кораблей и идут по своей собственной, самой обыкновенной, но такой родной
земле. Десять лет я был в невесомости, я жил на Луне. А теперь я вернулся на
СВОЮ планету, я иду по СВОЕМУ асфальту, я дышу СВОЕЙ атмосферой и я читаю
СВОИ, русские вывески. Пусть на этой планете земное притяжение усилено
давлением КГБ и КПСС -- мне плевать, я сейчас этого и не ощущаю. Пусть 11
лет назад они арестовали и смыли мой фильм -- теперь КГБ будет всюду стелить
перед нашей делегацией красные дорожки, ведь им так нужно, чтобы мы
рассказали миру, какие они мирные и демократичные. И пускай московский
асфальт сер от пыли и газетного мусора, заплеван и перерыт канавами -- мои
ноги ступают тут легко, как ноги Христа по воде. И пусть атмосфера Москвы
загазована выше всех допустимых пределов, я дышу этим воздухом, как
веселящим газом. А про русские вывески и говорить нечего! -- пусть это не
бродвейская реклама, а самые стандартные, дубовым шрифтом написанные слова
из лексикона пролетарского неандертальства-- "ПРОМТОВАРЫ". "КУЛЬТТОВАРЫ",
"ХОЗТОВАРЫ", "ВОЕНТОРГ", -- но все равно я тут как рыба в воде! Я иду по
Москве. Я --иду -- по Москве!
эти невероятные слова, повторяя их, щупая языком, небом, гортанью.
сказать кому-нибудь!
облезлый пень. И -- внушила! Я жил"как тень, как нелюдь, черные кошки
когтями рвали мне грудь по ночам. Но теперь вдруг -- я вернулся к самому
себе, прошлому, и нет у меня никакой жены! И не было! Это был просто сон,
ночной кошмар, а теперь я проснулся! И светит солнце! Облака в небе! И я
дышу! И я иду по Москве!
она обрадованно покатилась по асфальту, звеня и подпрыгивая. "Звеня и
подпрыгивая" -- писал я когда-то на школьной доске примеры с деепричастными
оборотами... Даже мятая консервная банка говорит здесь со мной на моем
языке!
что глаза и лица прохожих не отвечали на мою улыбку. Наоборот, я постоянно
натыкался на отчуждение в их взглядах и даже враждебность. В первые минуты я
еще недоумевал -- почему они не улыбаются в ответ, почему отгораживаются,
как вакуумом, или даже со злостью отталкивают меня глазами и проходят, сухо
поджав губы? И только через несколько кварталов сообразил -- я же для них
иностранец! На мне нет ничего модного, с бирками от Кардена или братьев
Бруке, но советским людям и не нужно этого, у них поразительно развито
чувство селекции на своих и чужих -- даже по походке, по цвету лица они
запросто отличат иностранца от советского. Я и сам это делал когда-то с
первого взгляда. Это же легко: посмотрите, как все иностранцы держат плечи
-- как люди, которым не приходится постоянно таскать в руках тяжелые сумки с
картошкой, луком, макаронами и другими продуктами из центра города на
окраину, из автобуса в метро и снова в автобус, а потом еще вверх по
лестницам, без лифтов. От этой ежедневной, многолетней, в любую погоду ноши
-- навстречу снегу, пурге и слякоти -- плечи советских людей выпячены
вперед, спины сутулы, головы набычены и глаза глядят исподлобья. А от
постоянной нехватки фруктов, овощей и лосьонов кожа их лиц суха, землиста и
пориста. А иностранцы? Я имею в виду тех иностранцев, которые могут себе
позволить путешествовать по миру. Гляньте на американских старушек туристок
-- у них же фигуры, стать, походка, как у Майи Плисецкой, а лица -- как
наливные яблочки...
какой-нибудь богатый австралиец, который с идиотской улыбкой пойдет по
Amsterdam Avenue в районе 140-х улиц, восторгаясь разбитыми домами, мусором
на мостовой и нищетой местных жителей?
что Москва не совсем та, какой я оставил ее десять лет назад. Что-то серое и
неряшливое появилось в ее облике, как у уличной попрошайки возле
Пэн-Стэйшен. Да, с фронтонов домов исчезли гигантские транспаранты "НАРОД И
ПАРТИЯ ЕДИНЫ" и "ПАРТИЯ -- УМ, ЧЕСТЬ И СОВЕСТЬ НАШЕЙ ЭПОХИ". Но, отпав, как
ночная косметика с лица проститутки, они обнажили осыпавшуюся штукатурку и
трещины на стенах, плесень, грязь и запустение. Многие старые и знаменитые
по русской литературе дома стоят теперь в ремонтных лесах, но толстый слой
пыли на окнах и полное отсутствие строительных кранов ясно говорят, что
никто эти дома не ремонтирует уже как минимум пару лет. И ветер несет через
эти руины какой-то сор, обрывки газет, пыль...
Арбата, и душа моя снова воспарила. Потому что Арбат -- это московская виа
Венето или Мулен Руж. Тут, в ресторане "Прага", в банкетном зале на втором
этаже, Аня нашла меня через год после нашего первого разрыва. Я отмечал свой
очередной день рождения, и за большим банкетным столом сидели все мои
киношные друзья: Семен, Михаил, Левка Толстяк, Эд и еще человек десять. А по
правую руку от меня сидела пышная юная брюнетка, жаркая, как грузинская
княжна. Она была дочкой какого-то ракетного генерала и очень хотела выйти за
меня замуж со всем причитающимся ей приданым -- папиными дачами в Крыму и
под Москвой, роскошной квартирой на Фрунзенской набережной, машиной "ГАЗ-24"
и т.д. и т.п., которые полагались генералу ракетных войск в самый расцвет
брежневской эпохи застоя.
платье, с полевыми цветами в руках и с близоруким прищуром русалочьих глаз.
И в тот же миг мое сердце и печенка ухнули вниз, как в скоростном лифте. И
весь банкет пошел вверх тормашками, и уже назавтра мы с Аней поселились у
Семена, улетевшего в киноэкспедицию, и прожили вместе... ровно две недели. А
через две недели Аня напилась, стала бить посуду и кричать, что подыхает со
мной от скуки, потому что я занят только своей пишмашинкой и своим е...
новым сценарием. И, хлопнув дверью, ушла, и я видел с балкона, как хмельным
движением руки она остановила такси. Я закурил, сварил себе чашку черного
кофе -- тогда в СССР кофе было сколько угодно -- и сел к пишущей машинке.
Работай!-- приказал я себе. Когда женщина уходит, ее нельзя останавливать.
"Метелицы", и я жутко пьяная! Ты можешь за мной приехать?".
недракой -- я отлепил от нее каких-то азербайджанцев -- спекулянтов цветами,
а потом отвез ее на такси -- нет, не к себе. А на Вторую Кабельную улицу, к
ее маме...
сегодня, я считал, это Гайд-парк и Гринвич- Вилладж.
именно про это торжество горбачевской гласности я должен написать в Tokyo
Readers Digest. Про этих художников, которые сидят по обе стороны улицы
возле своих картин в стиле русского лубка -- сидят точно, как их итальянские
коллеги на пьяцца Навона, рисуют прохожих или продают свои работы
туристам-иностранцам. Про поэтов, которые наклеили свои стихи на забор возле
ресторана "Прага" -- вы можете купить у автора по двадцать копеек за
страницу, такая свобода от цензуры намине снилась раньше! Про уличных
музыкантов, которые гремят гитарами и поют что-то громогласное и усиленное
самодельными динамиками. И про густую толпу, которая движется в обе стороны
Арбата, завихряясь вокруг музыкантов, ораторов и поэтов...
эмигрант, угнетенный безденежьем и незнанием всех до единого западных
языков, попал в Риме на пьяцца Навона. То был год, когда по Италии,
заклеенной красными плакатами с серпами и молотами, катились волны
коммунистических демонстраций, и нас, новоприбывших русских эмигрантов,
особенно шокировала -- гигантская демонстрация римских медсестер, которые
шли по виа Венето с красными знаменами и транспарантом:
СССР."
хотел нас слушать, даже водители римских автобусов (все до одного
коммунисты, конечно) презрительно кричали нам по-итальянски, что мы
предатели мирового пролетариата и клевещем на советскую жизнь.
постель к московскому медведю, и жуткое ощущение бессилия и отчаяния гнало
меня по римским улицам с утра до ночи, как еврейского отца, который сходит с
ума от того, что его единственная дочь влюбилась в гестаповца.
Навона. И впервые в жизни увидел то, что называется праздником жизни. Я
увидел улыбки -- не одну, не пять, не десять улыбающихся лиц, а сразу --
тысячу! Все улыбались друг другу, все гуляли по площади, слушали музыкантов,
позировали карикатуристам, ели цветные шары сахарной ваты, слушали какого-то
клоуна с говорящей куклой, аплодировали художнику, который на асфальте
рисовал Мону Лизу, и все -- улыбались друг другу. То был пир беззаботности и
оголенных женских плеч, карнавал беспечности и ярких нарядов, фиеста еды и
музыки. Хотя я ни слова не понимал из того, что тут пели и говорили, и хотя
я пришел сюда с ощущением полного краха мировой историй и по нищете своей не
мог купить себе даже кусок пиццы--все равно эта волна жизни подхватила меня,
закружила и понесла по площади, как ребенка...
катастрофу, Запад устоял перед московским медведем, а я пришел на московскую
пьяцца Навона -- на Старый Арбат. Я все тут понимал по-русски, и я мог за
доллары купить тут что угодно Но не было ощущения праздника. Потому что
вокруг -- ни одной улыбки. Густая толпа двигалась мне навстречу, но она
состояла из серых и угрюмых лиц, сделанных из нераскрашенного папье-маше.
Она одета в серые платья и обута в серую и стоптанную обувь, которая шаркает
по серому и пыльному асфальту. Художники без улыбок, словно охранники, сидят
под своими картинами. Голые до пояса музыканты гремят на гитаре и орут такую
похабень, что мне захотелось тут же забыть русский язык. А украинские
католики-униаты, собирающие подписи под письмом в ООН и Горбачеву, выглядят,
Афанасьев Роман
Свержин Владимир
Корнев Павел
Никитин Юрий
Херберт Фрэнк
Березин Федор