Чтение 29–й страницы книги ~Двое у подножия Вечности~

передохнул, посмотрел исподлобья, готовый укорить за возможный обман.

- Не слукавил ли, воевода? Грех будет...

- Не будет! - хлопнул ладонью по столу Борис Микулич, пресекая глупое
подозренье. - Все скажу, без обмана. Но сначала ответь: тебя ведь, сюда
ссылая... иль посылая, нехай так... как научали? Мол, идол был поганский,
а угодники древние, Анания с Фомой, вынесли оного из лесов, чем веру
дикарскую пресекли. Так?

- Так.

- Ладно. А еще учили, что княжьей волею да владычным согласием крест
был из того камня вырублен. Так?

- Так.

- Дале пошли. Сказывали тебе, что в наказанье посылают... да тихо ты!
не спрашиваю ж за что... но наказанье было?

- Было, - опустил очи монах.

- Совсем славно. Теперь смекай: с чего бы это пращурам идола в крест
переводить? Отчего не изничтожили, как прочих, в Козьке хотя б не утопили?

- Не ведаю, воевода...

Неотрывно смотрит чернец, словно откровение слушает.

- Ну так ведай!

Почти уж и вышел хмель. Не галясь [галиться - издеваться (др.-рус.)]
больше над монашком, говорит боярин, а пальцы тем временем сами по себе
расставляют на доске нескатившиеся тавлейки, черные и белые, без разбору.

- Перво-наперво: не было никаких угодников. Тати были, душегубы, Фомка
с Онькой, смертоубийцы. Выбор им дали: на колесо лечь иль подвигом грех
искупить, окрестить дичь лесную. Ну, ясно, что выбрали...

...движутся пальцы, шевелятся тавлейки: черная - белая...

- Ан немного и выиграли. Ушли в леса, да и сгинули; в болоте ли утопли
иль дикарьем с(r)едены - не ведомо никому. В подвижники, однако, попали...
да не в том дело...

Черная - белая, черная - белая...

- Ну вот. В давние времена край сей, почитай, и не словенским был
вовсе; нашего языка людей - горстка. А кругом несметно племен: голядь, да
мещера, да мурома, да мордва, да всяких прочих изрядно, забытых ныне. У
каждого, ясно, свои идолы...

Подровнял малую кучку костяных пешцев, кругом выставил.

- А над идолами у каждого племени - главный, ну как князь у людей...

Выставил рядом с пешцами трех вершников [вершник - всадник (др.-рус.);
здесь: шахматный конь].

- Смекаешь? У мещеры свой бесий полк с воеводою, у муромы - свой, и так
у всякого языка лесного. Божидар же - иное. Каменный лик нерукотворный.
Откуда взялся, одни волхвы ведали, а может, и они о том врали только. Одно
точно: из дальних мест, однако и не там возник. Старцы мещерские на моей
памяти еще сказывали: в незнаемом месте с неба пал...

Покрутил в пальцах черного кесаря, поставил к вершникам.

- И был Божидар-идол над главными кумирами наиглавнейшим, как, скажем,
князь во Владимире вышний над удельными; все племена жертвы к капищу
несли. Силу прямо не являл, но - пока стоял, никакое племя здешнее Христа
принять не желало...

Пожал плечами.

- Ну... как пропали Фома с Ананией, так прислали с Киева истинного
подвижника, во власянице. Как уж из капища сумел идола унести, никому не
ведомо, но - вынес к берегу. А после - и топили Божидара, а он всплыл, и
ломали, да не ломался никак, и в землю зарыли - пророс; и по-всякому
изводили, да извести не могли. Но главное... - совсем понизил голос
воевода. - ...Был тот камень на лик похож, безглазый только, а вдруг -
крестом обернулся. Не чудо ли?

- Чудо! - откликнулся чернец, благоговея.

- То-то. Тогда и приняли крест племена...

Поведя ладонью, ссыпал Борис Микулич тавлейки в кучу, оставив стоять
лишь черного князя. Раскинулся на лавке, потянулся во всю ширь.

- Ну и все вроде. Али спросить чего хочешь?

- А дозволишь?

- А отчего ж нет?

Подтянул монах стулец, навалился на столешницу грудью, пыхнул хмельным
духом в воеводские ноздри.

- Нешто не хотели поганые вызволить идола?

- Было такое, - хмыкает Борис Микулич, - да не выгорело; налетали
лесные, покуда град строился, а случалось все, как с татарвой... Ну сам же
видел!

И понял: нет, не видел. Откуда? Пока бой идет, отцу святому молиться
надлежит. Хмыкнул. И пояснил:

- Ну-у... как ворог подходит, так сила у него вроде убывает. Не ходит -
ползает; на стены лезет - еле-еле, тоже словно ползком. Бить его -
удовольствие одно... даже и стрелы в воздухе ровно замерзают, хоть рукою
лови. И ловят!

Оживился.

- Да вот, отче, хоть и ныне! Сам суди, гроза средь зимы - виданное ли
дело? Знаменье, никак иначе...

- То так! - согласно кивает чернец. И - жадно:

- А еще?

- Что еще? Ну, было, при прадеде моем: приходили волхвы из лесу, дикие,
как корой поросшие, и не уязвить их было ни мечу, ни стреле. Кто пытался,
того скручивало...

- Как?

- А так и скручивало! - раздраженно. Нечего о таком спрашивать, да еще
во тьме, хоть и предрассветной. И ныне-то, вспомнив дедову байку, ощутил
воевода холодный пот на спине.

- Скручивало, и все. Вот, приходили, шептали пред Божидаром, а после...
сизым дымом исходили на месте. Ну-у... а как церковь поставили, перестали
являться; известно, в церковь нечисти ходу нет.

- И что ж?

- Да все. Больше не приходили...

- Козни диавольские! - крестясь, вскрикнул Феодосий.

Воевода же бородою дернул.

- Так и люди мыслили. И то: дым сизый - и нет никого. А может, и глаза
отвели... не проверить уж.

- Еще спрошу, воевода. Отчего в Киев не отвезли диво такое? Зачем
чудотворного кумира в глуши оставили?

- А не похотел плыть! Не пошел в ладью с берега, словно в землю вкипел;
так его святой водой окропили и весть послали в Киев, Ярославу. Пращур
мой, Борис Житобудович, воеводил над дружиною, что угодника на подвиг
привезла; он и повестил Мудрому. А вскорости повеление получил: рубить
городок порубежный; был слух: виденье явилось князю от Божидара...

Хлебнул глоток меда.

- ...а какое виденье, о чем - не обессудь, сам не ведаю. Только с той
поры род наш здесь и сидит в городовых, от пращура и до меня; и я градец
сей сыну оставлю...

Помолчал недолго и добавил - с печалью нескрытой:

- Коли вернется живым Микулка...

Расхотелось говорить, стоило лишь о сыне вспомнить. И, поняв, поспешил
Феодосий выспросить недоспрошенное:

- Остатнее, Борис Микулич! Отчего ж ни в печерах киевских, ни даже и
здесь никому сия правда неведома?

А воеводу вдруг сморила тоска; накатила хмельная усталость. Но так
страстно вопросил чернец, что нельзя было не ответить.

- Эх, отче, - усмехнулся совсем по-доброму, - тут-то все ясно: в Киеве
Лавру грабили-переграбили, только ленивый золото с куполов не драл; умные
отцы в Новгород сошли от татьбы либо в Смоленск; дурни остались обычай
блюсти, да ведь по-дурацки и блюдут. Все как заведено, а без разуменья,
без памяти всякой. А наши смерды все позабыли давно, окромя баек дурных, а
мещера, да мурома, да мордва крещеная - тем паче: и помыслить стыдятся,
что были в кои-то веки нехристями...

Встал, встряхнул седой гривой.

- Мутит что-то. Ты иди, отче, иди. И прости, коли чего, не серчай;
скорбен я ныне излиха...

Подмигнул - глазом совсем уж трезвым, но сверх меры усталым.

- А все ж хотел бы знать я, какой такой на тебе грех; да ладно, после о
том поговорим. Любопытен ты весьма, отче, и славно, что любопытен...
глядишь, еще и к тавлейкам пристрастить смогу...

Подошел, протянул широкую ладонь. И монах, чуть помедлив, подал свою,
тут же утонувшую в воеводском рукопожатии.

- Ступай, отче. Завтра Господа славить станем, иже избавил от поганых,
завтра и посидим вновь. А пока что...

На пороге остановясь, несильно хлопнул по худому плечу:

- Пока что уж помолись за гражан козинецких новопреставленных, и за
товарища моего незадачливого, за Михайлу Якимыча, и за Ондрюху Саватеева;
и - особливо - Левонтия Кудрявчика помяни и Саню Бушка, живот сложивших за
други своя...

- Помолюсь, воевода, - кивнул Феодосий.

- Крепко помолись, - настойчиво повторил Борис Микулич, - уж не
поленись напоследок...

Затворив за гостем дверь, вернулся к столу, глянул в кувшин: не пуст
ли? Нет, еще с треть плещется на дне. Плеснул в чару.

- Ну!

И, поперхнувшись, закашлялся. Чара со звоном покатилась по доскам.
Явственно почувствовал вдруг: холодным потом Пробило спину, нечто
невесомо-легкое, вовсе не ощутимое, почти коснулось затылка, почти
ощупало, пытаясь пробраться под одежку; коротко, мгновенно - и явственно:
липкое влажное прикосновенье...

...и озноб...