подыхал? Чтобы он видел, как умирает его жена? Чтобы слышал, как кричат его
дети?..
Тут его позвали по имени. Рашидов обернулся, но увидел только сугробы и
цепочку своих следов, заметаемых вьюгой.
"Человек, - позвал голос, - готов ли ты принять веру, которая обрекает тебя
на страдания?"
Человек в шкуре леопарда ответил бы, что нет, не готов; да он просто не
имел представления о таком расплывчатом и во многом абстрактном понятии,
как вера, но Рашидов в нем был все-таки сильнее, и он склонил чужую ему
голову: "Я готов. Страдания не пугают меня".
"Что ж,- сказал голос.- Ты прошел Первые Врата".
Заснеженная равнина исчезла в один миг, словно картинка с экрана телевизора
в момент его выключения из сети. Рашидов снова стоял на лестнице, ведущей в
небо, упираясь ногами в перекладину снизу и держась руками за перекладину
сверху. Рядом парил ангел Джибрил.
"Продолжай, - распорядился ангел. - Пока у тебя неплохо получается".
Второй участок лестницы дался Рашидову труднее. Во-первых, он устал - любой
устанет, если будет подниматься по вертикальной лестнице продолжительное
время; во-вторых, ветер не оставлял попыток скинуть Руслана вниз.
"Вот Вторые Врата", - объявил Джибрил.
"Вижу", - проворчал Рашидов; он перевалился через край новой площадки и с
минуту полежал, уткнувшись носом в холодный камень.
"Вторые,- подумал он.- Сколько их еще будет?"
Он, к счастью, не знал, что всего Врат будет семь, иначе, скорее всего,
остановился бы на полпути, признав свое поражение. Незнание спасло его
жизнь и рассудок.
А Врат действительно было семь, и он прошел их все.
...На второй площадке его поджидали сразу двое. Оба - сравнительно молодые
люди отчетливо семитской национальности, и оба жестоко искалечены. У одного
- в набедренной повязке из кожи - была отрезана голова, и он придерживал ее
на плечах руками. У второго имелись раны на запястьях и стопах и еще одна,
большая и постоянно кровоточащая, - под ребрами. У этого второго было
удивительно изменчивое лицо. Глядя на него, нельзя было понять, когда он
сердится, а когда радуется. Декорацией здесь служил кусок пустыни, поросшей
местами низким колючим кустарником с острыми листьями. Еще на заднем фоне
возвышался крест - жуткое сооружение, поставленное здесь явно не для
красоты. Рашидов с удивлением подумал, что он, кажется, знает, кто эти
двое...
...Крест стоял на горе, так, что с него был виден весь город: висячие сады,
соединяющие храм с Антониевой башней, крылатые боги над гипподромом,
хасмонейский дворец с бойницами, базары, караван-сараи, переулки, пруды.
Город плавился в потоках жара, изливаемых солнцем, и очень хотелось пить -
жажда была просто невыносимая, - но вместо воды стражники в блестящих на
солнце шлемах давали на кончике копья губку, намоченную в уксусе. Боль уже
притупилась, но жизнь постепенно покидала иссохшее, избитое тело. В
последний свой миг он поднял голову и, глядя прямо на солнце ослепшими от
муки глазами, прошептал:
"Или! Или! Лама савахвани?.."
"Готов ли ты принять веру, которая заставляет тебя искупать грехи других?"
"Готов. В этом смысл веры - искупать грехи".
"Вот Третьи Врата".
...Зал с высоким потолком, барельефы на стенах: люди с птичьими, песьими
головами, с необыкновенными головными уборами. Глубокий старец на троне:
лицо изборождено морщинами, руки цвета пергамента цепко сжимают
подлокотники, взгляд острый, испытывающий, умный...
...На дне колодца холодно и пусто. Сильная пульсирующая боль в запястье
левой руки - должно быть, сломал при падении. Сначала они раздели его
догола, сорвали его разноцветный кетонет, подарок отца, потом сбросили его
вниз и ушли, посмеиваясь и громко переговариваясь друг с другом. Он не
понимал причин их ненависти к нему, он плакал и умолял их вернуться. Но они
ушли, оставив его умирать на дне высохшего колодца. На следующий день они
вернутся, но не из милосердия, а лишь для того, чтобы получить выгоду - они
продадут его работорговцам...
"Готов ли ты принять веру, если за нее твои братья продадут тебя?"
"Готов. Мои братья по вере никогда не продадут меня".
"Вот Четвертые Врата"...
А были еще другие. Рашидов прошел их все. Это было трудно, почти
невозможно. Он убивал своего любимого сына на жертвенном камне под черным
от туч небом. Он горел в печи, брошенный туда по приказу царя, его плоть
обугливалась, а легкие были заполнены дымом от собственного горящего мяса.
Он вел свой народ по выжженным мертвым землям, слыша их стоны и крики,
наблюдая, как они умирают один за другим: он хотел (нет, ему так
приказали), чтобы вымерли старики, но на одного старика умирало десять
детей, а младенцев вообще без счета, но он всђ равно вел их сквозь пустыню
и сквозь собственный страх...
Когда Рашидов добрался до последней площадки, он был настолько измучен, что
уже не мог адекватно воспринимать происходящее с ним. Всђ тело болело, руки
и ноги тряслись, кожа на ладонях и пальцах превратилась в лохмотья, обнажив
живое мясо, глаза заливал пот, а волосы сбились в жесткий колтун. К тому же
было чертовски холодно, мороз проникал до костей, и, лежа ничком на новой
площадке, Руслан трясся, как в лихорадке.
"Ты прошел испытание", - торжественно произнес Джибрил.
"Ты прошел испытание", - вторил ему другой, более глубокий и сильный голос.
Рашидов поднял голову, почувствовав при этом, как что-то хрустнуло в спине.
Он ничего не увидел. Точнее увидел, но не смог зафиксировать картинку в
сознании. Какой-то хаос, быстрое мельтешение точек, колышущиеся под ветром
полотнища.
"Теперь ты воин истинной веры, - развил мысль второй голос, - Жизнь твоя
будет трудна, но и награда велика, помни об этом".
"Да, - прошептал Рашидов. - Я буду помнить".
Потом картинка сменилась, и рядом снова появился Джибрил.
"Поздравляю, - произнес ангел, и его слова после всего, что испытал и с чем
столкнулся Рашидов, прозвучали верхом нелепости. - Тебе помогли твои
гордость и упорство. Будь таким и впредь".
Рашидов, который за эти часы пережил множество жизней - причем жизней
ярких, настоящих, - воспринял совет почти юмористически; словно ребенка
здесь учат, но он уже был не ребенок.
"Грядет великая война, - сообщил Джибрил, помолчав.- Война за веру. Во
время этой войны ты неоднократно преступишь через запреты, накладываемые на
тебя верой. Имей в виду, мы простим тебе всђ, кроме одного -
предательства".
"Я не собираюсь предавать",- отозвался Рашидов; более того, он почувствовал
себя оскорбленным тем, что кто-то высказывает сомнение в его преданности.
"Что ж, - сказал Джибрил, - я и не ждал другого ответа. Осталась самая
малость", - добавил он в заключение.
После чего обнажил меч, размахнулся и нанес Рашидову сильный удар мечом -
наискось, через всю грудь. (В этот момент хирург Данилов, вскрыв грудную
клетку Руслана, подбирался к самому опасному из осколков - тому, что лег
под сердце.) Боль была неимоверной - сильнее и страшнее всего, что он до
сих пор испытывал. Не выдержав, Руслан Рашидов закричал ("Пульс - сто
сорок! Давление - шестьдесят на сорок!" - крикнул анестезиолог. "Салфетку!
- отозвался Данилов.- Сушить! Зажим! Да не этот, а Дмоскит", неужели не
видно?.."), но ангел лишь безразлично улыбнулся, кинул меч в ножны,