на вопросы, не отрываясь от какой-нибудь книги или рукописи - и, стоило
нам остаться вдвоем, в палате вспучивалось дикое, напряженное отчуждение,
которое Лиза, приходя, отчаянно старалась снять. Я скоро и просить
перестал, и спрашивать, и пытаться хоть как-то завязать разговор; даже
если действительно что-то нужно было, ждал Лизу или медсестру. Стасю эти
молчания, похоже, совсем не волновали - шелестела себе страницами,
усевшись в углу так, что я ее даже видеть не мог. Тогда я совсем
переставал понимать, зачем она приехала. Разве только дать Лизе знать о
своем существовании. Конечно, думал я, с закрытыми глазами слушая частый
шелест - читала она очень быстро, - она, "поднимавшая в жизни своей куда
большие тяжести", наверняка не раз бывала в каких-то сходных ситуациях и,
в отличие от меня и, подавно от Лизы, возможно, чувствовала себя, как рыба
как рыба в воде. Не обидела бы она как-нибудь мою девочку, подумал я
однажды - и тут же мне стало стыдно невыносимо. Я хотел было позвать ее и,
когда подойдет, сказать что-нибудь хорошее - до ее угла со сколько-нибудь
длинной фразой мне было не докричаться - но как раз в этот миг она
хмыкнула презрительно и пробормотала, явно не для меня: "Это же надо так
писать... вот урод". И я смолчал.
становилось уж совсем невмоготу, откладывала чтение, подходила молча,
присаживалась на краешек и начинала ворожить. Энергично дыша, вздымала
тонкие сильные руки, словно жрица, зовущая с небес огонь, потом швыряла
наполненные им ладони к моей развороченной груди и то слегка прикасалась к
бинтам, то делала над ними сложные пассы... Не знаю уж, помогало это
заживлению, нет ли - но в такие минуты мне начинало казаться, что
относится ко мне по прежнему, что приехала оттого лишь, что не могла быть
вдали, и вообще - все уладится как-нибудь, ведь если люди любят друг
друга, не может все не уладится... Возможно, в этом и был весь смысл
колдовства? Боль от таких мыслей теряла победный напор; сникала,
съеживалась, как степной пожар под благодатным дождем.
демонстрировала свое подчиненное, второстепенное по отношению к ней
положение. Лиза в своих попытках установить столь необходимую для
нормальной регенерации атмосферу непринужденного домашнего товарищества -
представляю, чего ей это стоило! - сразу стала звать Стасю по имени; та
дня три цеплялась за отчество. "Стася." - "Елизавета Николаевна"... Потом
все же сдалась, уж слишком эта нелепость резала слух, наверное, даже ей
самой. Но стратегически ничего не изменилось; уверен, дай ей такую
возможность язык, Стася беседовала бы с Лизой в дальневосточных традициях,
где, например, согласно одной из знаменитой тысячи китайских церемоний,
наложница, вне зависимости от реального соотношения возрастов, обращается
к главной жене с использованием обозначающего "старшую сестру" термина
родства; ну а сама, соответственно, именуется "младшей сестренкой". "Не
хочет ли госпожа старшая сестра попить немного чаю? Младшая сестренка
будет рада ей услужить...". По-русски, если уж совсем не выпендриваться,
так не скажешь, но Стася и из русского выжимала немало, и Лиза, с ее
простодушным старанием учредить дружелюбие, ничего не могла поделать.
Железная женщина Станислава. Оставшись вдвоем, я бы, конечно, попробовал
ей что-то растолковать - если бы мог быть уверен, что это у ее просто от
неловкости, от нелепости положения, от уважения к пятнадцати годам, что мы
прожили с Лизой, от непонимания, что мне, дырявому воздушному шарику,
физически больно слушать, и, если бы я мог издавать звуки погромче
шипения, я бы криком кричал, когда она старательно, последовательно
унижается, то и дело и Лизу приводя в недоумение, а то и вгоняя в краску;
но в последнее время Стася так вела себя со мною, что я не мог исключить
нарочитого стремления уязвить меня, показав, как, держа ее в любовницах, я
жесток.
- да, именно тогда она перешла с Елизаветы Николаевны на Лизу - она
явилась с полным термосом, двумя складными пластмассовыми стаканчиками и
какой-то скромной, но аппетитной снедью собственного приготовления. С тех
пор так и пошло. Прежде чем сменить одна другую в этом адском почетном
карауле, они усаживались в дальнем углу, вне пределов видимости, лопали
Рамилевы абрикосы, похрустывали какой-нибудь невинной вкуснятиной и
прихлебывали чаек. Я пытался прислушиваться, но они беседовали полушепотом
о чем-то своем, о девичьем, и постепенно даже стали время от времени
посмеиваться в два голоса. Наверное, мне кости мыли. А может, и нет - что
на мне, свет клином сошелся? Иногда мне даже становилось одиноко и обидно
- казалось, я им уже не нужен; так, священный долг и почетная обязанность.
поднялась, но пошла не к двери, а неторопливо поцокала ко мне.
Остановилась, глядя мне в лицо. Так, как она, наверное, всегда хотела -
сверху. А я - ей; снизу вверх.
- произнесла она. - А я как раз и рукописи, что привезла, все причесала.
Так что я возвращаюсь в столицу. Здесь я больше не нужна, а там пора
очередные рубли зарабатывать.
видимо, до этого момента она тоже ничего не говорила.
Бережно, чтобы не потревожить окаянной кислородной трубочки, втянула мои
губы и несколько секунд вылизывала их там, внутри себя: "Хочешь сюда?";
потом отстранилась и подняла дрожащие, синеватые веки. Словно она стояла
на костре.
Береги себя, я же просила. Если тебе до нас дела нет, хоть о Поле подумай.
вынула ключи, которые я вернул ей перед отлетом сюда. Мгновение, как бы
еще колеблясь - а возможно, стремясь подчеркнуть следующее движение,
подержала их в неловко согнутой руке, потом решительно, но осторожно, без
малейшего стука, положила на тумбочку у моего изголовья.
Может, пригодится еще. Понадоблюсь - заходи, всегда рада.
прервался.
познакомиться. И, ради бога, простите меня. Я не... уже... не просто... Я
люблю.
спокойный голос Лизы.
кошачьи Лизины шаги. Она приблизилась, и я почувствовал, как прогнулась
кровать - Лиза села рядом.
усталость - физическая и нервная. Нам бы на недельку в Стузы - сразу вновь
расцвела бы малышка.
я. - Оба такие разные, и оба совершенно... необходимы для благоденствия
державы, - передохнул. - Третьего дня я больше любил государя. Потому что
у него сын погиб. А потом стал больше любить патриарха... потому что его
искалечили, и теперь... мне его жальче.
другой...
тебя, наверное, немножко курица.
ребячливость, на которых только и держалась наша тройка эту неделю, как
ветром сдуло. Я даже думать боялся, что с нею происходило, когда она
оставляла нас вдвоем со Стасей и оказывалась в гостиничном номере одна.
прошелестел я.
и мягко, как подрубленная пушистая елочка, уткнулась лицом мне в здоровое
плечо. Длинные светлые волосы рассыпались по бинтам.
не знаешь, какая она хорошая.
Сертаков Виталий
Контровский Владимир
Максимов Альберт
Конан-Дойль Артур
Махров Алексей
Браун Дэн