Чтение 29–й страницы книги ~Жертвы~

нависают над горным хребтом, резко очерченный рот отвердел, в раскосых
глазах обжигающе играли зарницы; под шелковистой кожей конского крупа и
человеческого торса слегка перекатывались валуны мышц, четыре стройные
ноги с тонкими бабками словно вросли в землю...

Выпрямившись во весь рост, Хирон был более чем на голову выше
Лукавого - Ификлу он вообще должен был показаться гигантом - и Гермию
стоило немалого труда припомнить, что он, Гермий-Психопомп - один из
Семьи, и бояться ему, в сущности, нечего.

Он попросту разучился бояться, и сейчас это ощущение поразило его
своей новизной.

- Вот, - глупо пробормотал Гермий, не в силах отвести взгляд от
Хиронова лица. - Вот, Хирон... это мы. Ты же говорил - если с ними, мол,
то можно без разрешения...

Кентавр не ответил. Он пристально смотрел поверх Лукавого на
неподвижно лежащего Алкида, и, словно в ответ этому взгляду, Алкид
шевельнулся, хрипло застонав - но стон внезапно перешел в такой же хриплый
нечеловеческий смех.

Гермий дернулся, резко оборачиваясь - в этом диком хохоте он услышал
предсмертный вскрик фиванского учителя Миртила, упавшего на нож, который
острием вверх был закреплен в самодельном жертвеннике. Свершилось
жертвоприношение, кровь пролилась на камень, Павшие на миг вздохнули
полной грудью, колебля медные стены Тартара; Гермий замешкался,
вслушиваясь в гул преисподней, и пропустил то мгновение, когда Алкид
кинулся на него.

От страшного удара головой в живот у Лукавого потемнело в глазах, он
согнулся, хватая ртом воздух, и только руки его делали привычное дело,
обхватив тело взбесившегося мальчишки и перебрасывая его... нет, совсем не
так, как хотелось - через себя, по крутой дуге, чтоб только пятки
мелькнули в воздухе - а грубо, почти над самой землей, в последний момент
едва удержав ставшего невероятно тяжелым мальчишку.

Алкид упал на бок, но тут же вскочил, кинувшись к растущему рядом
орешнику. Молодой ствол толщиной с запястье жалобно хрустнул, когда Алкид
вцепился в него обеими руками и изо всех сил ударил босой пяткой у
основания; лопнула лента пятнистой коры - и, выставив перед собой палку с
белым измочаленным концом, безумный ребенок двинулся на Гермия.

Не ведая, что творит, невинный и смертоносный, взбесившийся зверь,
несчастный мальчишка, Безымянный Герой; дверь, в которую стучатся все -
Тартар, Олимп, Зевс, Амфитрион, Гермий, Эврит, боги, люди, нелюди...

Израненная мишень многих хитроумных стрелков.

И Гермий второй раз за сегодняшний день вспомнил, что это значит -
бояться.

...Лукавый никому и никогда не расскажет об этом случае. Промолчит о
нем и Хирон, потому что им обоим - Богу и Кентавру - привиделось одно и то
же: пурпурно-золотистое марево, в котором противоестественным образом
смешивалось расплавленное золото и отливающий черным пурпур, а в нем, в
сверкающем тумане, стояло двухтелое существо вне добра и зла, вне правды и
лжи, вне Тартара и Олимпа - но равно способное быть и тем, и другим.

Содрогнулся Пелион.

Не сразу понял Гермий, что происходит, а когда понял - кентавр уже
второй раз взвивался на дыбы, и передние копыта его снова били оземь,
заставляя гору молить о пощаде. Вечное право сыновей Крона-Временщика:
воззвать к Тартару, трижды ударив свою бабку Гею-Землю, воззвать и быть
услышанным.

Только Зевс-Олимпиец бил молниями, Посейдон-Энносигей - трезубцем, а
кентавр Хирон - просто копытом. И Гермий понял, почему Семье было важно,
чтобы Хирон Кронид в дни Титаномахии оказался в стороне, не участвуя в
битве. И Пелион потом отдали кентавру, и нелюбовь к Семье простили, и
Стиксом клялись не поднимать на Хирона руку...

В третий раз ударили копыта, и конское ржание вырвалось из
человеческого рта кентавра, громом прокатившись над Пелионом - так ржал,
должно быть, великий Крон, в облике лазурного жеребца несясь по земным
просторам вслед за кобылицей Филюрой, матерью Хирона. Вслушался в далекий
Хиронов зов Тартар, Крон-Павший вслушался в ржание над Пелионом, горой
недолгого своего счастья; и когда эхо трижды повторило голос кентавра -
маленький Алкид выпустил из рук смешную свою палку и навзничь упал на
траву.

Гермий посмотрел на него, потом на застывшего как изваяние Ификла.

И вновь на Алкида.

- Я был прав, - прошептал Лукавый, поднимая невидимый до того
жезл-кадуцей, обвитый двумя змеями. - Я был прав. Герой должен быть один.
Жаль, что так получилось... Я сам отведу твою душу в Аид, мальчик - это
все, что я могу для тебя сделать. Ну что, пошли?

Камень попал ему в правое плечо, чуть не заставив выронить жезл.

Гермий зашипел, схватившись за ушибленное место; Ификл, всхлипнув,
торопливо метнул второй камень, промахнулся и вытер слезы ладонью,
размазав грязь по лицу. Потом мальчишка закусил губу и шагнул вперед,
встав между братом и богом.

- Гад ты, Пустышка! - срывающимся голосом выкрикнул Ификл. - Гад
ты... обманщик! А мы, мы-то тебе верили, дураки...

Он шмыгнул носом и присел на корточки, ухватившись за валун величиной
с голову, на треть вросший в землю.

- Ты не бойся, Алкид, - Ификл стиснул зубы, не замечая, что из
прокушенной губы идет кровь, и качнул неподдающийся валун с такой
ненавистью, словно это была голова гада-Пустышки, которую он собирался
оторвать. - Ты только не бойся, ладно? Сейчас мы их убьем и уйдем
отсюда... уйдем домой. Ты, главное, не бойся, ты помни, что ты - это я...
а я не боюсь! Это пусть они нас боятся...

Тонкие руки натянулись, каменная голова недовольно заворочалась,
из-под нее во все стороны брызнули растревоженные черви и мокрицы. Ификл
охнул, приподняв выскальзывающую из рук ношу до колен, едва не выронил ее,
но в последний момент перехватил камень снизу и неожиданно легко вскинул
его себе на плечо.

Он не видел, как позади него вставал пришедший в себя Алкид: сперва
на колени, изумленно моргая и переводя взгляд с брата на Гермия, вновь
поднявшего жезл; потом - во весь рост, подобрав упавшую палку, недобро
сощурившись и не задавая никаких вопросов.

После приступа Алкид нетвердо держался на ногах, но это не делало его
похожим на больного ребенка - скорее он был похож на кулачного бойца,
упрямо встающего после пропущенного удара.

Нет, Ификл не видел этого; просто камень вдруг стал вдвое легче, а
смерть превратилась в нечто далекое и совершенно невозможное, как и должно
быть, если тебе восемь лет.

"Или если ты сын Амфитриона, внук Алкея, правнук Персея, и лишь потом
праправнук какого-то там Зевса, тайком шастающего по чужим спальням", -
мелькнуло в мозгу у Гермия, и от этой чуждой, крамольной,
противоестественной мысли холодный пот выступил на лбу Лукавого.

Плечом к плечу, не по-детски ссутулившись, хмуро глядя исподлобья -
Гермий с ужасом узнал боевую повадку Автолика, своего сына - пред Гермием
стояла Сила. Юная, неокрепшая, хрупкая до поры, впервые осознавшая себя
Сила смотрела на друга, ставшего врагом, на первое в своей жизни
предательство, и в глазах Силы сквозь застилавшие их слезы ясно читалось
желание убивать, убивать навсегда, без пощады и сожаления... С нелепым
камнем на плече, с наивной палкой в руках, перед Гермием стоял
новорожденный Мусорщик-Одиночка, Истребитель Чудовищ - и он,
Гермий-Психопомп, сейчас был предателем, подлецом, чудовищем, мусором,
который следовало убрать или сжечь; и обвитый змеями жезл-кадуцей был в
этот миг не менее нелеп и смешон, чем грязный валун или ореховая палка,
потому что близнецы больше не видели в Пустышке друга - но они не видели в
нем и бога.

Не Тартар - Лукавый сам поставил себя против этих детей сегодняшним
предательством, как против равных, как змея, загнавшая в угол хорька; и
Ананка-Неотвратимость лишила Гермия права решать и выбирать, оставив лишь
право драться с теми, кто только что сказал: "Сейчас мы их убьем и уйдем
отсюда".

Убьем и уйдем.

Впервые жезл показался Гермию невыносимо тяжелым.

...Лукавый чуть не упал, когда Хирон властно отстранил его и, как ни
в чем не бывало, направился к близнецам.

Хвост кентавра описал в воздухе замысловатую восьмерку; Хирон
наклонился, сорвал желтый цветок нарцисса и засунул его себе за ухо.

- До ясеня докинешь? - спокойно спросил кентавр у Ификла, одной рукой
указывая на камень на плече мальчишки, а другой махнув в сторону ясеня,
растущего в двадцати шагах.

- До тебя докину, - враждебно отозвался Ификл и, подумав, добавил: -
Ближе не подходи... лошадь.

- Сам ты лошадь, - засмеялся Хирон, пританцовывая на месте. - Пуп не
надорви, герой! Ну-ка, дай сюда камешек...

Гермий удивленно смотрел, как Ификл безропотно отдает кентавру свое
оружие, а Хирон взвешивает камень на ладони - глаза кентавра при этом
странно вспыхнули - и швыряет глыбу в старый ясень.

- Здорово! - одновременно выдохнули забывшие обо всем близнецы, когда
камень врезался в корявый ствол и, ободрав кору, упал к подножию
пелионского великана.

- А вы думали! - в тон им отозвался Хирон, блестя зубами, которые
завистник скорей всего назвал бы лошадиными. - Ну что, парни, поехали ко
мне в гости?

- Поехали? - недоверчиво переспросил Алкид, запустив в ясень своей
палкой и промахнувшись. - Мы тебя что, в колесницу запрягать будем?

- Нет уж! - расхохотался кентавр. - Мы с вами как-нибудь без
колесницы обойдемся...