печь, установленная на железный лист. Барон усадил Грязева на раскладной
стульчик к низкому черному столику, сам сел спиной к печке.
- Простыл я недавно, - вдруг пожаловался он. - Вчера на флюорографию ездил
- пневмония. Придется с неделю полежать...
Старуха принесла бутылку вина, опустила его греть в горячую воду, поставила
закуски на стол. На улице уже начиналось веселое пиршество, и гул громких
голосов сквозь войлок напоминал крик далекой журавлиной стаи.
- Что же вы так рано тронулись в дорогу? - спросил Грязев, желая начать
разговор о цыганской жизни. - Холодно кочевать в кибитках-то...
- А мы в кибитках не кочуем, - признался барон. - Постоим неделю, соберем
денег, откупим пару вагонов: один плацкартный, другой - грузовой. И до
Красноярска. Там еще постоим...
Саня Грязев рассмеялся своим мыслям.
- Мне показалось, вы как в прошлые времена...
- Да времена-то теперь не прошлые...
- Зачем же тогда кибитки, лошади? Барон хитро улыбнулся, но глаза
оставались умными, проницательными и доверчивыми.
- Любопытный ты, рома!.. Пойдем с нами, вот и узнаешь зачем.
- С вами? - изумился Саня. - Я слышал, вы чужих не берете!
- Это когда-то не брали... Четыре года назад с нами хиппи кочевали. Два
месяца вытерпели. Но они - люди пустые, ни работать, ни танцевать. А ты
хорошо пляшешь! И слух у тебя тонкий, и глаз острый. Почти цыган. При твоей
ловкости научить бы тебя коней воровать...
- Где же их воровать, если и коней-то нет...
- Было бы кому, а кони найдутся.
- Зачем же они, коль вы на поездах кочуете?
- Да чтобы душа цыганская не пропала! - неожиданно загоревал барон. - Чтобы
кровь заиграла, когда коня берешь. Это ведь что плясать, что воровать коня
- одинаково душа горит. А мои люди нынче, кроме как карманы почистить,
ничего больше не умеют. Цыгане-то не карманники, не мелкие воришки...
Давай-ка, рома, выпьем вина! Говорят, нельзя, когда антибиотики колют, да
где наша не пропадала! Хорошо ты пляшешь!
Он сам налил ркацители в чайные чашки, попробовал, теплое ли, и чокнулся с
Грязевым. Мутные, болезненные глаза его просветлели. Барон выпил до дна,
погасил назревающий кашель.
- Григорий тоже хорошо пляшет. Но воровать коней не умеет. Взять не может,
шарахаются кони... Мы теперь покупаем коней. Коней покупаем - тряпки
продаем. Тряпки продаем - коней покупаем. Цыганская ли это жизнь?
Грязеву показалось, слеза мелькнула в темных цыганских глазах, да
"профессорское" воспитание сдержало ее, высушило внутренним огнем.
- Далеко ли кочуете? - спросил Саня, чтобы поддержать разговор.
- Гостя обмануть - Бога обмануть, - он поднял сухие, воспаленные глаза. -
Скажу тебе, в последний раз кочуем. Мой дед привел этот табор из Сербии.
Говорил, и тогда уж были плохие времена для цыган, от немцев ушли в Россию.
Отец откочевал на Дальний Восток, думал, там будет воля... А нет теперь
воли в России, ни для русских, ни для цыган. Я повел людей назад, да только
теперь в Сербию не уйти, опять война там... В Краснодарский край пойдем,
привыкли мы жить у моря. Пойдем с нами? Если плясать умеешь, значит,
вольный ты человек, и вижу, холостой, одинокий. Невесту тебе дадим, женим
на цыганке. Та, что плясала с тобой - нравится? Небось думаешь, молодая
совсем... По нашим обычаям - невеста, четырнадцатый год пошел. Не смотри,
что как тростинка, радуйся. Не заметишь, как растолстеет...
Сначала Сане Грязеву показалось, что голос барона слаб от болезни, но вдруг
услышал в нем глубокую, почти не скрываемую иную боль, скорее даже
привычную горечь, уже не замечаемую стариком. Барон медленно стянул сапоги
и надел теплые белые бурки.
- Неужто стало так худо цыганам? - спросил Грязев, не выдавая растроганных
чувств.
- Хорошо, что спросил, - отозвался тот, будто ждал этого вопроса. - Людям
стало хорошо- - цыганам плохо. Торговать начали. Когда водки не было -
водкой, сахара - сахаром. Ничем не брезговали, "цыган-торг" открыли. Машины
купили, дома... Говорили: еще год-два такой воли - и своим лошадям золотые
зубы вставим. Да как цыганам-то мозги вставить? Пить научились, а веселье
утратили. Зачем цыгану пить, если он без вина всегда весел и пьян? Мы же
народ веселили и сами не скучали, хватало радости. А нет радости - пропал
цыган.
- Но в вашем таборе весело! - попытался развеять невеселые мысли Саня
Грязев. - И народ жизнерадостный, живой!
- Это потому, что вместе собрались, истосковались по цыганский жизни. Да
надолго ли? Придем в Краснодар, к морю - разбредутся, снова купят дома,
машины, и я их не удержу. Земли у нас своей нет, и зачем цыгану автономия?
"Цыганская республика" - звучит-то как смешно... А вот погоди, еще и такой
вопрос встанет! Будут землю требовать. Только это уже не цыгане.
В таборе пир шел вовсю, уже заиграл "оркестр" - начинался свой, внутренний
концерт. Грязев услышал стук кастаньет, и сразу же вспомнилась девочка, что
танцевала с ним на "просмотре"... Табор веселился, а барон тускнел все
больше, и в этот час, кроме Грязева, утешить его было некому.
- Прости, отец. Не мне, конечно, советы давать...
- Нет, гость, говори! Посоветуй, - слегка оживился барон. - Ты умно
пляшешь, красиво... Говори!
- Не лучше ли назад, в Индию откочевать? Может, такое время настало, когда
возле матери только и можно спастись. Да и отсюда ближе, чем до Краснодара,
тем более до Сербии.
- Понимаю, о чем ты сказал, - после паузы вздохнул барон. - Долго меня эта
мысль грела... Да ведь наши предки не зря вывели оттуда цыган. Мы от Индии
давно оторвались. И к славянам приросли, так что не оторваться... Что тут
еще говорить? Гостя обмануть - Бога обмануть... Помнишь, когда в драке под
дых дадут? Отлежишься, отдышишься, встанешь и снова... Ты ведь дрался,
вижу. Кто хорошо пляшет, тот и дерется хорошо. Так вот, дали России под
дых, и потому свело русский дух. Но Россия-то отдышится, встанет - цыганам
больше не подняться. - Голос его как-то незаметно выровнялся, приобрел
силу. - Путь нам один, брат, - ассимилироваться, раствориться в русском
народе. Может, повеселеет Россия, станет немного похитрее, побойчей, может,
снова запоет, запляшет... Хоть так не пропадет цыганская кровь!
Он налил вина, вручил чашку Грязеву. На улице пели слаженно, красиво,
раздольно, однако с цыганской печальной яростью. Барон заметил его
внимание, улыбнулся, отхлебнул горячего вина.
- Если народ утратил свой образ жизни, это, брат, уже не народ, а
фольклорный ансамбль. Потому и поют так!.. Пойди к ним, потанцуй с цыганами
и оставайся у нас. Присмотрись к невесте. Понравится, так женим, и ступай
своей дорогой. Лучшей жены, чем цыганка, тебе все равно не найти. Красивые
дети у вас будут! Волосы не такие белые, как у тебя, да зато лысых не
будет. Иди, веселись! Не гляди, что я хмурый. Мне приходится всю таборную
тоску на себя брать, чтобы веселились цыгане. Так заведено было. Священники
грехи берут на себя и замаливают, а я - тоску...
В эту ночь он не мог уснуть, хотя положили его в утепленную кибитку в
меховой спальный мешок: гудели этой ночью перетруженные ноги, звенели
мотивы цыганских песен в голове, но не те, что он слушал до трех часов утра
возле костра, а как бы иные, избавленные от "фольклорности" - некая тихая,
безмерная печаль. Решение остаться у. цыган в таборе пришло внезапно и
сразу стало твердым, определенным, так что мгновенно развеялись малейшие
намеки на сон. Грязев выбрался из кибитки, подавляя возбуждение, постоял с
поднятыми к небу руками, посмотрел на гаснущие звезды. Хотелось немедленно
сообщить об этом барону, однако было еще рано, пятый час... Он тихо побрел
к коням, стоящим неподалеку от табора: там всю ночь дежурил сторож -
единственная бодрствующая душа, и охранял он не только лошадей, но и всех
спящих соплеменников.
Лукьяненко Сергей
Белов Вольф
Андреев Николай
Ковальчук Вера
Посняков Андрей
Сертаков Виталий