Чтение 29–й страницы книги ~Кесаревна Отрада~

Иерон приказал отступать. Сохраняя, по возможности, живую силу.

Конница Далмата прорубалась к его штабу. Уже не сопротивление оружия препятствовало ей, а просто слишком густа была толпа.

Богатырей легко разгоняли горящими стрелами. В какой-то миг Иерон понял, что обманывался. Что просто поддался купился на внешний эффект.

Вчерашний землепашец, взявший лук и стрелы, был настоящим воином. Богатырь же, взращенный чародеем, был воином только до некоего весьма близкого предела. За этим пределом он превращался в слизняка...

Дважды Алексей просто вытаскивал Отраду из схватки. Буквально за шкирку. Глаза у нее были бешеные, белесоватые, и лицо уже ничем не напоминало то, которое он так без памяти любил. Но нет черты тут же разглаживались...

И он мгновенно забывал, что это было другое лицо.

То. Или другое...

С момента, когда Отрада, воздев над головой светлый меч (Алексей узнал Иеракс, клинок кесаря; до этого он почему-то думал, что в ножнах у нее легкая дамская Эксюперия), крикнула: "За мной!" и славы отозвались ревом: "Мы любим тебя!" с этого самого момента Алексей чувствовал себя поднятым на гребень волны. Он ни на шаг не отставал от кесаревны, зорко оглядываясь по сторонам. Его не касалось, как идет бой. В любом исходе от него требовалось одно: сохранить кесаревне жизнь. При этом он прекрасно понимал, что обеспечить серьезную защиту не в состоянии: стрелы пронзали воздух в разных направлениях, и несколько раз только слепое счастье спасало... Конные стражи пытались выстроить стену из своих тел, из щитов но не могли долго удерживать строй. Кто-то и падал... У Алексея пробиты были шлем и левый наплечник (оба раза чуть-чуть пострадала шкура), ранена лошадь...

Кесаревна вырывалась из кольца стражи, неслась вперед, и можно было только сжимать зубы и нестись за нею, и вновь пытаться своими телами прикрыть, оградить.

Сам Вергиний попытался было образумить Отраду, но наткнулся на такую ярость, что просто махнул рукой. Не арестовывать же кесаревну на глазах армии...

А славы ликовали, едва только она показывалась им. Но особо ликовали гвардейцы Аркадия Филомена. Такой доходящей до начал безумия радости, восторга, восхищения Алексей себе даже не представлял.

Втрое, впятеро прибывали, должно быть, их силы...

Искала ли она смерти? Может быть...

Алексей даже не заметил, как преодолели мост. Вот был левый берег, а вот стал правый. Вот рубились с серыми конкордийцами, а вот с желтыми степняками. Рубиться стало труднее, но при этом степняки казались как бы уступчивее. Будто им, в отличие от конкордийцев, было куда отступать.

Или на что-то надеяться.

Бой шел нестройно, буйно и лишь усилиями опытных десятников и сотников не превращался в неуправляемую свалку. Алексей видел и слышал, как командиры осаживают своих увлекшихся преследованием бойцов.

Что ж-он тоже как-то ухитрялся осаживать свою подопечную...

Неистовы в бою были гвардейцы. Не месть их вела и не ненависть, а что-то более глубинное. Восстановление чести?.. Может быть.

Два десятка степняков на рослых конях вдруг выскочили наперерез будто бы ниоткуда. Гроза предупреждающе вскрикнула, но Алексей и сам успел увидеть их. Вскинуты короткие седельные луки, их держат горизонтально, а тетива натягивается лишь до плеча, и все равно на близких дистанциях это очень опасное оружие... стражники поднимают и сдвигают щиты, все это происходит страшно медленно... и Алексей видит, что стражники не успеют. Его новый незнакомый жеребец, на которого он сел час назад, оставив раненую старушку Мару, вдруг перестает слушаться колен и шпор и встает на дыбы и в этот миг девушка Гроза толкает Отраду, толкает с такой силой, что та падает, выставив руки... почти падает, потому что ноги в стременах, и по-настоящему ей все равно не упасть. А стрелы вылетают и вонзаются в шею лошади кесаревны и в плечо и грудь Грозе...

Мгновения сосредоточенной рубки. На мечах они нам не противники. Шестеро уцелевших уходят галопом. Пехота стреляет им вслед, и кто-то припадает к холке коня, кто-то медленно валится...

Плевать.

Алексей спрыгнул на землю. Земля спружинила, будто была всего лишь травяным ковром поверх трясины.

Отрада стояла на коленях над умирающей подругой.

В Грозу попало четыре стрелы. По меньшей мере одна прошла через средостение. Лицо девушки было голубовато-серым, веки казались черными. Она судорожно изгибалась, будто пыталась откашляться. Низ лица был весь в крови, изо рта выдувались кровавые пузыри.

Она из последних сил, одолевая нечеловеческую боль, одолевая смертную тоску, пыталась что-то сказать, но сказать уже не могла.

Рука ее будто сама собой проделала сложный путь между торчащими из плоти древками, нашла нужное и сжалась...

Кровь изо рта хлынула волной. Гроза выгнулась и

забилась судорожно. Глаза ее раскрылись в ужасе перед чем-то, что невыносимее жизни. Вокруг с топотом носились кони. Отрада уткнулась лицом в ладони и зарыдала.

Бой! закричал Алексей ей на ухо. Бой! Продолжается!

Да! закричала она в ответ. Бой! Будьте вы все! Прокляты!

Мы и так прокляты, подумал он.

Рука мертвой Грозы разжалась. Она была полна крови. Все вокруг было в крови. Но в этом малиновоалом что-то чернело. Алексей тронул.

Брошь? Значок?

Старое серебро. Крошечный лев, похожий на котенка в парике.

От броши исходило нечто такое, что на миг превратило его в ледышку. В снежного великана.

Он взял брошь вместе со сгустками крови. И так же, не боясь испачкать, вообще не боясь ничего, приколол ее на грудь кесаревне. Какой-то позавчерашней, давно утратившей смысл памятью он помнил эту грудь но иначе. Он помнил ее, однако сейчас это не имело значения. Он любил эту женщину, но сейчас не имело значения даже это...

Бой, повторил он, слыша свой голос со стороны: хриплый грязноватый фальцет.

Кесаревна положила руку на брошь. На миг под ее ладонью оказалась и его рука...

Будьте вы все прокляты, повторила она безнадежно.

Чума на оба ваших дома, сказал смертельно раненный Меркуцио, я из-за вас стал пищей для червей...

Делалось темно.

Все произошло как-то очень одновременно, будто специально репетировалось: кесаревич Войдан вдруг взялся за горло и захрипел, к нему бросились цирюльник и врач, дежурившие здесь, и тут же тонко, по-заячьи, закричал Якун.

Его не успели поддержать, он упал на спину, устремляя в небо вытянутые руки с кривыми тонкими темными пальцами, и затрясся. Пена выступила на губах...

И тут же сам Рогдай почувствовал удар. Он не сумел бы описать свои ощущения: удар прошел сквозь него, не задержавшись ни на миг, и вроде бы ничего особенного не произошло... вообще не произошло ничего такого, что можно было бы описать словами. Просто вот Рогдай был до удара, а вот после.

Но это "после" касалось многого.

Будто бы прошло сто лет...

Когда-то у него была победа. Ну... почти победа.

На огромном пространстве впереди его армия попрежнему гнала и уничтожала противника. Но это уже не значило ничего.

Над горизонтом там, на севере, протянулась густая черная полоса. В лицо ощутимо потянуло ветром.

У ветра был запах свежерасколотого кремня.

Венедим вел своих вверх по течению реки. Трупы врагов по берегу навалены были грудами. Когда же это мы успели стольких положить...

Ложе реки было свободным. Кто перебрался на южный берег, тот бился сейчас наверху. Кто не успел погибал под клинками и стрелами прорвавшегося хора, под копытами конницы. Маленькая стража у моста сопротивления не оказала, бросила оружие на землю. Им тут же отрубили большие пальцы на руках и показали дорогу в обоз...

На южном берегу все еще лязгало железо и бились щит о щит. Но северный берег был уже пуст. Даже шальных, пущенных наудачу стрел не прилетало оттуда, и звуков боя не стало слышно. Венедим имел достаточно опыта, чтобы сказать: это победа. И, опять же, достаточно, чтобы не расслабляться. Пока не опустится тьма, победа не может считаться достигнутой...

Что за?..

У него было отшлифованное годами чувство времени. Оно говорило: до сумерек еще почти три часа, до настоящей темноты пять.

Но сумерки уже наступили. Так бывает, если небо обкладывают многослойные тучи.

Небо над головой чистое...

Дрогнула земля. Долгий звук, как от каменного обвала в горах, дошел по ногам.

На миг стало очень тихо. Будто бы даже бойцы остановились и замерли, прислушиваясь.

И тут ударило совсем рядом. Воздух наполнился звоном, во всем теле отдалось болью, как отдается в руках после неосторожного удара тяжелой палкой о камень.

Чародейство, подумал Венедим недоуменно. Какое-то прямое чародейство... Ведь не положено, не принято.

Да и вряд ли возможно...

Венедим мало что знал о чародействе. Ровно столько, сколько положено знать простому воину, способностями не обладающему и умениям не обученному. Как различить чары, как оберечься от самых ярых. Простые заклятия. Подобно большинству, он полагался на амулеты и помощь настоящих чародеев. На пути из Кузни Пактовий объяснил ему кое-что: отчего, например, чародеи не всемогущи и почему даже самые сильные из них не в силах противостоять в открытом поле хорошо обученному вооруженному отряду. Да, они могут заранее наделать всяческих ловушек, отправить отряд по ложному пути, напустить на него мертвецов или зверей (впрочем, и это нужно готовить заранее) но не в состоянии наслать мгновенную смерть, или спалить огнем, или заставить драться между собой, хотя все это даже начинающий ученик чародея легко сумеет сотворить с одним-двумя людьми, встреченными им где-нибудь в темном переулке... Когда люди кучно их слабые, неразвитые, неуправляемые, возбужденные близостью смерти чародейские силы все равно сплетаются вместе и искажают собою волю чародея, и тот теряет способность действовать точно. Это все равно что стрелять из лука в дыму и при постоянно меняющемся резком ветре особенно если знаешь, что выстрелить можешь один-два раза и что ветер этот вполне способен развернуть стрелу в тебя самого...

Вот поэтому чары на поле боя почти никогда не применяются. Там, где говорит холодное железо, со словами лучше повременить.

Но сейчас... сейчас кто-то явно нарушал это правило. Воздух продолжал звенеть подобно перенатянутой струне. Венедим вдруг почувствовал, что ноги его теряют опору. Река, которая только что была слева, вдруг оказалась справа и внизу. Он еще успел увидеть почему-то сверху, как взлетают над землей, раскинув руки, люди а потом в ушах лопнуло громоподобно, и белый огонь захлестнул все.

Глава восьмая

Ее опять ослепило и опять ненадолго, наверное, она уже научилась с этим справляться. Золотые медленные всадники были необыкновенно красивы... Потом, когда блеск сполз и испарился и все вокруг вернулось к прежнему суконно-кожано-железному состоянию и прежним краскам, коричневым и зеленым по преимуществу, она замерла, насколько можно замереть, сидя на идущей тяжелой рысью степной кобыле, неравноценной замене умнице Фелице... Впервые после возвращения (возвращения? она уже сомневалась в этом...) картина, увиденная ею в момент золотой вспышки, отличалась от того, что видят глаза все остальное время. Но ей понадобилось еще сколькото секунд или даже минут (время шло странно: и неслось, и ползло, и иногда даже будто бы возвращалось назад, но никто при этом не воскресал, к сожалению...), чтобы вспомнить золотую панораму и совместить ее с этой, видимой, и понять, в чем же их различие.

С севера приближалась золотая волна. Земля выгибалась и натягивалась, разглаживая все свои складки, при подъеме на немыслимую высоту...

Алексей! разом охрипнув, крикнула она, но он уже сам стоял в стременах и смотрел в ту сторону, и лицо его было чрезвычайно спокойным, как тогда, в момент появления отряда Венедима. Или раньше, когда он засунул ее под приборную доску, а сам повернулся к липким монстрам...

Там, где она помнила золотую волну, над самой землей, хотя и не касаясь земли, протянулась узкая черная полоса. Будто на самоё небо отбрасывала она свою тень.

Что это?

Не знаю...

Полоса разрасталась стремительно, вскипая ослепительной пеной поверху, досиня уплотняясь внизу. Потянуло ветром...

Туча, сказала Отрада почти разочарованно. Они все сгрудились на каком-то бугорке, может быть, это был курганчик былых времен, тогда, значит, они стояли на чьих-то костях и с этих костей пытались всмотреться в даль... Два десятка всадников: кесаревна и ее свита. Бой, плотный пехотный бой кипел в полуверсте к востоку, и на северо-западе носились конные, сталкивались и разлетались, они получили наконец простор то, без чего конница немыслима. А ровно на севере, еле видимый на фоне темного щетинистого леса, стоял ровный строй степных богатырей, то ли еще не входивший в сражение, то ли выведенный и отдохнувший. Их было еще много, слишком много, чтобы с ними не считаться...

Слишком быстро, сказал Алексей. Слишком быстро...

Что?

Приближается. Ветра-то нет...

И тут же, услышав слова, возник ветер. Он не налетел: налетающий ветер на открытом месте легко увидеть взвивается пыль, несет листья, трепещут, а когда и падают деревья. Здесь же ветер коснулся сначала голов, и это было не ласковое прикосновение, а полновесная оплеуха. И одновременно повсюду, насколько мог охватить взгляд, ветер этот дотянулся, дотронулся до земли.

Пыльная поземка. Свист.

Так клинок касается точильного круга.

Темные искры.

Туча налетала со скоростью самолета.

Сначала тонкими, но стремительно утолщающимися жгутами вились перед тучей смерчи.

Сразу стало темно. Солнце все еще видно, но уже маленьким багровым кругом.

Не верилось, что такой ветер может усилиться, однако он усилился. Попятились, нагибая головы, кони.

Пыль поднялась вся и стала непрозрачна, как туман. Даже мелкие камешки взлетали и ударяли в ноги.

Видно было перед собой и иногда чуть поодаль.

Не слышно же ничего, кроме ветра.

Скрылось и это солнце, и настала тьма.

В последний перед тьмой миг Отрада обернулась и увидела, как вдали из прорезанного рекой оврага, кружась, взлетают люди, взлетают, взлетают...

Пыль заволокла и их тоже.

А потом началось мускулистое раскатистое мерцание тьмы.

Рогдай понял, что все погибло. Совершенно невозможная туча, подсвеченная снизу (словно летела над пожаром), остановилась на линии реки и стала вздыматься верхним краем, как бы переваливая через высокую невидимую стену. Смерчи разошлись в сторону гор и в сторону моря. Рогдай смотрел будто бы в приоткрытую пасть чудовища...

Огнедышащего чудовища...

Сначала этот образ пришел к нему, сам, отдельно, и только потом, многие минуты спустя, началось.

Пасть пространство между тучей и землей вспыхнула белым неровным светом. Что-то заметалось там, похожее на пылающий снег. На метель у ярко освещенного окна. Иногда видны были отдельные молнии, не помещавшиеся в пасти.

Потом донесся гром. Не раскаты: ровный рев. Так ревет водопад.

Рогдай тихо смотрел на это.

На гибель армии, на гибель надежд. На гибель победы.

Подошел кесарь Светозар, встал рядом. Рогдай покосился на него.

Ничего не сделать? спросил на всякий случай. Кесарь покачал головой.

Я даже не представляю, как он сделал это, проговорил кесарь неслышно, Рогдай угадал по губам. Никогда не слышал ни о чем подобном.

Может, хоть кто-то уцелеет, сказал Рогдай и отвернулся.

Своих ему тоже не жалко... просто не нужны больше, вот и все. На этом берегу почти двойное превосходство...

Он с трудом оторвал взгляд от огненной пасти чудовища и стал рассматривать то, что осталось от двух хоров, принявших бой первыми.

Еще ведь конница, сквозь вязкую смолу, наполнившую череп, вспомнил он. Еще отважники в горах. Надо выводить...

Он вскинул вверх руку с выставленными тремя пальцами, требуя к себе троих вестовых.

Алексей успел спрыгнуть с коня прежде, чем того повалило ветром. И сдернуть с седла Отраду. Ему тут же хлестнуло по глазам острым песком, он успел зажмуриться, отвернуться. Телом закрыл Отраду. По обычаю отважников под нагрудником в глубоком кармане хранился плат тонкого холста на случай нужды в перевязке. Он быстро сдернул с Отрады шлем, накинул плат на лицо, связал на затылке и шее узлы. Был и еще один плат, но его Алексей израсходовал утром. Для себя остался маленький шейный платок, он еле распутал пропотевший скатавшийся узел, приложил так, чтобы прикрыты были нос и рот, чтобы можно было хоть как-то дышать. Глаза сойдет и ладошкой...

Может быть, это их спасло. Когда ветер мгновенно остановился, Алексею не пришлось освобождать глаза от повязки. Он распахнул их как мог широко.

Воздух был наполнен молочно-белым светом. Все цвета, какие существовали когда-то, выгорели, остались лишь оттенки серого. На серой траве комками серой глины лежали люди, много людей. Лежали и лошади комками побольше. Многие поднимались или по крайней мере шевелились. Лошади вдруг начали судорожно вскакивать...

Шорох крыльев над головой как шорох сухих листьев.

Тьмы летучих мышей!

Среди дня? Здесь?..

Алексей не успел додумать. За него думало давнее прошлое, думали уроки у старца Филадельфа, который был горазд на всяческие редкости и древности.

Отрада подняла руки и стала ощупывать голову, чтобы снять плат, но Алексей уже подхватил ее за пояс и понесся по склону курганчика вниз не до подошвы, а так, на две трети...

Они рухнули на землю в тот миг, когда ударили первые молнии.

Это было равносильно умелому хлопку по ушам. Сразу исчезло все, пропала земля, осталась только боль от вбитых в мозг перепонок и чувство мурашек в несуществующем теле. Десятки молний протянулись к вершине курганчика и пульсировали сейчас над головой, выжигая там все, что еще осталось. И сотни молний били по окружности, поражая людей и коней, всех, кто пытался спастись и кто не пытался...

Грохот стоял фантастический, плотный, как камень. Его можно было трогать рукой.

Отрада, оглушенная, содрала наконец плат и попыталась встать. Алексей успел свалить ее и прижать к земле. Он лежал, чувствуя, как содрогается девушка и содрогается земля и как все содрогается в нем самом...

Бесшумными тенями метались над ними летучие мыши, белые в непрекращающихся вспышках.

Нельзя стоять на вершине, вспоминал он. И нельзя стоять в низине, под холмом, там чуть более сыро, туда тоже тянутся молнии. На склоне и только на склоне, и только распластавшись, есть шанс уцелеть...

Эти мыши...

Они что-то значат. Они здесь, и они что-то значат.

Увидев их, я почему-то вспомнил все про молнии.

Несколько мыслей, а ушли все силы...

Отрада чуть повернула голову. Их глаза встретились. Алексей зажмурился, потому что не мог перенести этого взгляда. И тут же ощутил прикосновение лба ко лбу, щеки к щеке...

Она прижималась к нему, будто ища защиту.

А им уже приходилось умирать вместе.

Если убьет, понял он, то вместе, одной молнией!..

...Рев уничтожил время. Просто наступил такой момент, когда Алексею стало казаться, что он различает отдельные содрогания земли, отдельные по ней удары. Слышать он не мог ничего, кроме внутреннего воя, но странным образом прозрели глаза. Он не просто видел много острее, чем обычно, он замечал такие детали и подробности, на которые никогда бы не обратил внимания прежде.

И до которых ему, в сущности, не было никакого дела.

Молнии еще сверкали иногда, но в них уже не было той дичайшей уничтожающей ярости, когда десять, двадцать, сто молний сливались в один пульсирующий огненный поток и били, били, били в одну точку... земля раскалялась тогда и горела, и горело все, что было на ней.

Вот... и вот... и вот... и вот... серые пятна, от которых валит едкий дым. Дым не растекается по земле, не клубится уходит в небо тонкими прямыми стволами. Изредка по такому стволу проскакивает тонкая лиловая нить, бьется секунду-две, пропадает. У подножия холма серые пятна почти соединяются, выжженного пространства здесь больше, чем уцелевшего. И дальше рябая пустыня, ни единого дерева, лишь пьыаю-щие пни и обугленная щепа. И холмики, холмики, холмики...

Не встает никто. Не встанет никогда.

Он сглотнул. Отрада приподняла голову и глядела на него, только на него.

Тогда он снова лег, просунул одну руку ей под голову, а второй осторожно (проклятое железо...) обнял ее за шею, уткнул в себя опять же в железо... Не смотри туда, подумал он, не смотри пока. Пока это еще можно не смотреть.

Венедим пришел в себя от тошноты. Его всегда укачивало на кораблях и в лодках, и однажды укачало даже верхом на наплавном мосту. И сейчас он смотрел в небо над собой, боролся с подступающей дурнотой и недоумевал, куда делись обязательные звуки воды. Но рядом просто переговаривались на том крестьянском восточном диалекте, когда все слова будто бы знакомы, просто от них отсекли окончания, а сами слова означают вовсе не то, к чему ты привык.

...Опасе мы во вжорку курга...

Нишк.

Ты подглудь: скоко первей запоздна игнуло...

Нишк, я муж.

Нишк, нишк... Токо и сыру, что нишк... Венедим повернул голову направо, потом налево. И справа, и слева были лошадиные шеи. Почему-то ему на миг представилось, что беседу ведут сами лошади, думая, что их не слышат.

Потом он приподнял голову и посмотрел на себя. Он лежал, прикрытый серым одеялом, на узких вьючных носилках, закрепленных между двумя лошадьми. Насколько он знал, еще одни носилки должны быть под ним, а двое перекинуты справа и слева, за спинами лошадей их не видно. Венедим попытался приподняться сам, но не смог: широкий ремень перехватывал его поперек груди. Он шевельнул руками, но руки тоже были к чему-то привязаны. Равно как и ноги.

Эй, позвал он негромко. Кто-нибудь.

Очнулся, слав, сказал добродушный голос. Ну, дела...

Венедим увидел плечи и лицо приотставшего верхового. Это был несомненный азах.

Сильны у тебя покровители, покачал азах головой, ну, сильны. Так свалиться... это да.

Свалиться? переспросил Венедим.

Ты что, не помнишь? Как летал по воздусям?

Ох... Венедим сморщился. Он вспомнил. Так это я, значит...