Чтение 29–й страницы книги ~Чапаев и пустота~

состояния, когда смогу и даже захочу закусывать самогон луком.

- Чего грустный такой? - спросил Чапаев.

- Так, - ответил я, - мысли.

- Какие еще мысли?

- Неужели вам, Василий Иванович, правда интересно, о чем я думаю?

- А что ж, - сказал Чапаев, - конечно.

- Я, Василий Иванович, думаю о том, что любовь прекрасной женщины -
это на самом деле всегда снисхождение. Потому что быть достойным такой
любви просто нельзя.

- Чиво? - наморщась, спросил Чапаев.

- Да хватит паясничать, - сказал я. - Я серьезно.

- Серьезно? - спросил Чапаев. - Ну ладно. Тогда гляди - снисхождение
всегда бывает от чего-то одного к чему-то другому. Вот как в этот овражек.
От чего к чему это твое снисхождение сходит?

Я задумался. Было понятно, куда он клонит. Скажи я, что говорю о
снисхождении красоты к безобразному и страдающему, он сразу задал бы мне
вопрос о том, осознает ли себя красота и может ли она оставаться красотой,
осознав себя в этом качестве. На этот вопрос, доводивший меня почти до
безумия долгими петербургскими ночами, ответа я не знал. А если бы в виду
имелась красота, не осознающая себя, то о каком снисхождении могла идти
речь? Чапаев был определенно не прост.

- Скажем так, Василий Иванович, - не снисхождение чего-то к чему-то,
а акт снисхождения, взятый сам в себе. Я бы даже сказал, онтологическое
снисхождение.

- А енто логическое снисхождение где происходит? - спросил Чапаев,
нагибаясь и доставая из-под стола еще один стакан.

- Я не готов говорить в таком тоне.

- Тогда давай еще выпьем, - сказал Чапаев.

Мы выпили. Несколько секунд я с сомнением смотрел на луковицу.

- Нет, - сказал Чапаев, отирая усы, - ты мне скажи, где оно
происходит?

- Если вы, Василий Иванович, в состоянии говорить серьезно, скажу.

- Ну скажи, скажи.

- Правильнее сказать, что никакого снисхождения на самом деле нет.
Просто такая любовь воспринимается как снисхождение.

- А где она воспринимается?

- В сознании, Василий Иванович, в сознании, - сказал я с сарказмом.

- То есть, по-простому говоря, в голове, да?

- Грубо говоря, да.

- А любовь где происходит?

- Там же, Василий Иванович. Грубо говоря.

- Вот, - сказал Чапаев удовлетворенно. - Ты, значит, спрашивал о том,
как это... Всегда ли любовь - это снисхождение, так?

- Так.

- Любовь, значит, происходит у тебя в голове, да?

- Да.

- И это снисхождение тоже?

- Выходит, так, Василий Иванович. И что?

- Так как же ты, Петька, дошел до такой жизни, что спрашиваешь меня,
своего боевого командира, всегда ли то, что происходит у тебя в голове, -
это то, что происходит у тебя в голове, или не всегда?

- Софистика, - сказал я и выпил. - Софистика чистой воды. Да и
вообще, я не понимаю, зачем я мучаю себя? Ведь все это уже было со мной в
Петербурге, и молодая прекрасная женщина в темно-бордовом бархатном платье
так же ставила пустой бокал на скатерть, и я точно так же лез за платком в
карман...

Чапаев громко прокашлялся, заглушив мой голос. Я тихо договорил,
обращаясь непонятно к кому:

- Чего же я хочу от этой девушки? Разве я не знаю, что в прошлое
нельзя возвратиться? Можно мастерски подделать все его внешние
обстоятельства, но никак нельзя вернуть себя прежнего, никак...

- Ой и здоров ты брехать, Петька, - сказал Чапаев и ухмыльнулся. -
Бокал, платье.

- Вы что, Василий Иванович, - спросил я, с трудом сдерживаясь, -
Толстого перечитывали недавно? Опроститься решили?

- Нам Толстых перечитывать незачем, - сказал Чапаев. - А если ты
из-за Анки горюешь, так я тебе скажу, что ко всякой бабе свой подход
нужен. По Анке сохнешь, да? Угадал?

Его глаза превратились в две узких хитрых щелочки. Потом он вдруг
стукнул кулаком по столу.

- Да ты отвечай, когда тебя комдив спрашивает!

Мне определенно было не перешибить его сегодняшнего настроения.

- Неважно, - сказал я, - давайте, Василий Иванович, еще выпьем.

Чапаев тихо засмеялся и налил оба стакана.

Дальнейшие несколько часов я помню смутно. Я сильно опьянел. Кажется,
разговор пошел о войне - Чапаев вспоминал первую мировую. Получалось у
него довольно правдоподобно: он говорил о немецкой кавалерии, о каких-то
позициях над рекой, о газовых атаках и мельницах, на которых сидят
пулеметчики. В одном месте он даже пришел в сильное возбуждение и
закричал, сверкая на меня глазами:

- Эх, Петька! Да ты знаешь хоть, как я воюю? Ты этого знать не
можешь! Всего есть три чапаевских удара, понял?

Я механически кивал, но слушал невнимательно.

- Первый удар - где!

Он сильно стукнул кулаком по столу, так, что бутылка чуть не
опрокинулась.

- Второй - когда!

Он опять с силой опустил кулак на доски стола.

- И третий - кто!

В другой ситуации я оценил бы его спектакль, но жара и самогон до
того разморили меня, что, несмотря на его выкрики и удары по столу, я
скоро заснул прямо на лавке, а когда проснулся, за окном было уже темно и
слышно было, как где-то вдалеке блеют овцы.

Подняв голову со стола, я оглядел комнату. У меня было ощущение, что
я нахожусь в каком-то питерском трактире для кучеров. На столе появилась
керосиновая лампа. Чапаев все так же сидел напротив со стаканом в руке,
что-то напевал себе под нос и глядел в стену. Его глаза были почти так же
мутны, как самогон в бутылке, которая уже опустела наполовину. Поговорить
с ним в его тоне, что ли, подумал я и с преувеличенной развязностью
стукнул кулаком по столу.

- А вот вы скажите, Василий Иванович, только как на духу. Вы красный
или белый?

- Я? - спросил Чапаев, переводя на меня взгляд. - Сказать?

Он взял со стола две луковицы и принялся молча чистить их. Одну он
ободрал до белизны, а со второй снял только верхний слой шелухи, обнажив
красно-фиолетовую кожицу.

- Гляди, Петька, - сказал он, кладя их на стол перед собой. - Вот
перед тобой две луковицы. Одна белая, а другая красная.

- Ну, - сказал я.

- Посмотри на белую.

- Посмотрел.

- А теперь на красную.

- И чего?

- А теперь на обе.

- Смотрю, - сказал я.

- Так какой ты сам - красный или белый?

- Я? То есть как?

- Когда ты на красную луковицу смотришь, ты красным становишься?

- Нет.

- А когда на белую, становишься белым?

- Нет, - сказал я, - не становлюсь.

- Идем дальше, - сказал Чапаев. - Бывают карты местности. А этот стол
- упрощенная карта сознания. Вот красные. А вот белые. Но разве оттого,
что мы сознаем красных и белых, мы приобретаем цвета? И что это в нас, что
может приобрести их?

- Во вы загнули, Василий Иванович. Значит, ни красные, ни белые. А
кто тогда мы?

- Ты, Петька, прежде чем о сложных вещах говорить, разберись с
простыми. Ведь "мы" - это сложнее, чем "я", правда?

- Правда, - сказал я.

- Что ты называешь "я"?

- Видимо, себя.

- Ты можешь мне сказать, кто ты?

- Петр Пустота.

- Это твое имя. А кто тот, кто это имя носит?

- Ну, - сказал я, - можно сказать, что я - это психическая личность.
Совокупность привычек, опыта... Ну знаний там, вкусов.

- Чьи же это привычки, Петька? - проникновенно спросил Чапаев.

- Мои, - пожал я плечами.

- Так ты ж только что сказал, Петька, что ты и есть совокупность
привычек. Раз эти привычки твои, то выходит, что это привычки совокупности
привычек?

- Звучит забавно, - сказал я, - но, в сущности, так и есть.

- А какие привычки бывают у привычек?

Я почувствовал раздражение.

- Весь этот разговор довольно примитивен. Мы ведь начали с того, кто
я по своей природе. Если угодно, я полагаю себя... Ну скажем, монадой. В
терминах Лейбница.

- А кто тогда тот, кто полагает себя этой мандой?

- Монада и полагает, - ответил я, твердо решив держать себя в руках.