Чтение 29–й страницы книги ~Обретенное время~

жизни. Разве нельзя получать плату за то, что не считаешь преступным? Вы более
образованы, чем я, и вы мне скажете, что Сократ не находил возможным брать
деньги за уроки. Но в наше время профессора так не думают, да и медики,
художники, драматурги, театральные директоры. Только не подумайте, что при таком
ремесле приходится общаться только со сбродом. Конечно, глава подобного
заведения, как куртизанка, встречается только с мужчинами, -- но какие это
замечательные, какие непохожие мужчины, -- они, занимая то же положение в
обществе, гораздо утонченней, чувствительней, милей, чем другие. Я уверяю вас,
что этот дом скоро превратится в бюро ума и агентство новостей >>. Но у меня в
ушах еще звенели удары, которыми на моих глазах осыпали г-на де Шарлю.
Чем лучше узнагшь г-на де Шарлю -- его надменность, пресыщенность светскими
удовольствиями, его увлечения, легко переходящие в страсти, безродными мужчинами
последнего разбора, -- тем ясней становится, что его большое состояние (
доставшись на долю выскочки, оно зачаровывало бы последнего тем, что, благодаря
ему, он мог выдать дочку за герцога, приглашать высочеств на охоты ) радовало
г-на де Шарлю тем, что оно ему позволяло располагать каким-нибудь ( и, быть
может, несколькими ) заведением, где он всегда мог найти юношей в своем вкусе.
Может быть, дело было даже не в его пороке; он был наследником стольких знатных
господ, принцев крови и герцогов, которые, как о том поведал Сен-Симон, не
встречались ни с кем << из тех, коих возможно упомянуть >>, и проводили свои
дни, сражаясь в карты с лакеями и проигрывая им огромные суммы.
<< Пока что, -- ответил я Жюпьену, -- этот дом является чем-то совершенно
особым, это даже хуже, чем сумасшедший дом, -- безумие тех, кто в нем обитает,
словно поставлено на сцену, оно искусно и очевидно; это настоящий
пандемониум209. Я, как халиф из "Тысячи и одной ночи", спешил на помощь
избиваемому человеку, но мне была показана другая сказка "Тысячи и одной ночи",
где женщина, превращенная в собаку, заставляет себя бить по своей воле, чтобы
обрести первоначальную форму >>. Жюпьена, казалось, потрясли мои слова, он
понял, что я видел порки барона. Он затих на мгновение, а я пока остановил
проходивший фиакр; неожиданно ( он не получил никакого образования, но уже не
раз поражал меня своими изысканными речами, встретив меня или Франсуазу во дворе
нашего дома ) он с усмешкой обратился ко мне: << Как хорошо вы сказали о сказках
"Тысячи и одной ночи". Но я знаю сказку, чем-то связанную с названием одной
книги, -- а книгу эту я видел у барона ( он намекнул на перевод "Сезама и
Лилий"210, который я послал как-то г-ну де Шарлю ). Если как-нибудь вечером вам
вдруг захочется посмотреть на -- не скажу сорок, но десять разбойников -- вы
только придите сюда; чтобы понять, на месте ли я, нужно только посмотреть
наверх, я оставлю свое окошко открытым и освещенным, это значит, что я пришел,
что можно войти; вот вам и Сезам ко мне. Я говорю только о Сезаме. Что касается
лилий, если это то, что вам угодно, то я советую вам поискать их в других местах
>>. И, довольно лихо салютовав мне, ибо аристократическая клиентура и шайка
юношей, возглавляемая им, как пиратом, научила его некоторой непринужденности,
он было собрался проститься со мной, когда разорвалась бомба, о которой не
предупредили сирены; он посоветовал не спешить. Вскоре послышалась пальба
заграждения, такая сильная, что стало ясно: совсем рядом, прямо над нами летят
немецкие самолеты.
В мгновение ока улицы стали совершенно черны. Правда, иногда вражеский самолет,
летящий очень низко, освещал точку, куда он собирался бросить бомбу. Я уже не
узнавал место, по которому иду. Я вспомнил тот день, когда, на пути в Распельер,
я встретил, -- словно божество, при виде которого моя лошадь встала на дыбы, --
самолет. Я подумал, что теперь встреча была бы другой, что злое божество меня бы
убило. Я ускорил шаги, чтобы сбежать от него, как путешественник, преследуемый
приливом. Я шел по кругу черных площадей, откуда уже не мог выйти. Наконец, в
огнях пожара я вышел на дорогу к дому; в эти минуты безостановочно трещали удары
пушек. Но думал я о другом. Я думал о доме Жюпьена, может быть, стертом теперь в
прах, ибо бомба упала совсем неподалеку, когда я только оттуда вышел, этом доме,
на котором г-н де Шарлю мог бы пророчески написать: "Содом", как то сделал, с
тем же предвосхищением, или, быть может, уже в начале вулканического извержения,
начавшейся катастрофы, неизвестный житель Помпей. Но что значат сирены, что
значат готас для тех, кто ищет услады? Мы почти не думаем ни о социальной, ни о
природной обстановке, окружающей наши страсти. Бушует ли на море буря,
раскачивается ли вовсю наша лодка, хлынули ли с неба потоки, сученые ветром, --
мы, в лучшем случае, лишь на секунду останавливаем на этом мысль, чтобы
устранить причиненные ими затруднения, -- в этом необъятном пейзаже, где мы так
малы, -- и мы, и тело, к которому стремимся. Сирена, возвещающая бомбежку,
волновала завсегдатаев Жюпьена не больше, чем их потревожил бы айсберг. Помимо
того, угрожающая им физическая опасность избавляла их от мучительно истомившего
их за долгое время страха. Однако было ошибкой думать, что шкала страхов
соотносится со шкалой внушающих их опасностей. Можно больше бояться бессонницы,
чем опасной дуэли, крысы, а не льва. Несколько часов полицейские агенты были
заняты только жизнью горожан, -- столь незначительными вещами, -- и им не
угрожало бесчестье. Многих даже больше, чем моральная свобода, прельщала
темнота, внезапно упавшая на улицы. Иные же из помпейцев, на которых уже
пролился огнь небесный, спускались в коридоры метро, черные, как катакомбы. Они
знали, что там они не одиноки. Ибо для некоторых искушение темнотой неодолимо,
-- обволакивая вещи чем-то новым, она уничтожает первую стадию удовольствия и
вводит нас сразу в сферу ласк, обычно открытую нам только какое-то время спустя.
Будь предметом устремлений женщина или мужчина, даже предположив, что сближение
становится проще, и совсем необязательны любезности, которые так долго тянулись
бы в гостиной, -- по меньшей мере, если дело происходит днем, -- вечером, даже
на столь слабо, как теперь, освещенных улицах, происходит только прелюдия,
одинокие глаза заранее пожирают всг, что им сулит, -- боязнь прохожих, самого по
себе встретившегося существа, позволяет только смотреть, говорить. В темноте все
эти старые игры упразднены, руки, губы, тела могут войти в игру первыми. Можно
сослаться на темноту и ошибки, порождаемые ею, если мы встретим отпор. Если к
нам благосклонны, этот немедленный ответ тела, которое не удаляется, которое
придвигается ближе, дает нам понять, что та ( или тот ), к которой мы безмолвно
обратились, лишена предубеждений и исполнена порока, и наше счастье
разрастается, мы впиваемся в этот плод, не зарясь на него и не спрашивая
разрешений. Но темнота упорствует; погруженные в эту новую стихию, завсегдатаи
Жюпьена чувствовали себя путешественниками, -- они наблюдали природный феномен,
что-то типа прилива, затмения, и вкушали не организованное и недвижное
удовольствие, но нечаянную встречу в Неведомом, справляя, в раскатах
вулканических взрывов, во чреве дурного помпейского места, тайные обряды в
сумерках катакомб.

В этой зале было людно, и никто не спасался бегством. Они не были знакомы между
собой, но казалось, что все они однако принадлежат примерно той же общественной
прослойке -- имущей и аристократической. Во внешности каждого из них было что-то
отвратительное, -- наверное, это объяснялось внутренним непротивлением
нисходящим удовольствиям. У одного, огромного мужчины, лицо было покрыто
красными пятнами, как у пьяницы. Я узнал, что поначалу он не пил, -- правда, ему
доставляло удовольствие спаивать юношей. Но он испугался мобилизации ( хотя и
перешагнул уже, на первый взгляд, за пятьдесят ), и, будучи очень толст, он
принялся пить, не просыхая, чтобы вес его превысил сто килограммов, а тогда его
освободили бы от службы. Теперь это вычисление превратилось в страсть, и -- где
бы не оставили его, -- чтобы найти, надо было послать к виноторговцу. Но как
только он что-то произнес, я понял, что, хотя умом этот человек не блистал, у
него была богатая эрудиция, он был неплохо воспитан и культурно развит. Другой
мужчина из тех, кого я разглядел, также принадлежал большому свету, -- он был
совсем еще молод, обладал необычайной физической красотой. Стигматы порока не
проступили еще на его лице, но -- и это волновало не меньше -- они уже светились
в душе. Он был высок, лицо его было очаровательно, и без преувеличения можно
было бы сказать, что в разговоре он блистал умом, намного превосходившим ум
соседа-алкоголика. Но что бы ни было сказано им, везде проявлялось выражение,
которое подошло бы и другой фразе. Словно бы, в совершенстве овладев сокровищем
выражений человеческого лица, он пророс в другом мире и, казалось, расположив
эти выражения в нарушенном порядке, листвился улыбками и взглядами без
какой-либо связи с тем, что хотел сказать. Я надеюсь, -- если ( и это всего
скорее так ) он жив еще, -- что на нем сказывалось не длительное заболевание, но
преходящая интоксикация.
Если посмотреть на визитные карточки этой публики, мы удивились бы, что все они
занимают довольно высокое социальное положение. Но тот или иной порок ( и самый
большой -- нехватка силы воли к сопротивлению ) ежевечерне приводил их в это
место, в изолированные комнаты, как рассказывали мне, -- так что если некоторым
светским дамам и знакомы были когда-то их имена, то эти лица мало-помалу
стирались в памяти, поскольку эти мужчины больше не навещали светских дам. Они
по-прежнему принимали приглашения, но привычка приводила обратно, в дурное
место. Впрочем, они не особо таились, в отличие от юных лакеев, рабочих и т. п.,
служивших их удовольствиям. И помимо многих причин, о которых остается только
догадываться, этому есть и довольно простое объяснение: если промышленный
рабочий или прислужник отправлялись туда, то отношение к ним претерпевало то же
изменение, что и, например, отношение к женщине, если ее почитали за порядочную,
а она вдруг пошла по домам терпимости211. Иные сознавались в том, что разок туда
заглянули, но наотрез отрицали, что посещали и потом, и потому лгал и сам
Жюпьен, то ли ради их репутации, то ли чтобы избежать конкуренции: << Что вы! Он
не ходит ко мне, сюда он бы ни за что не пришел >>. Для светских людей это не
представляет того же значения: иные светские юноши, не посещающие такие места,
не подозревают об их существовании и не очень-то интересуются вашей жизнью.
Тогда как, приди туда какой-нибудь монтер, товарищи его станут за ним шпионить,
чтобы никто и не подумал пойти туда из страха, что об этом узнают.
Я шел, размышляя, как быстро привычки выходят из-под опеки сознания, когда
сознание пускает их на самотек, уже никоим образом не контролируя, и как
удивляемся мы, если, глядя со стороны и думая, что они подчиняют себе всю
личность, узнаем о поступках людей, моральные или умственные качества которых
смогли развиться независимо друг от друга в совершенно противоположных