Я понимал, что я негодяй, но это самоопределение не помешало мне, воровато
оглянувшись, проскользнуть в коридор. Я знал, что первая дверь -- в комнату
Илль. Потянул ее, и она легко подалась. Я только взгляну на клавесин и
портрет рыцаря, шитый бледными шелками. Я открыл дверь -- в глубине комнаты
увидел узкую постель, а возле нее -- на полу -- огромную охапку еловых
веток, широкой, похожей на полосатую осоку, травы и аметистовых звезд
селиора, что прижился в ледяных ущельях и круглый год цветет там, где не
растет ни одно земное растение. Обыкновенные ветки, обыкновенная трава,
обыкновенные цветы. Чудо заключалось в том, что это были те самые ветки,
цветы и листья, которые лежали возле меня в первый день этого года.
почти ощупью.
какой кретин! Рвался к ней, -- да, черт побери, к ней! -- и как врал себе,
что она -- хороший парень, и что все они хорошие парни, а сам крутил
головой, как гусь, -- с кем она? И этого, оказывается мало -- и она, как
школьница, подглядывала за каждым моим шагом, и стеклянные стены и крыша
нашего дома доверчиво открывали ей все, что было между мной и Са-ной... Все,
с первого дня. Все, до последнего цветка.
принадлежащие Моей Сане.
все на снег и, оттолкнув вездесущего Педеля, ворвался к Сане.
все твои доводы, ты должна быть со мной, понимаешь? Каждый час, каждый миг!
И вовсе не потому, что это -- последний год. Чушь! При миллиардных
количествах данных должна быть хоть одна ошибка.
ты. Ты проживешь еще сто пятьдесят лет, и все это время я буду с тобой.
Потому что я тоже собираюсь жить еще сто пятьдесят лет. А теперь -- иди
сюда. Будем праздновать ошибку этого идиотского "Овератора".
сказал ей, страшно напугало ее, и она вдруг беспомощно остановилась перед
той новой жизнью, о которой я говорил ей. Она давно примирилась с тем, что
должно было произойти в этом году, и теперь ей было бесконечно трудно
перестроить свои планы на будущее, которое вдруг делалось таким далеким. Но
самое главное -- она поверила мне, потому что то, что было в ее глазах,
руках, протянутых ко мне, беспомощно подрагивающих уголках губ, -- все это
не могло быть ни игрой, ни благодарностью за мое утешение. Это могло быть
только вера. И поверить так можно было только в чудо. И поверить так мог
только вконец измученный, исстрадавшийся человек.
на расстоянии наших рук.
стены закрыть дымкой. И пока мы здесь, чтобы они не становились прозрачными.
мы здесь". Лицо оставалось неподвижным, но что-то исказилось.
говорила, что южная база Элефантуса находится где-то на Рио-Негро.
что...
сиреневой туши.
более, что на Рио сейчас будут работать только машины.
понял, что все, решительно все напрасно. Она превратила мои слова в игрушку
для меня самого. Она теперь казалась веселой, но ее оживленная хлопотливость
была лишь импровизацией на тему, которую я ей задал и которую она развивала
в угоду мне. Стоило мне сказать: произошла ошибка -- и она поверила,
безоговорочно подхватила эту игру, в покорной слепоте своей даже не
задумываясь, верю ли я в ее искренность. А я было поверил. Просто мне в
голову не пришло, что можно до такой степени подчинить весь свой внутренний
мир желаниям и прихотям другого человека. Если бы я ей сказал: ты умрешь
завтра -- назавтра она действительно умерла бы, и не бросилась бы со скалы,
не подключилась бы к полю высокого напряжения. Нет, у нее просто
остановилось бы и сердце и дыхание. Само собой. Когда я это понял, я дал
себе слово: сойду с ума, но не сделаю больше ни одной попытки хотя бы на
йоту изменить существующее положение.
тратил его на полеты в Хижину, -- и я готовил впрок различные блики --
диктовал Педелю, и он с молниеносной быстротой собирал микросхемы.
Когда-нибудь пригодится. У меня было ощущение, что рано или поздно я запущу
в своего кида чем-нибудь тяжелым, и тогда мне придется все собирать заново.
Когда шло программирование, у меня появились кое-какие мысли относительно
конструкции, но менять что-либо было уже поздно. Я решил накидать побольше
схем, чтобы потом Педель по образцу нашего кида собрал аналогичный, но более
совершенный аппарат. Я не знал, насколько это было нужно, но у меня было
хоть какое-то занятие. Я все ждал, когда же кончится эта весна, и
единственной радостной мыслью была та, что в таком состоянии меня уже никто
не видит. Естественно, под словом "никто" я подразумевал одного человека.
случае, в его взгляде проскальзывало что-то от быка, которого ведут на убой
в паре с другим обреченным, и он благодарен соседу за компанию. Я давно
махнул на него рукой, потеряв надежду хоть сколько-нибудь разумно объяснить
его поведение.
и мудрейший, ты, решившийся на эксперимент -- на такой эксперимент! -- над
своей драгоценной особой -- установил ли ты, наконец, нужно ли это
человечеству? Хотя что там человечеству -- тебе самому? Да, да, тебе,
лиловый бегемот, краса и гордость земной аккумулятопатологии? Ну, что тебе
дало зто? Что изменило оно в твоей жизни? Ведь если бы ты и не знал ничего,
ты все равно дрожал бы над каждой своей минуткой, и все равно ты торчал бы
здесь, потому что только тут тебе обеспечен идеальный для здоровья климат и
вполне устраивающая тебя работа. И все равно ты отравлял бы существование
всем нормальным людям, и все равно тебе было бы плевать на этих остальных
людей. Так зачем, зачем тебе это Знание?
тупел все больше и.больше и радовался этому той безысходной радостью, с
которой человек, пытаемый в застенке, теряет сознание. Иногда, чтобы
привести себя в рабочее состояние, я говорил: рано или поздно, но Егерхауэн
кончится. И что тогда? Хижина? Но я понимал, что после исчезновения Саны я
не смогу прийти туда, если совесть моя не будет абсолютно чиста. Как не
чиста она сейчас. Но пока еще есть время, я должен расплатиться с Саной за
все, что было и что могло бы быть между нами. Ведь и сейчас мы могли бы быть
с ней счастливы, мы могли бы по-прежнему любить друг друга. Виноват ли во
всем проклятый "Овератор"? Первое время я был в этом уверен. Но не все ли
равно, кто виноват. Главное, что любовь уходила, и если бы Сана каким-то
чудом пережила этот год, не знаю, смог ли бы я остаться с ней или нет. Но я
должен был ее потерять, и поэтому платил вперед за то, чего никогда уже не
будет. Я запутался во всех этих рассуждениях, и подчас мне казалось, что я
просто холодно отсчитываю камешки, как девочки на пляжах: я теряю этот
день... и этот... и белые камешки звонко чокают, ударяясь друг о друга и
по-лягушечьи упрыгивая в песок.
этот год забыть шальную большеглазую девчонку, которая может жить по другим
законам, потому что ей всего восемнадцать лет.
лаской, тоже входящей в уплату долга, пришло, наконец, лето.
Патери Пата, и Педелю пришлось напомнить мне, что все уже собрались к обеду.
Я давно уже не переодевался по такому поводу и, наскоро сполоснув руки под
алеаровым фонтанчиком, побежал к уже дожидавшемуся меня мобилю. Педель
скользил боком, держа передо мной полотенце, распяленное на тонких
щупальцах.
комнаты обеденного павильона. Не так давно мы стали обедать на веранде,
крытой, разумеется, непрозрачным пластиком. Мне достаточно было намекнуть
Сане, что я побаиваюсь весеннего ультрафиолета, от которого я порядком отвык
за одиннадцать лет -- и к моим услугам были целые тоннели, прячущие нас от
непрошеных наблюдателей.
что способно было вызвать оживление за нашим унылым столом.
Роллинс Джеймс
Бажанов Олег
Плотников Александр
Прозоров Александр
Махров Алексей
Сертаков Виталий