обеде, и мы с Мишель, забившись в гостиной на втором этаже, слышали голоса
гостей и звон посуды. За отсутствием родственников на поминках нас
представлял наш нотариус и опекун мсье Мальбек. После кофе он поднялся к
нам, пунцовый, почти веселый. К счастью, мы знали, что его ждут клиенты и
что нам недолго придется терпеть его присутствие. Если бы я писал роман, я
непременно набросал бы на этих страницах портрет Мальбека, и получился бы,
безусловно, забавный тип из тех, про кого люди обычно говорят: "Ну просто
бальзаковский персонаж..." Но его роль в нашей жизни сводилась к тому,
чтобы освобождать нас от всего, что мешало бы нам сосредоточиться на
движениях нашего сердца и ума. Он надоедал мне иной раз до ужаса. Когда он
у себя в нотариальной конторе заставлял меня выслушивать тексты
документов, которые я подписывал инициалами, я спасался тем, что мысленно
рассказывал себе разные истории. В юности я считал (или действовал, словно
и правда так думал), будто такие вот стареющие, лысые субъекты в пенсне и
с бакенбардами, словно нарочно загримированные под деловых людей, свободны
от любых страстей и все человеческие чувства им чужды.
кареты, мы поддались наваждению, казавшемуся нам кощунством, - мы говорили
только о Мирбеле в этой комнате, где обычно курили и где за перегородкой
еще вчера стоял гроб нашего отца. В этот день мы знали, что теперь ничто
не помешает нам отправиться к Жану де Мирбелю в Балюзак. Кладбище, куда мы
завтра пойдем, находится за чертой поселка, как раз на дороге в Балюзак.
Мы легко доберемся туда пешком. Брижит Пиан, по всей видимости, не
способна будет за нами уследить, а смерть отца освобождала Мишель от
данной ею клятвы.
мы могли встретить кого-нибудь в лесу. Стоя у могильного холмика,
покрытого уже увядшими цветами, Мишель дважды заставила себя прочитать "De
Profundis" [начало псалма "Из глубины взываю к тебе" (лат.)], показавшийся
мне бесконечно длинным. Затем, погрустневшие при мысли, что мы оставляем
одного нашего бедного папу, мы так быстро зашагали, что наперекор туману
на лбу у меня даже выступили капельки пота. Мишель шла впереди в белом
беретике (у нее не было с собой другой траурной шляпки, кроме той, в
которой она вчера ходила на кладбище). Жакет туго обтягивал талию, уже и
тогда не особенно тонкую. Да и плечи у нее были слишком прямые. Моя память
почему-то удержала эти недостатки ее фигуры. Но от этой коренастой девочки
веяло силой, бьющей через край жизненной энергией.
погруженными в мертвый сон. Стояли они вразброд, так что улицы не
получалось, не было также намека на площадь. Дом священника стоял поодаль,
отделенный от церкви погостом. На другом конце поселка находилась новая
школа, а против нее - кабачок, он же бакалейная лавка, кузница, а также
аптека Вуайо, которая в тот день была заперта. Больше двух третей прихожан
аббата Калю жили на своих фермах в нескольких километрах отсюда. По мере
нашего приближения тревога Мишель заразила и меня. Мы стали как бы одним
общим сердцем, одним дыханием. Я подвернул черные панталоны над своими
траурными ботинками на пуговках.
сказала Мишель. Она не сделала того, что делают в подобных обстоятельствах
теперешние девушки, - не попудрилась, не накрасила губ, у нее и сумочки-то
с собой не было, только карман в нижней юбке. Я ударил молотком в дверь.
Удар прозвучал гулко, словно в пустом склепе. Прошло полминуты, затем мы
услышали скрип стула, шлепанье войлочных туфель. Нам открыл дверь призрак,
и этим призраком был аббат Калю; После нашей встречи на Интендантском
бульваре он исхудал еще сильнее.
непременно прийти... да не решился из-за мадам Пиан, понимаете?
покров. И когда аббат неуверенно осведомился, не боимся ли мы
простудиться, я ответил, что мы действительно очень разгорячились и, если
можно, лучше подняться на второй этаж. Аббат чуть нахмурился, извинился,
что там у него беспорядок, и, еле заметно пожав плечами, сделал нам знак
следовать за ним. Я чувствовал, что Мишель вся напряглась, ожидая
внезапного и желанного появления: вот сейчас Жан свесится через перила. А
может, он стоит за дверью, которую как раз в эту минуту открывает аббат
Калю.
утром что-то занемог...
Среди бумаг, разбросанных на камине, красовалась тарелка с остатками пищи.
В камине, прямо на золе, стоял кофейник. Аббат Калю пододвинул нам два
стула, а сам сел на постель.
сейчас я не в силах думать ни о ком и ни о чем. Я в плену у собственных
бед. Может быть, вы знаете, где он? Ведь должны же ходить какие-то
слухи... Мне лично ничего не известно, и боюсь, что мне так ничего и не
будет известно, ибо кто-кто, а семья, вы сами понимаете, не сообщит мне о
результатах поисков! Простите, что я так говорю... С тех пор, как это
стряслось, я и десятком слов ни с кем не перемолвился... Здешние люди меня
сторонятся или открыто над мной смеются...
запястье, и повторил, что ничего не может нам ответить, что именно ему
никто ничего не сообщает и, конечно, не сообщит... Только тут он заметил,
что мы сидим с ошалелым видом.
ушел? Вот уже неделя, как ушел...
стариком священником... Но сам он никогда бы до этого не додумался, тут
явно кто-то вмешался... Нет-нет, я не могу вам ничего сказать - вы еще
дети. Ох, Мишель, Мишель, только вы одна могли бы... одна вы...
он не так, как плачут взрослые. Его голубые глаза, в которых стояли слезы,
должно быть, были совсем такие, как шестьдесят лет назад, когда их утирала
ему, мальчику, в минуты великих ребячьих горестей его мама. Да и губы он
кривил совсем по-детски.
вас, Мишель, добраться до вас, силой привезти вас сюда. Но, видно, у меня
разума не хватило: затеял с вами какую-то дурацкую переписку! Конечно, вы
не удержались от искушения и вложили в конверт, адресованный мне, письмо
для Жана... Я обязан был это предвидеть. А знаете, дело обо мне передано в
епархию. Ваша мачеха, милейшая дама, направила туда довольно-таки
подробный навет. На мое счастье, кардинал Леко не так грозен, как может
показаться на первый взгляд. Ясно, его высокопреосвященство поднял меня на
смех! Обозвал меня "посланцем любви" и прочитал к случаю латинские стихи.
Очевидно, заранее было решено обернуть дело в шутку, не придавать ему
серьезного значения. Кардинал - человек жесткий, от его шуток страх берет,
но у таких людей, как он, сердце обычно уживается с незаурядным умом. Я и
сам понимаю, что он был со мной очень добр...
спросила, что ей теперь надо делать. Он отвел руки и посмотрел на Мишель,
его мокрое от слез лицо осветилось улыбкой.
он будет жив, ничего еще не потеряно... Вам, надеюсь, известно, что вы для
него представляете? Отдаете ли вы себе отчет в глубине его чувств? А вот
я, что я могу сделать? Нет, знаю, человеку всегда остается возможность
страдать, страдать за других. Верю ли я в это? - спросил он сам себя
вполголоса, словно забыв о нашем присутствии. - Да, верю. Слишком жестока
доктрина, утверждающая, будто наши поступки ни к чему не ведут, будто все
заслуги человека бесполезны и ему самому и тем, кого он любит! В течение
многих веков христиане верили, что бедный крест, на котором они были
распяты справа или слева от господа, помогает их собственному искуплению и
искуплению любимых ими существ... А потом Кальвин лишил их этой надежды,
но я-то, я еще не утратил ее... Нет, - повторил он, - не утратил.
Аббат вытащил из кармана большой носовой платок в лиловую клетку, вытер
глаза и, сделав над собой усилие, заговорил твердым голосом.
вполне естественно, что ты осведомляешься у графини о своем товарище.
Конечно, ее ответ придется перетолковать на человеческий язык, потому что
никто так не умеет лгать, как она... Может быть, он уже вернулся... Далеко
они не уедут, - добавил он.
заметил, что путешествовать без денег нельзя и что Мирбелю домашние почти
ничего никогда не посылали.
моего вопроса. Мы поднялись и стояли перед ним, а он, видимо боясь новых
вопросов, нетерпеливо ждал нашего ухода. Мишель сдалась первая. Она
бросила прощальный взгляд на грязную, неприбранную комнату и начала
медленно спускаться с лестницы, ведя ладонью по этим перилам, которых
столько раз касалась рука Жана. От сырости обои отклеились, плиточный пол
в прихожей был покрыт жидкой грязью.
Корнев Павел
Панов Вадим
Плотников Александр
Русанов Владислав
Орлов Алекс
Свержин Владимир