с топчана, привстав на согнутые, как сидела, ноги, затем потихоньку стала
распрямляться, надавливая на колени руками. Михеич подсунул ей опять под
мышки костыли. Настена, готовясь подхватить свекровь, зашла с другой
стороны. Но Семеновна на этот раз на удивление скоро разгадала шаг в этой
новой для нее ходьбе: опираясь на один костыль, она тычком переносила второй
вперед и переваливалась на него. В ее голосе, как у ребенка, впервые
овладевшего тем же ремеслом, послышались капризное нетерпение и гордость,
когда она потребовала:
развернувшись, воротилась обратно к топчану и, удовлетворенно приохивая,
села. Михеич, наблюдая за ней, беззвучно смеялся, плечи его вздрагивали, усы
подпрыгивали. Не оборачиваясь к нему, Семеновна устало согласилась:
приштупать можно.
ли мы так с тобой ускачем? То ли дело теперь: три здоровых, две лечить,
поди-ка, можно, да одна в запасе.
и правда, кому шмех, кому грех.
особой - теплой, но и требовательной убежденностью, которая показалась
Настене не случайной, сказал Михеич. - Хошь и на костылях, а шевелиться
надо.
к сегодняшнему разговору. Нет, для свекра он напрасно не прошел, свекор
что-то понял, что-то решил, - что-то такое, что заставило его, не мешкая,
поднимать Семеновну на костыли. Уж не готовит ли он ее к тому, что скоро
придется обходиться без Настены? Но почему? Почему?
подбадривал он старуху. А она отзывалась:
меня.
именам, и она забыла, что свекра зовут Федором; имя это случайным отзвуком
донеслось из далекой и звонкой их молодости. Настена взглянула на стариков -
они, занятые воспоминаниями, молчали.
почувствовала себя одинокой, такой окаянно-несчастной, понапрасну
загубленной, обманутой и чужой, что горло тут же забил удушливый комок и
захотелось плакать - горько, опустошительно, навзрыд. Но она сдержалась:
плакать было нельзя, даже эта откровенность ей воспрещалась. Она поймала
удобный момент, когда Михеич пошел в куть, кинулась за ним и торопливым
шепотом спросила:
говорит. - Да нет, дева, не злюсь. Че уж тут о ружье...
ненадежному, разлывистому льду. Он нашарил под полком объемистый мешок и
перетащил его в зимовье. В мешке оказалась картошка, несколько головок луку,
две редьки, наволочка с гороховой, как и раньше, мучицей, а в ней с десяток
яиц, в холстине - коврига хлеба, в другой, грубой холстине, предназначенной
на портянки, - старые ичиги, внутрь которых были затолканы кусок кожи,
дратва и сапожная игла для починки; кроме того, в мешке нашлись темная
рубаха, ржавые овечьи ножницы, огрызок химического карандаша, немножко соли,
немножко листового табака, черный обмылок и, к удивлению Андрея, четушка
самогонки. На этом добре Гуськову предстояло продержаться неизвестно
сколько, но никак не меньше месяца, до тех пор, пока по полой воде не
приплывет Настена. Пока опоражнивал мешок, казалось много, богато, но уже
через три дня пришлось брать на учет каждую картофелину и каждую щепотку
муки. Табак он намешивал пополам со мхом, но и эту гадость постановил себе
курить до трех, а поздней и до двух закруток в день - утром и вечером.
и не только у берегов, разлились полыньи. Дорога через Ангару, обтаявшая по
сторонам, почернела и выторчилась, по ней с недовольным карканьем ходили
вороны. Корявые лиственницы на острове в чистом весеннем воздухе виделись
мрачными, уродливыми, словно нарочно подпорченными чьей-то недоброй
прихотью, хотя и нетрудно было понять, что там, под постоянным ветродуем,
без изъяна дереву подняться трудно. Да и везде, в любом, даже светлом
березовом, лесу - самая унылая и неприглядная пора, как известно, -
промежуток между снегом и зеленью, когда человеческие чувства обострены до
тоски, до голода и не хотят мириться с пустотой, чернотой и затхлостью,
каких осенью не бывает.
для ноги ичиги, Гуськов много ходил; это было для него лучшее, самое
приятное состояние - идти, двигаться куда ни попало. При ходьбе мысли проще,
и занимать их можно тем, что попадается по пути. Он таскал с собой ружье, но
не стрелял, и стрелять было некого: зверь в апреле - мае бережется как
никогда старательно, а глухариных токов поблизости не было, птицы вообще в
эти места без полей налетало мало.
проявлялась в Гуськове страсть искать снег - те остатки зимы, которые еще
сохранились в глухих, темных углах. Он находил его, останавливался перед
грязными и плоскими, мокрящимися ошметками снега и с неподвижной, тяжелой
думой прощался с ним веря, что нового снега ему не видывать. Он готовил себя
к тому что идет по последнему кругу и круг этот скоро замкнется: он прожил
последнюю осень, последнюю зиму, пропускает последнюю весну, впереди
последнее лето. Глядя на истаивающий снег, Гуськов ощущал в себе непонятную
родственную связь с ним: они здесь были в одно время, и снег, лед - это
также последнее, что ему суждено проводить, все остальное останется после
него. Он наметил для себя и последний поворот, за которым наступит последний
недолгий срок его существования. Этим поворотом станет день, когда вскроется
Ангара и когда он переберется в верхнее зимовье. Он уже подготовил его, даже
перенес туда кой-какие шмутки, без которых мог обходиться, набросал на нары
лапник, чтобы он успел высохнуть, не выдав постороннему глазу, когда
сломлен. Раньше этого дня Гуськов запретил себе думать о переезде - именно
тогда, в праздник реки и всего, что живет возле нее, он войдет в свое
последнее пристанище и сразу, обдав душу восторженной жутью, увидит сверху
полую воду - то, что он поставил конечной целью своего присутствия здесь,
когда прибежал. Какой далекой она тогда казалась и как скоро она свершилась!
Другой цели он не придумал. Ему чудилось, что до лета целая жизнь впереди, и
вот ее утянуло, пронесло, вот оно, лето, - а что дальше? Он достанет
Настенин подкладыш - четушку самогонки и, глядя на освободившуюся бешеную
Ангару, свидетельство его исполненного желания, выпьет. Он выпьет, займется
сиротским хмелем, сгоряча перемешает в себе боль и позор, покой и надежду,
отчаяние и страх, перемешает, опалит этой мешаниной душу, и доспеет
одно-единственное немудреное, светленькое, как окошко, чувство: я есть, что
бы там завтра ни случилось, а сегодня я есть. Он наперед знал, что так оно и
будет, и, заранее боясь и радуясь этому дню, ждал с холодным удивлением, что
он неминуемо придет.
просыпался в какой-то тягостной беспричинной тревоге и уходил из зимовья. В
эти часы у него сильнее, чем обычно, болела раненая грудь. И чем ярче сияла
луна, тем неспокойней, удушливей ему было. В своем представлении, что будет
на том свете, он видел луну - полную, нескончаемую, без восходов и закатов,
неподвижную на низком и плоском, как потолок, небе и почему-то дымящуюся.
смотрел на лед, завидуя и заражаясь его бесполезной настойчивостью. Даже и
ночью, когда подмерзало, лед изнурялся: его подтачивала снизу и шевелила
вода, опадали и рассыпались на сосульки торосы, с мгновенным, чиркающим
свистом пробегали трещины, колыхалась и вздыхала тоненькая короста замерзая
на полыньях. Гуськов замирал, как зверь, чутко отзываясь на каждый звук и
каждое дыхание. Он научился, подчиняя все остальные одному чувству,
проникать туда, куда человеку доступ закрыт: ему чудилось, что он слышит,
как поет на льду лунный свет, повторяя медленными кругами длинную и легкую
звенящую мелодию. Или, напрягшись, он видел могучую струю Ангары,
пронизанную сверху глухим зеленым сиянием льда, видел, наметив какой-нибудь
знак в воде, куда он передвинется в следующее мгновение. Он жил в эти ночные
часы только чутьем и ни о чем не думал, чутье же вело его перед утром
обратно в зимовье и окунало в сон.
под солнце. Несколько минут он смотрел в небо, скоро изнемогал от его
осиянной беспредельной пустоты и забывался, а потом, очнувшись, продрогший и
голодный, недовольно озирался: куда теперь? Этот вопрос стоял перед ним
постоянно, чаще всего Гуськов не справлялся с ним и брел куда попало, лишь
бы брести.
скрадывать неизвестно кого, придумывал из какой-то даже и не ребячьей, а
просто бессмысленной блажной забавы, будто идет за кем-то по пятам, или,
Круз Андрей
Корнев Павел
Самойлова Елена
Шилова Юлия
Березин Федор
Куликов Роман