Чтение 29–й страницы книги ~Баймер~

- Люблю я пышное... - продекламировал он. - Да, классики знали в этом толк.

- Пошел ты, - ответил Антон. - Пушкин ножки воспевал! А не эти... ланиты. Он же сказал ясно: он к устам моим приник и вырвал... Ясно?

- А что такое уста? - спросил Сергей с подозрением. - И эти... ланиты?

- Уста по вертикали или по горизонтали?

Я молча резал отбивную, ибо если они не знают, что такое ланиты, то у меня и спрашивать неча. Вот про маму, кроватку или BFG, это ко мне, а всякие уста, устье... это вроде бы что-то, откуда вытекает. Или втекает... На фиг запоминать свойства хомутов, когда везде технология плюхэндплейная? Мир меняется, эти еще не знают, но уже чувствуют, и старинные ланиты уже называют просто жопой, а то и ассом.

Антон ответил так туманно, что я понял, он тоже не знает, что такое ланиты:

- Ты про ланиты и перси спроси этого, ну, чей дядя самых честных грабил...

Сергей сказал с отвращением:

- Не люблю, когда классиков коверкают. У Пушкина сказано: "Мой дядя самый честных правил"!

- Ага, - сказал Антон с интересом. - А остальных?

Сергей подумал, махнул рукой:

- Просто остальных там ничего. Наверное, оставлял, как есть.

Иван, которой жрякал молча, перевел духи пробасил сердито:

- ..., а кто будет портить наш великий русский язык, тот получит в рыло без базаров!

Глава 39

Горецкий больше не упоминал о молодом гении, а мы деликатно помалкивали. Может, что-то сорвалось, а может парень пока раздумывает: стоит ли ради баймы отказываться от нобелевки, что почти в руках.

Все же мы, творцы виртуальных миров, а не инженеры каких-то человеческих душ, все же угадали точно. Никанорский, этот молодой гений, действительно все это время колебался, ибо предложение Горецкого было в самом деле соблазнительным. Денег временами не хватает даже на хлеб, но он упорно отказывался от найма в журналы или на редакторскую работу в коммерческие издательства, где работа не трудная, а заработок был бы стабильным.

Для творческого человека очень важна внутренняя и даже внешняя свобода. И вот предложение Горецкого застало врасплох. Никанорский чувствовал себя как Ева, которую искушал змей очень вкусным яблоком. А Горецкий очень подходил на роль искусителя: мягкий, обаятельный, застенчивый - наглого Никанорский послал бы сразу, к тому же Горецкий действительно талантлив, и если есть люди талантливее, то это только он сам, Никанорский.

Однако Горецкий, увы, похоже, сам принял яблоко от своего змея: он перешел с пишущей машинки на ужасный компьютер! И вот теперь, хоть работа идет быстрее и легче, но при этих кажущихся преимуществах... теряется теплота живого слова, теряется, испаряется! Письмо, написанное рукой, хранит в себе жар сердца или холод души, а в неровных строках бьется сам пульс живой жизни! Нет, это просто немыслимо - перейти на комп, да еще принять участие в их безумной и бездумной профанации искусства!

Правда, он сам не пишет ручкой, но его пишущая машинка простая, без модных наворотов, механическая, а один друг пообещал вообще достать ему пишмашинку начала века: высокую, угловатую, похожую на кареты прошлых веков.

Никанорский едва не прыгал от счастья, представляя себе, как будет касаться клавиш, освященных десятилетиями, тех самых клавиш, которых до него касались десятки и даже сотни людей, которые хранят тепло их рук, сердец, душ и, возможно, частицу их самих!

После долгой и мучительной борьбы... а самая мучительная борьба всегда с самим собой, так как силы обычно равны, он все же твердо решил позвонить Горецкому и с достоинством отказаться, но обнаружил, что идет по темным аллеям, вдыхает напоенный лунным светом воздух, сбоку небольшой пруд, что напротив китайского посольства, над головой звезды, а по сторонам стрекочут вечные кузнечики - певцы любви и вдохновения.

Всякие там бездушные люди носят с собой мобильники, уроды, не понимают, насколько важно для чувствующего человека уединение и покой, когда сердце наполняется блаженством Мироздания, Высшим Незнанием Вселенской Души, катарсисом и картехезисом Сверхзнания Дознания Разума!

Дом, где живет Горецкий, чернеет на фоне звездного неба. С этого стороны окон не видно, но в это время Горецкий не спит, он тоже сова, можно зайти и высказать ему все в глаза, пристыдить, напомнить о высокой роли искусства

Все больше и больше накаляясь, Никанорский перешел улицу в неположенном месте, выказав протест против машинизации и урбанизации, что калечит душу человека, и поспешил к подъезду, донельзя довольный, что на шоссе машин в это время суток в видимом диапазоне не оказалось, и протест протек без дрожи в коленках и суетливой жажды перебежать на ту сторону как можно быстрее.

Лифт взметнул на десятый этаж, створки угодливо распахнулись. Никанорский метнулся к обитой темной кожей двери, сердито позвонил долгим требовательным звонком. За дверью не послышались тотчас же шаги, и Никанорский настойчиво вдавил палец в кнопку и ждал, слушая как по ту сторону двери трещит настоящий звонок - злой, требовательный, а не всякие там мелодичные переливы, слушая которые не вскакиваешь с трепещущим сердцем.

Он жал на кнопку целую минуту, пока сообразил, что за это время уже и мертвый бы проснулся, вскочил, подбежал бы к двери и смотрел на него испуганно в глазок.

- Черт, - сказал он раздраженно. - По бабам, что ли шастает?.. К которой, интересно...

Потоптался злой, что так промахнулся, а руки уже вытащили из внутреннего кармана пухлый блокнот, ручку "Паркер", чье золотое перо обладает изумительной способностью выдавать нити разной толщины, вплоть до исчезающе паутинных, быстро и четко начертал: " Заходил, но тебя черти унесли! Приходил сказать, что участвовать в дурацкой игре не буду! Роланд".

Записку прикрепил к двери, там такие плотно прилегающие полоски кожи, как будто дизайнеры предусматривали, что под них будут совать записки, конверты, квитанции, штрафы. Отошел, оглядел, все видно четко, прямо перед глазами, Горецкий сразу же увидит, как только откроются дери лифта. А пока будет доставать ключи, то и прочтет...

Как на зло, лифт оказался занят, ходит где-то между вторым и шестым, будто лица кавказской национальности тайком вывозят следы преступной деятельности, а когда Никанорский извелся и уже готов был спускаться пешком, красная кнопка наконец-то потемнела. Вообще-то он ненавидел лифты, как всякое порождение машинной цивилизации, но пешком еще хуже: это ж на каждом этаже через засранные старой мебелью лестничные площадки, мимо ящиков, мешков, мусора, грязных мисок для бродячих собак и - мать их перемать! - кошек, через облака смрада, чада...

На улице свежий ночной воздух опахнул лицо, грудь, но мысли не стали спокойнее, а как будто в горящий очаг дохнули кислородом: взвихрились, пошли по кругу еще ярче, интереснее, злее, а доводы против баймы начали выстраиваться в просто убийственную обойму.

Пусть прочтет, мелькнула мстительная мысль. Увидит, что я не поддался на меркантильные соображения. Есть нечто выше, друг Горацио, чем меркантильность. Поэзия, искусство - выше! А ты прочти мои чеканные строки...

Перед глазами всплыла записка, начертанная его красивым почерком, он повторил слова снова и снова, потом задумался. Вообще-то можно было бы и ярче. Когда-то все его записки, дневники, школьные тетради - все станет плодом пристальнейшего изучения сотен филологов, лингвистов, специалистов по высокой литературе. Будут созданы институты и академии, которые будут толковать каждую его строку, каждый образ, как вот сейчас больше миллиона высокопрофессиональных специалистов кормится на Шекспире и около ста тысяч - на Пушкине. Когда в их руки попадет эта записка, они будут поворачивать ее так и эдак, толковать, строить предположения, ибо про нелепую затею Горецкого никто и знать уже не будет, а вот его слова начнут трактовать самыми удивительными образами...

- Заходил, - повторил он вслух, - но тебя черти унесли... Приходил сказать, что участвовать в дурацкой игре не буду... Роланд... Гм, слово "черти" поставил зря. Могут быть проблемы с религиозными конфессиями. Они все не любят упоминать черта, как и, скажем, шестьсот шестьдесят шесть или всякие там... Да и вообще как-то суховато получилось. Могут подумать, что я - профессионал, который от и до - поэт, а в остальное время - просто человек. Нет, дорогие потомки, поэт - это не профессия, это - состояние души. Я вам это докажу...

Торопясь, как бы Горецкий не вернулся раньше него и не обнаружил эту записку, он почти бегом ринулся к его дому, снова нарушил правил дорожного перехода, поэты не могут жить по правилам! - взлетел на десятый этаж и с облегчением увидел записку на прежнем месте.

Убрал ее, порвал на мелкие клочья и спрятал в карман, чтобы не обнаружили даже фрагментов, а дома спустит в унитаз, а на чистом листке написал чисто и красиво: "Дорогой Марк Сидорович! Занятый высоким искусством, я нередко испытываю острую нужду в финансах. Но я никогда не позволю себе пасть настолько низко, чтобы принять участье в делах, которые принесут мне миллионы, если это не связано непосредственно с моими стихами, в которых живет моя душа, бьется мое сердце в унисон с сердцем Мироздания, из которого я и черпаю свое вдохновение, из которого ко мне и нисходят божественные эманации и вибрации! Да пребудет с тобой счастье, мой старший друг, но я пойду трудной дорогой вечности, на которой меня ждут, надеюсь, шипы и розы великого космоса, чьей душой я являюсь!.. Почему вынужден отказаться от участья в столь прибыльном деле, какие бы трудности я сейчас не испытывал. Твой Роланд!"

Уже засунув записку под полоску кожи, он снова выхватил ее и добавил после имени еще и фамилию, а то кто знает с каким Роландом могут спутать будущие структуральные лингвисты, ведь в его честь восторженные поклонницы будут назвать своих детей...

Довольный, он уже спокойнее шел по улице, дорогу пересек строго по "зебре", хоть машин не видать на этой дороге вовсе, но ведь потеря гения невосполнима, человечество обеднеет, если он вдруг в благородной рассеянности поэта попадет под колеса какому-то идиоту.

Записку повертел перед мысленным взором, прочел внимательно, остался доволен. Этот приземленный Горецкий скривится, ведь не дурак же, поймет его полное духовное превосходство и свое падение!

Он не сразу ощутил, что смутное беспокойство, что зародилось в душе, как раз связано с этой запиской. Она хороша, действительно хороша! Маленький шедевр эпистолярного искусства. Лингвисты и филологи будущих веков будут млеть от наслаждения, как сейчас млеют, находя какую-нибудь записку Пушкина. Даже больше, ибо Пушкин не знал, что его записки будут собирать, писать кое-как, а вот он уже готов к своему великому будущему, потому его записки - шедевры в самом деле...

Обратно он несся так, что взмок, рубашка на спине прилипла. Едва дождался, когда загорится зеленый огонек, перебежал по "зебре", подъезд, лифт, как медленно ползет, наконец-то десятый этаж...

Выметнулся, задев раздвигающиеся створки, сердце радостно екнуло. Записка на месте! Дрожащими от счастья пальцами выхватил ее, бережно сложил обратно в блокнот. Этот грубый Горецкий скорее всего не поймет сверхценности этого послания, прочтет и выбросит, тем самым оно будет потеряно для будущих благодарных поколений.

- Лучше я ему завтра позвоню, - прошептал он уже в лифте. - Эх, жаль, что разговоры по телефону нигде не фиксируются и не записываются...

Дверь открылась, но он остановился, осененный странной мыслью. Почему не записывается? Говорят, есть службы, что за особо влиятельными людьми записывают каждое слово. Даже установили микротелекамеры и постоянно снимают их с разных углов. А поэт - самый влиятельный человек на свете! Поэт двигает массами. Пушкина знают все, а вот царей, которые правили в эпоху Пушкина страной, знают единицы. Так что за ним, Роландом Никанорским, наверняка записывают каждое слово и каждый жест.

Возможно, даже прислали на машине времени из будущего операторов, что фиксируют его каждый жест с восьми позиций?

Выпрямившись, он вышел из лифта и пошел неспешно и рассеяно, вдыхая чистый-грязный воздух большого города, поднимая глаза к звездному небу, а лицо стараясь держать красиво одухотворенным.

Глава 40

Она шла по обочине шоссе, а когда машина начала ее догонять, я ощутил, что Вероника уже знает, чувствует, что я ее подстерегаю.

Я открыл дверцу, Вероника села, я тут же прибавил газу. Не знаю почему, но я побаивался даже скосить глаза в ее сторону.

- Андрий, - проговорила она, глаза ее смотрели строго перед собой, - ты сам понимаешь, что мы с тобой поступили очень нехорошо.

- Давай попробуем еще разок, - предложил я. - Вдруг да получится лучше?

Мне самому стало гадко от этой затасканной шуточки, но я тоже в этом мире, все еще в нем, временами живу, как все, и говорю, как все, а эти все говорят стандартными фразами, хоть сейчас в программу, стандартными шуточками, приколами, хохмочками, все время снижая, снижая, снижая высокое, которое давно уже никакое не высокое...

Она поморщилась.

- Ты в самом деле такой мерзавец?

- Почему? - спросил я все так же автоматически, будто во мне работала стандартная программа, купленная на Горбушке. Что нехорошо поступил, сам чувствовал, и это злило. - Вроде мы никого не убили, не обворовали...

Она проговорила холодно и отстранено:

- Это Нюрка может всех в команде обслужить, и ни капельки угрызений не почувствует. Да никто и не подумает, что она должна чувствовать какие-то угрызения. Почему? Наверное, и я бы на ее месте... Она делает все открыто, никому не врет, ни от кого не таится! А мы в самом деле украли.

Я поежился, она сказала то, что у самого в мозгах, но спросил другое, что тоже мучило, еще больше.

- А скажи... ты в самом деле с ним? С шефом? Мне казалось, что в его возрасте... гм...

Она бледно усмехнулась:

- Пусть тебе и дальше так кажется, если тебе так удобнее.

- Но, а...

- Что?

- Да так, ничего.

Но она уже завелась, глаза вспыхнули гневом, а щеки раскраснелись.

- Думаешь, он импотент? Да вы все ногтя его не стоите и в этом плане!.. Никто из вас не понимает, что для женщины не это главное. Он мне как отец... хотя, верно, по возрасту - он одногодок моего деда! Но дед мой с палочкой ходит, а этот... Это так важно, когда о тебе заботятся! А он обо мне заботится. Любит меня. И я его люблю. Я не знаю, и он не знает, сколько у него еще продлится это... ну, сексуальное здоровье, но пока оно есть, он им пользуется, а я ему помогаю во всем. Понимаешь? Во всем.

Я пробормотал, униженный, растоптанный, чувствуя себя виноватым по кончики пылающих ушей:

- Я его тоже люблю. Более достойного человека не встречал, честно. Стараюсь к нему придраться... нет, еще до встречи с тобой!.. и не удается.

Все еще злая, она отрезала:

- С этого нужно было и начинать. А то - может или не может! В чем преимущество свое ощутил, мальчишка. Тебе тоже стукнет шестьдесят... если доживешь еще, но не станешь ли импотентов в сорок? И спившимся бомжом впридачу?

Мои руки на баранке руля наливались тяжестью. Вина тяжелым камнем лежала в груди, вдавливала меня в сидение.

- Извини. Я в самом деле скотина. Да еще и дурак вдобавок. Прости меня, ладно?

После паузы она ответила все еще сердито:

- Хорошо, забудем. Но пусть это будет наша последняя встреча.

- Хорошо, - ответил я послушно. - Поверишь ли, я тоже чувствую себя так, будто украл. Добро бы еще у мерзавца, а то у человека, который так много для меня сделал!

По ее полным губам скользнула бледная улыбка. За окном проносились далекие деревья, и казалось, что Вероника летит над землей, как сказочная птица с женским лицом.

Я непроизвольно подбавлял газу, но меня обгоняют, обгоняют, обгоняют... Я опомнился, когда на спидометре стрелка переползла за сто пятьдесят, начал потихоньку сбавлять до разрешенных ста двадцати.

Ветер свистит в чуть приоткрытом люке в крыше. Если бы без лобового стекла, то встречным ветром выдавило бы глаза, разобрало рот, раздуло бы ноздри, как у бегемота. Сколько не мечтай о бешеном галопе верхом на быстром коне, но какой конь смог бы скакать с моей серебряночкой рядом? Это все черепахи! Даже самые быстрые скакуны - толстые неповоротливые черепахи. А я лечу на скорости, настоящей скорости, мир несется навстречу, шоссе бросается под капот, исчезает, исчезает, все уходит в прошлое, а меня несет в прекрасное и сверкающее будущее!

- Почему ты свернул? - спросила она быстро.

- Повезу через Царицыно, - объяснил я. - Теперь знаю, где ты живешь, а через Царицыно ближе...

Она покачала головой.

- Что-то не верится.

- Автобусу надо как можно больше пассажиров, - сказал я. - Потому накидывает широкие петли, как убегающий заяц. А я могу по прямой. Вот увидишь.

Она чуть откинулась на спинку сидения, мое сердце прыгало, как этот самый убегающий заяц, пыталось скакнуть к ней, но ее сердце сейчас в панцире, да еще и вморожено в гигантскую льдину.

Машина вылетела на недолгий простор, но дальше дорога проще, сузилась, по сторонам пошли тициановские деревья: старые, толстые, в наростах и наплывах, с покрученными ревматизмом ветвями, глубокими дуплами.

Я слышал как рядом тихонько ахнуло. Далеко впереди дорога ныряет под старинный мост из красного кирпича. Как все старое, он только тем древним людям казался огромным и страшным, а на самом деле под ним не всякий трейлер проедет. Если два кое-как еще и разминутся, то двухэтажный лондонский автобус уж точно застрянет. Но все-таки мост по-своему красив: с обеих сторон круглые башенки, словно из сказочного фильма, в башнях бойницы, то есть узкие длинные окна без стекол...

- Какая прелесть! - воскликнула она. - Если честно, то я тут еще не бывала!

- Велика Москва, - согласился я. - Всю жизнь можно ходить по Третьяковским и Манежам, а сюда и не добраться...

Машина мягко подкатила к обочине и вошла в эту неподвижную картину. Я выскочил, обогнул серебряночку и открыл дверцу. Вероника поколебалась, но все-таки начала выбираться на простор, как выбирается бабочка из серого кокона, а я обалдело смотрел как медленно и грациозно появляется ее длинная узкая ступня в туфле на тонком каблуке, изящная лодыжка, бесподобно отрендеренная голень, восхитительное колено...

Через мост двигалась парочка немолодых людей, впереди бежал веселый лохматый щенок. Все трое посмотрели в нашу сторону, щенок завилял купированным хвостиком. Вероника невольно засмеялась.

- Нет, какая прелесть в самом деле!

Я взял ее за руку. Вероника не противилась, я сумел сделать жест чисто дружеским, хотя ее пальцы дрогнули, а мои начали накаляться, как железо в кузнечном горне.

Дорожка повела в знаменитое Царицыно, очень знаменитое, есть даже куча альбомов и справочников, но для меня это место, где прорабы начали спешно строить каменные дома, но потом их перебросили на другие, более современные постройки. Теперь здесь высятся эти каменные коробки в два-три этажа, зияют пустые проемами окон, где, похоже, никогда не было оконных рам. Но кирпичи уложены тщательно. В старину, как принято говорить с уважением, делали на века. Но это принято другими, а я не из тех, кто принимает расхожие мнения, как попугай. На фиг делать на века то, что давно бы пора сломать да построить что-то поновее, покруче?

На крыше этих недоделанных дворцов видны башенки. Толстые, массивные, приземистые, как Кабанихи из Островского. Я долго всматривался, но так и не понял, на фиг они слеплены. По крайней мере, с ноутбуком туда не влезть.

Самое нелепое - прямо посреди зеленого поля - массивный каменный мост, с толстыми кирпичными стенами вместо перил, не всякий каратека прошибет головой, а по этим странным перилам идут два ряда нелепейших украшений: не то каменные свечи в три человеческих роста, по красному кирпичу белые наплывы воска или краски, не то... вообще черт-те что.

Я таращил глаза, искал признаки реки, озера или хотя бы лужи, но предположил, что здесь строили орки. Они у меня в Warcraftе иногда строят верфь и могучие боевые корабли в крохотной луже, где нельзя сдвинуться... Нет, эти орки моим оркам дадут сто очков вперед, мои все-таки строят при каком-то наличии воды.

Я повертел головой, вдруг да фрегат узрю, а глазные яблоки сами повернулись в сторону Вероники. Всплескивая белыми тонкими руками, идет вдоль стены. Личико раскраснелось, глаза горят восторгом. Я уже не видел эти руины, по фигу эти груды кирпичей. И не важно, сколько им лет: сто или тысяча. Да хоть десять тысяч. Ну хоть убей меня, не нахожу в них ничего величественного, замечательного, вдохновляющего. Камни есть камни. Даже сохранившиеся фрески и барельефы... Ну и что? Сейчас пэтэушник из ремеслухи сделает такие же в два счета.

Ах, я должен восхищаться стариной? Но почему, скажите мне, моральному... или эстетическому уроду, почему я должен восхищаться старыми кирпичами, уже ни на что не годными, а не своем ноутбуком, в котором действительно все чудеса вселенной!

Экран четырнадцать с хвостиком, дэвэдэ, что значит - смотрю фильмы на экране, в то время как люди каменного века смотрят все еще на допотопных видаках... были такие неуклюжие приспособления, в самом деле были, чесс слово! А встроенный модем V.0, что обеспечивает мгновенный доступ в Сеть, а значит - во все библиотеки мира, мгновенный доступ ко всем фильмам, энциклопедиям, справочникам, газетам... которые, кстати, еще не вышли, ко всем телепередачам мира?

И вот, имея это чудо, восседая за рулем авто, где комп следит за дорогой, выбирает маршрут покороче, слушает радиопредупреждения о пробках и сам намечает дорогу в обход, я должен смотреть как баран на эти каменюки и говорить глубокомысленно: о, да, это да, совсем да-да, как это да, как это волнительно и приобщательно

- Да, - сказал я вслух, - как это волнительно... и приобщательно!

Она обернулась, в глазах счастливый блеск, рот до ушей. Вместо юной строгой леди - раскованный и очень искренний ребенок.

- Ты находишь?

- Да, - ответил я с запинкой, потому что на слово "находишь" сразу промелькнуло с полдюжины анекдотов и расхожих острот. - Нахожу... Даже очень.

Глаза мои жадно пожирали ее всю, нежную и трепетную, чуткую, какой может быть чуткой только девушка конца двадцатого века, даже двадцать первого. Те грубые века, которыми она любуется, не в состоянии создать такой совершенный продукт... но она этого не понимает, вернее, ей некогда понять под этой лавиной информации. Лавина она не простая лавина, это коварная лавина: мнения отобраны, подготовлены, аргументированы, только выбери те, которые тебе подходят, и пользуйся. Как собственными мнениями, так и аргументами для их отстаивания.

Так большинство и делает, увы. Но мне этот набор маловат. Узок. Я ни хочу что-то сказать про этих людей, они руководствуются, м.б., самыми лучшими намерениями, но эти мнения отбирали для пользования и аргументирования люди того, прошлого века. Хорошие люди, но все-таки... И Пушкин хороший человек, но ему не понравился бы этот мир, где ему откажут в праве иметь... в буквальном смысле иметь крепостных крестьян, где он не сможет таскать в постель по праву помещика крепостных девок! Там почему я должен ориентироваться, к примеру, на мнение этого дикого Пушкина?

- Этот мир должен быть уничтожен, - сказал я вслух. - Это тупиковый мир.

Она обернулась, живая, раскрасневшаяся. Глаза за розовыми стеклами очков блестели живо, счастливо. Брови взлетели вверх.

- Почему? - спросила она с изумлением.

- Адвокатов слишком, - сказал я первое, что пришло в голову.

- Адвокатов? А при чем здесь адвокаты?

- Адвокаты, - начал я выкарабкиваться, - первый признак гангрены. Гангрена начинается, когда исчезает верность... Не важно - верность родине, любимой женщине или фирме. Верность это основа основ. Нет верности - приходит раздолье адвокатам. Подумать только, каждый шаг обставляем договорами, пунктами о неустойке и процентами упущенной выгоды! Уже не видим позора в договорах между супругами, родителями и детьми, родственниками, не говоря уже о соседях или Договора - это не просто недоверие, это прямое оскорбление человеческого достоинства, чести, мужеству, верности, доблести, благородству! Мир адвокатов - это прямое признание, что все мы сволочи, и доверять нам нельзя. Что все мы только и ждем, чтобы предать, обмануть, урвать... Нет, я не хочу жить в этом мире!

Она засмеялась, глаза блестели задорно, а голосок прощебетал насмешливо:

- Куда денешься? На Марс еще не летают.

- А мы изменим этот мир, - сообщил я.

- В своей игре?

- Весь мир - одна большая игра. Но дело не только в нынешних договорах...

- А в чем еще?

- Мир усложняется, - сообщил я новость. - А с ним неимоверно усложняется и адвокатство. Опережающими темпами! Дело не в том, что мне лично противно жить в мире одних адвокатов. А в том, что такой мир обязательно загниет и развалится. Не рухнет, а именно развалится, как трухлявый пень.

Ее красивые брови взлетели вверх.

- Ты говоришь как-то странно... Несовременно.

- Да, - ответил я. Меня трясло, а каждое движение воздуха было для меня как наждаком по голой коже. Неясное томление переросло в ощутимую боль, острое чувство потери. Мне хотелось плакать, хотя для слез пока нет ни малейшего повода. - Да...

- Что "да"?

- Несовременно, - согласился я покорно.

- Почему?

- Несовременный я, - ответил я тоскливо. - Несовременный!

Она смотрела с недоверием. С таким сотовым телефоном на поясе, что уже и телефоном язык не поворачивается обозвать, настолько много туда всобачено, с суперплоским компом в сумке через плечо, цифровым фотоаппаратом в нагрудном кармане, сканером - в другом, я не выгляжу, на ее взгляд, человеком из прошлого века.

Я все это прочел в ее ясных чистых глазах. Почему-то при расхожей сентенции "я не современный" или "мне бы не в этом веке родиться", абсолютно все почему-то представляют рыцарское средневековье или, на худой конец, дворцы Екатерины Второй.

Милая, сказал я мысленно, я в самом деле несовременный! Не современный. Я современник тем, которые придут.

И как я до свинячьего визга хочу быть там с тобой!

Мимо нас тащились, как тяжело нагруженные верблюды, такие же по-верблюжьи серые и неопрятные развалины стен из крупных глыб. Гранита или песчаника, не разбираюсь. Угадываются ниши, остатки колонн... А может быть, их так и строили, как развалины. Построили же мост на ровном и сухом месте? Можно построить и развалины, чтоб и у нас, значится, руины как в Древней Элладе или Месопотамии!

Стена долго тянулась, похожая на застывшего червяка, что передвигался, выгибая спину крутым горбиком. Этих горбиков многовато, иногда в самом деле неотличимы от окаменевших горбов гигантского верблюда, а если отойти подальше, то станут похожи на застывший гребень древнего дракона, какого я вчера замочил в Might & Magics.

Мы снова вышли на очередной мост, булыжники под каблучками Вероники отзывались звонко, щебечуще. Тротуара для пешеходов нет, пешком в те века передвигались только простолюдины, как и сейчас, впрочем. Для них, как я понял, вот эти альковы, полукруглые вмятины в стене на два-три человека, куда можно отступить, давая дорогу мчащемуся гужевому транспорту.

Вероника вошла в такой альков, ахнула, там кирпичи квадратные, а не продольные, как же - достижение, молодцы древние, а вверху еще и навес, можно от дождя спрятаться. Правда, на уровне моих ушей начинаются высокие окна. Без стекол, понятно...

Ничего не соображая, я сделал шаг, еще шаг, лицо Вероники стало растерянным, в глазах метнулся страх, а губы беспомощно прошептали:

- Не надо...

- Да, - согласился я торопливо. - Да... Не надо...

Но волна невыносимого жара захлестнула мозг. Нечеловечески могучая сила, которая двигает мирами, зажигает звезды, вошла в меня, крохотную клетку мироздания, я даже не пытался противиться, меня уже не было, вместо меня... вместо меня...

Вероника что-то шептала, ее тонкие руки отстраняли, пытались удержать, остановить, потом обхватили меня за шею, я услышать тоненький вскрик, похожий на голос маленькой лесной птахи, и тут же в моих ушах рев морского прибоя стал нарастать, перешел в грохот, мир содрогнулся от удара океанской волны о материк, это волна от падения гигантского метеорита, астероида, шум, треск, содрогание всех основ, всего мира...

Она часто и прерывисто дышала. Ее тело вздрагивало, я прижимал ее к груди, она сама пыталась раствориться в ней, пробраться сквозь кожу и плоть в себя, схорониться от мира в надежное укрытие между моими ребрами.

Не скоро придя в себя, я воровато огляделся. Вроде бы никто нас в этом алькове не видел. А если и заметят, спишут на распущенность современной молодежи.

- Вероника, - прошептал я. Голос мой дрожал, в груди нарастал щем. - Вероника... Я люблю тебя.

Она вздрагивала, я бережно обнимал ее за плечи. Уже не до развалин, мы медленно шли обратно. Я старался ступать с нею в ногу, укорачивал шаги.

Она зябко повела плечами.

- Все равно мы делаем нехорошо, - сказала она с раскаянием. - Он хороший человек!

- Мне он тоже нравится, - сказал я.

Она вспылила.

- Нравится? Он... он замечательный!.. Он не просто добрый, в гробу видела добрячков, он в самом деле замечательный человек. И люблю я не липово. Ты думаешь, я потому, что личный секретарь?.. Выполняю профессиональные... или профессиАнальные обязанности? Нет, я люблю его и забочусь о нем. Светлана Васильевна не понимает, что о нем тоже нужно заботиться. Он для нее - бетонная стена, за которой так хорошо и уютно. А я понимаю, что он не железный... и годы свое берут, только не лыбься, гад!

Я чувствовал, что при всем чувстве вины мои губы начали победно расползаться в стороны. При всем его богатстве и могуществе у него нет того, что есть у меня - молодости. Правда, это не моя заслуга, как не наша заслуга высокий рост или длинные руки, но все равно ж гордимся?