог: из-за печки
сверкнул кто-то очами и подразнил языком, пусто бы ему было! В избе вой и
плач, хоть вон беги. "Поспешай, батюшка, - молвили ему соседки, - хозяюшка
твоя на отходе". Снял тут Сидорка шапку и, словно добрый человек, потряс ее
над умирающей - слышит, за печкой кто-то захохотал, родильницу перевернуло к
стене; взвизгнула бедная, замахала рукой и испустила душеньку. Он к младенцу
с тем же благословением: у девчонки косило рот и живот дуло, пока отец
держал над ней шапку.

"Будь проклята ты!" - вскричал он так, что на всех ужас навело, и
посыпались соседки вон из избы. Шлепнул он с сердцов шапку на пол и пошел на
полати спать; только худо ему спалось. Видит он - с нами крестная сила! - и
рассказывать, так мороз подирает, - бес с рожками нянчит младенца, а мертвая
в саване сидит и плачет и упрашивает его отдать ребенка... С тех пор уж
Сидорке все грезился нечистый. Спит ли? душат его саженной шапкой с двумя
заломами. Пьет ли зелено вино? голосят ему в ухо: "Пропил ты и так молитву!"
Осушил ли стклянку? на дне дразнят его языком; какая-то рыжая борода по
губам вытирает, и кто-то шепчет ему: "Молитвой закуси!" Обезумел Сидорка: то
бранится сам с собой, то упрашивает невидимо кого; в ину пору отмахивается
попусту, в другую пору белугой вопит: "Батюшки! режут! душат!" С тем и пошел
ровнехонько через год в могилу; лишь перед смертным часом покаялся отцу
духовному, что пьяный бросил шапку с молитвой, которую он дал ему.

- А девочка? - спросила цыганка с ужасом.

- Девочка что-то больно кричала, как стали ее крестить, но потом росла
себе пригожая и смышленая, только смаленька все задумывалась да образов
боялась и ладану не любила. А как вошла в пору да в разум, порассказал ей
неведомо кто, как отец потерял молитву ее. С того дня ей попритчилось, и
стала она кликать на разные голоса. Вот ее-то, бедную, видели вы. Кажись,
теперь нечистому недолго в ней сидеть. Помощь божья велика нам, грешным. А
вы помните, други мои, слово дурное и хорошее не мимо идет.

Чем начала старушка рассказ, тем и кончила, то есть крестом. Долго еще
после того мерещился в глазах слушателей пьяный, безумный Сидорка, и
нечистый с рыжею бородою на вороном жеребце, и как нянчил-то он младенца в
полночь, и как упрашивала мать отдать его. Пуще всех задумывалась Мариула и
собиралась узнать, носит ли дитя ее на груди крест, благословение отцовское.

Глава V

РУСАЛКИ

Дитя ее для нее не целое ли человечество?

Бальзак

К ночи все прилегло в избе, но заснули крепко только бабушка да
маленькая внучка, обе равно спокойные духом, обе с детскою непорочностью,
готовые перелететь от земли в лоно бога. Мариула не могла сомкнуть глаз; в
голове ее гнездились замыслы. Старшая внука, повозившись немного на полатях,
слезла с них осторожно, надела белый сушун {Прим. стр. 118} и тихо, как
тень, прокралась из избы. Цыгана подмывали тоже думы. Он видел, как пригожая
девушка выплелась из общей их спальни. Любопытство сильно толкнуло его под
бок, и Василий, почти вслед за ней, пробрался в сени и на крыльцо -
надворное, хотел я сказать, забыв, что хижина стояла без двора и загороды,
одна-одинехонька, как бобыль без роду и племени.

Ночь была светлая, по-вчерашнему. Серебряный месяц, казалось, весь
растопился и разлился по белой скатерти равнины; далеко, очень далеко
означался на ней малейший куст, который при каждом дуновении ветерка
принимал вид движущегося человека или зверя. Деревни с своими снежными
кровлями казались рядами огромных белых шатров. Где-где подслеповато мигал в
них огонек, утешая издали робкого путника. В одном Петербурге чаще
проблескивали огни, будто плошки сквозь декорации, оставшиеся после
великолепного освещения. Цыган сделал скачок глазами вдоль улицы, чтобы
посмотреть, куда пойдет бабушкина внучка; но след ее уже простыл.
Прислушиваясь, он потонул было в глубокой холодной тишине; вдруг обдали его,
точно кипятком, мурлыканье и возня кошек над его головой.

- Чтоб вам подохнуть! - вскричал цыган, плюнув с досады, - напугали
меня пуще Языка.

Не успел он еще успокоиться, как слуху его сказался далекий шум шагов.
Прислушивается - это не походка одинокого путника. Скрип, скрип, скоро,
скоро и много, очень много - должна быть целая толпа. А никого нигде не
видно!.. Вот тянется гул из Петербурга: часы бьют полночь. Что-то, кроме
мороза, подрало по сердцу Василия. Хотя и не твердый христианин, однако ж
сотворил он крестное знамение; собравшись с духом, сошел с лестницы и - за
угол избы. Первый предмет, бросившийся ему в глаза, - смоляная бочка, ярко
пылавшая в поле. Еще несколько шагов вперед, и видит: вдали, за овинами,
убегают русалки, с распущенными волосами, в одежде по моде русалок, какую
они в подводном царстве употребляют. В один миг они и скрылись. Не обманули
ли его глаза?.. Снег шуршит еще под их ногами. Что ж тут? Уши обманывают?..
Это недобрым отзывается. Вот какие чудеса творятся в Рыбачьей слободе! Ге,
ге, ге! Недаром говорят, рыбаки водят дружбу с русалками! Видно, нынче шабаш
их? Окаянные и смоляную бочку зажгли для праздника, все так же, по-нашему,
по-человечьи!

В таком страшном раздумье, потирая себе частенько глаза и вертя пальцем
в ухе, Василий возвратился на площадку лестницы; но лишь только стал на нее
- слышит опять беглый скрип, все ближе и ближе, яснее и громче. За несколько
минут он видел русалок взад; теперь они бегут, обратясь к нему лицом. Месяц
обрисовывает их приятные и неприятные формы, разрумяненные морозом. Ведьмы
водяные обошли слободу кругом. Василий присел на корточки и сотворил
молитву, снизанную наскоро из нескольких молитв, худо выученных. Девки чем
ближе к нему, тем более уходит дух его в пятки. Хоть бы дать стречка в избу,
если б не боялся привстать и показаться. Чего доброго? защекочут. Толпа ж
большая! Однако же мороз не шутит и с ними, гонит их порядком, едва не
вскачь. Вот поравнялись с избушкой, в двух шагах от нее... Дух занялся у
цыгана... Впереди идут рядом две толстые-претолстые, будто беременные -
должны быть матки! За ними все молодые, и между ними, ахти! нельзя ошибиться
- бабушкина пригожая внучка. В русалки завербовалась! каково?.. а дома,
словно святая, воды не замутит, да и крест кладет не хуже раскольника. Матки
несут что-то в руках: у одной черный петух, у другой черный кот или кошка.
Слышно клохтанье и мяуканье; только не разберешь, кот ли клохчет и петух
мяучит, или наоборот. За ними одна молоденькая русалка - и провал ее возьми!
такая пригоженькая, что на старости поцеловал бы ее - несет огромный клубок,
который, словно живой, вертится в ее руках. Потом бежит соха, запряженная
несколькими дюжими девками, и сильно вспахивает снег. Чем ватага далее, тем
более храбрится цыган. Он слезает опять с лестницы, становится за углом избы
и видит: остановилась нечисть у смоляной бочки. Русалки связали два
противные конца какой-то нитки вместе, зарыли тут бедного петуха и кота,
обежали несколько раз горящую бочку с какими-то бесовскими приговорками,
зашли за нее в одежде русалок, а вышли из нее в одежде слободских девушек и
женщин, закидали огонь снегом и бросились все врассыпную по слободе. Внука
лекарки прямо к себе на лестницу, и в избу. Шасть за нею и Василий. Вот он
ее поставит пред бабушкой и образом в допрос!..

Между тем в избе было не без дела. Мариула, как мы сказали, не могла
сомкнуть глаз. Голова ее пылала одною мыслью, что она погубит дочь
сходством: как нарочно та в нее вылита. Другим матерям это сходство служило
бы утешением, для нее же оно - мука. Судьба зовет ее во дворец; Волынской
назначил ей быть там на днях... А удовольствие смотреть на Мариорицу,
говорить с ней?.. Можно ли отказаться? Но там увидят цыганку вельможи,
статься может, государыня, увидят рядом с княжной Лелемико, и довольно
одного намека, одного подозрения, чтобы уронить Мариорицу в общем мнении -
милую ее Мариорицу, которую она любит более своей жизни, более своей души.
Мысль эта душит ее и на будущее время нигде не даст ей покоя! Надо
избавиться от этой муки.

Пузырек с ядовитым веществом на полке. (Мариула хорошо заметила, где он
стоит.) Старушка сказала, что если жидкость попадет на тело, то выйдут на
нем красные пятна, которые одна смерть может согнать. Чего ж ближе к делу?..
Василий вышел, а то бы он помешал, может статься!.. Цыганка не рассуждает о
последствиях, о собственной гибели: одна мысль, как пожар, обхватила ее.
Раздумывай, береги себя другая, а не она!..

Дрожа, как преступница, и между тем вся пылая, Мариула встает с
залавка... осматривается, прислушивается... все спит. Слава богу, что все
спит!.. Два-три шага, легкие, как шаги духа, - и она у полки... Рука ее
блуждает... наконец, схватывает пузырек... бумажная пробочка вон, и... боже!
что с нею?.. глаз ее поврежден... кипящий свинец режет щеку... бьется мозг в
голове, будто череп сверлят... пред остальным глазом прыгают солнцы... в
груди тысячи ножей... И только один стон, один скрежет зубов в дань всем
этим мукам; и посреди этих мук слабая, далекая мысль о Мариорице! Эта мысль
торжествует надо всем.

Что ей делать? Разбудить лекарку? Умереть на месте? Зачем нет с нею
теперь Василия?.. "Господи, господи, помоги!" - може она только сказать и,
шатаясь, идет искать своего товарища. Ей кажется с каждым шагом, что она
наступает на ножи, на вилы. Дверь сама собой отворяется; кто-то дает ей
место: это внука лекарки, идущая с ночной прогулки, из беседы русалок.
Цепляясь за стены, Мариула выходит на площадку лестницы, и Василий ее
окликает.

Мариула не в силах отвечать, только стонет; хватается за его рукав,
крепко, судорожно сжимает его и, готовая упасть от нестерпимой боли, виснет
на нем. При свете месяца цыган всматривается в лицо своей куконы и каменеет
от ужаса. Он не сомневается более: несчастная мать изуродовала себя крепкою
водкой.