- Да не забуду я. Еще чего!
Натаха долго, вопрошающе посмотрела на Касьяна.
- А меня?
Касьян глянул, ответно вспахал лоб складками, не поняв, о чем она.
В своей новой, просторно и наскоро сшитой кофте цветочками-повителью,
нисколько не сокрывшей ее несоразмерной и некрасивой грузности, а лишь еще
больше оказавшей нынешнюю беспомощность, с маленькой для такого тела,
округлой головкой, к тому же еще и простовато причесанной, туго зашпиленной
позади роговым гребнем, она в эту минуту показалась Касьяну особенно жалкой
и беззащитной, будто сиротская безродная девочка.
- На и меня,- повторила она, засматривая Касьяну в глаза.
- Что - тебя? - переспросил тот, все еще не понимая.
- Отрежь...- понизив голос, моляще шепнула Натаха и, выдернув гребень,
тряхнула рассыпавшимися волосами.- Или тебе не надо?
- Дак почему ж...- проговорил он и, вставая, не сразу выходя из
застольного оцепенения, смущенно покосился на мать: содеять такое при ней
ему было не совсем ловко. Но та сидела по-стариковски застыло, склонившись
над Митюнькой, в рябеньком платке темные руки, опутанные взбухшими венами,
сцепленно обнимали приникшее ребячье тельце, и он сдержанно прибавил: Давай
и тебя заодно.
Натаха протянула ему ножницы и, будто на добровольное отсечение,
покорно склонила голову.
- Погоди... Так вот и сразу...
- А чего ж еще?
- Дак где стричь-то? - Неловко распяленными пальцами, скованными грубой
силой, он боязно разгорнул мягкие, еще совсем детские подволоски над шейными
позвонками.- Тут, что ли?
- А где хочешь,- нетерпеливо отозвалась она.
- Ну дак как... Ты ж не дите. Остригу, да не там...
- А ты не бойся,- пробился ее жаркий шепоток сквозь завесу ниспадавших
волос.- Где понравится. Везде можно.
Касьян осторожно, подкрадливо поддел под одну из прядок ножничное
лезвие и сам весь стянуто напрягся, почувствовав, как Натаха от
неловкого-таки щипка вздрогнула нежной не загорелой на шее кожей.
- Дак и хватит,- сказал он, взопрев, словно выкосил целую делянку.
- А хоть бы и всю остриг.- Выпрямившись, она обеими руками отбросила
волосы за спину и, словно вынырнув из воды, встряхнула головой, через силу
засмеявшись.- Все и забери. Я и в платке до тебя похожу, монашкой.
- Буробь,- Касьян положил выстриженный завиток на середину тряпочки -
между Митюнькиным и Сергунковым.
Натаха потом удивлялась своему хвостику, сохранившемуся в этом ее
тайничке от прежней детскости, который и сама отродясь никогда не видела и
который, оказывается, почти ничем не отличался от Митюнькиного, разве что
был поспелее цветом.
- Теперь и не спутай,- сказала она.- Дай-ка я свои узелком завяжу. Как
глянешь - узелок, стало быть, я это...
Касьян не ответил, потянулся под стол за бутылкой и, налив себе еще с
полстакана, не присаживась, отвернувшись, выпил.
- Ну ладно,- объявил он, утершись ладонью, и забрал со стола кисет.-
Кажись, все...
Холодно обомлев, поняв, что приспел конец ихнему сидению, конец
прошедшему дню и всему совместному бытию, Натаха робко попросила, хватаясь
за последнее:
- Поешь, поешь. Что ж ты ее, как воду...
- Чегой-то ничего не идет.
- Ну хоть чаю. Ты и пирожка не испробовал. Твои любимые, с горохом.
- Да чего сидеть. Сиди, не сиди... Пошел я.
Потоптавшись у стола, оглядев растревоженную, но так и не съеденную ни
старыми, ни малыми прощальную еду, он нерешительно, будто забыл что-то тут,
в горнице, вышел.
Натаха, как была, с распущенными волосами, не успев прихватить их
гребнем, проводила его померкнувшим взглядом, не найдясь, что сказать, чем
остановить неумолимое время.
Поздним летняя заря погасла без долгих раздумий, со света двор
показался кромешно темным, и глаза не сразу обвыклись, не сразу отделили от
земли белые груды притихших гусей и неясное пятно беспокойно вздыхавшей под
плетнем, должно еще не доенной коровы. Но сразу, еще с порога учуялось, как
в паркой ночи размеренно, на весь двор дышали дегтем подвешенные сапоги.
Не зажигая спичек, Касьян ощупью пробрался к саням, разделся и залег в
свое опрохладневшее ложе. Но сразу уснуть не смог, а еще долго курил от
какого-то внутреннего неуюта, немо слушая, как само по себе шуршало сено и
похрустывал, покрякивал перестоялыми на дневной жаре стропилами сарай, как
разноголосо встявкивали собаки, наверно в предчувствии скорой луны. И как
сквозь собачий брех где-то на задах, скорее всего на Кузькином подворье,
ржавыми замученными голосами орали:
Последний нонешний денечок
Гуляю с вами я, друзья...
Уже забываясь, он безвременно глядел в глухую темень нависшего сенника,
и в ожидании окончательного забытья, когда уже ни о чем не думалось, а
только пусто, отключение стучало в висках, ему вдруг почудился, будто из
давно минувших дней, из далекого детства, и не сразу осознался явью знакомый
и убаюкивающий звон ведерка под нетерпеливыми молочными струями. И то ли уже
тогда же, ночью, то ли на самой утренней заре внял сторожкий Натахин шепот:
-- Это я, Кося...
14
Он потом не слышал, как за сарайной перегородкой, забив крыльями,
горласто, почти в самое ухо взыграл петух, которого прежде, в ночном,
узнавал от самой Остомли,- так тяжек и провален был сон, простершийся б до
полудня, если не вставать, никуда не идти. Но так и не спавшая, кое-как
приткнувшаяся в розвальнях Натаха, уже в который раз, привстав на локоть,
принималась расталкивать его, трепать по щекам, озабоченно окликая:
- Пора, Кося, пора, родненький.
- Ага, ага...- бормотал он одеревенелыми губами, жадно, всей грудью
вдыхая, впитывая в себя последние минутки сна, бессильный пошевелиться.
- Вставай! Глянь-ка, уже и видно.
- Счас, счас...
- Тебе ж к лошадям надо,- шептала она, чувствуя свою скорбно-счастливую
вину: не приди она сюда после дойки, не отними тогда своими поздними ласками
и без того недолгую летнюю ночь, теперь он не мучился б этим сморенным, все
забывающим сном.- Слышь, Кося, ты ж к лошадям хотел...
- Ага, к лошадям...
Она послюнила палец и мокрым провела по Касьяновым тяжелым, взбухшим
векам. Тот замигал, разлепил ничего не видящие, ничего не понимающие,
младенчески-отсутствующие глаза. И лишь спустя в них проголубела какая-то
живинка, еще не вспугнутая осознанием предстоящего, еще теплившая в себе
одно только минувшее - ее, Натахино, умиротворяющее в нем присутствие.
- Уже? - удивился он свету, не понимая, как же так, куда девалась ночь.
- Уже, Кося, уже, голубчик,- проговорила она, спуская босые ноги с
саней.
И он, наконец осмыслив и бивший в чуть приоткрытые ворота теплый
утренний свет, и Натахин тревожный шепот, приподнялся в санях.
- Сколько время?
- Да уж солнце. Седьмой, поди.
- Ох ты! Заспался я.- Он цапнул в головах брюки, отыскивая курево.
- Сразу и курить. Выпей вон молока.
- Ага, давай,- послушно кивнул Касьян, смутно припоминая вчерашний
ночной звон подойника.
Он принял от Натахи ведро и через край долго, ненасытно попил прямо в
санях.
- Ва! - крякнул он, оживая голосом. И хотя не успел проспаться и все в
нем свинцовело от прерванного сна, на душе однако, уже не было прежней
тошнотной мути, и он попросил озабоченно, будто собирался в бригадный наряд:
- Подай-ка, Ната, сапоги.
Потом, поочередно засовывая ладно обмотанные мягкими, хорошо
выкатанными портянками ноги в пахучие голенища, сонно покряхтывая, сам еще в
одних только брюках и нижней рубахе, урывками говорил:
-- Я с тобой не прощаюсь... Еще свидимся...
Натаха присмирело глядела, как он обувался.
- И детишек не колготи... Пусть пока поспят.
- Ладно...
- Потом приведешь их к правлению... Поняла?
- Ладно, Кося, ладно...
-- Часам к девяти. Мать тоже пусть придет...
Он встал, притопнул сапогами: ноги почувствовали прочную домовитость
обужи.
- А вдруг там больше не свидимся? - думая над прежним, сказала она
поникшим голосом.
- Куда я денусь? - кинул он и вышагнул из сарая, на ходу набрасывая
вчерашнюю черную рубаху.- Подай-ка пиджак с картузом. А то я в сапогах,
нашумлю. И сумку.
- Дак что ж в дом не зайдешь? - Натаха следовала за ним, держа под шеей
стиснутые ладони, будто ей было холодно.- Больше ведь не вернешься... И не
поел на дорогу.
- Когда теперь есть...- проговорил он, торопко застегивая на рубахе
мелкие непослушные пуговицы.- Покуда туда добегу, да там...
- Ну как же... С домом хоть простись...
Акунин Борис
Лукин Евгений
Русанов Владислав
Василенко Иван
Березин Федор
Маккарти Кормак