привыкшие к власти, лишенный этой власти, оробел, потерял себя: засуетился
излиха, торопливо подъезжая к Терентию, забоялся, что тот не заметит,
провинует мимо нарочито разодетого ростовчанина.
строго, без улыбки. Он и верно устал. Это было видно по лицу. Не первый день
уже проводил в седле, почти не слезая с коня. Скакал то туда, то сюда,
встречал, отводил, устраивал, решая походя многочисленные споры о землях,
пожнях, заливных поймищах, разбирая жалобы местных на приезжих и приезжих на
местных, которые то не пускали находников к воде, то не позволяли ставить
хоромы на означенном месте, то сгоняли переселенцев-пахарей со своих пажитей
и пожен. Он уже давно сорвал голос, уговаривая и стращая, давно уже перестал
гневать или дивить чему-либо, зная про себя только одно: надо как можно
скорей посадить всех на землю, скорей развести по весям и слободам, и пока
это не свершено, пока люди стоят табором, не престанут ни ссоры, ни свары,
да и князь, не ровен час, опалится на него за нерасторопный развод беглецов.
Посему и незнакомому боярину уделил самое малое время. Узнав, что тот еще
только мыслит о переезде, покивал удовлетворенно головою, осведомился о
косцах (вспомнил-таки, что у Кирилловых молодцов вышла сшибка с местными). В
ответ на слова Кирилла, решившего напомнить о Протасии-Вельямине, покивал,
все так же сумрачно, без улыбки; прихмурясь, наморщил чело, подумал:
тамошней? - Он достал бумажный бухарский плат, отер пот и пыль с чела и,
едва попрощавши с Кириллом, не пригласив ростовского боярина ни заезжать, ни
в гости к себе, тронул коня.
за родителя. Оскорбила его и не гордость московита - гордости мало было в
умученном в смерть московском наместнике! - а малое внимание, отпущенное его
отцу. Знал, ведал умом, что так и будет, так и должно быть.
отец не великий боярин, не нарочитый муж, а скромный ходатай перед кем-то
другим, и ты сам уже не сын великого боярина, и не укроет уже тебя от
покоров, пересудов и возможного глума, старая родовая слава... Что ж,
приходилось и к этому привыкать.
рассмотрел ни городка, ни крепости над рекою. Как-то не до рассмотров было.
Изрядно проголодавшие, они вечером ели простую овсяную кашу с сушеной рыбой,
захваченной из дому, пили кислый крестьянский квас. Отцу батюшка уступил
свою кровать. Стефан с холопами улеглись на полу, на соломе, застланной
конскою попоной. Только теперь почуялось впрямь и сурово, что жизнь придет
им тут налаживать наново, и все прожитое о сю пору не в счет.
ругани, ибо на месте там какой-то из местных огородников сажал капусту.
слюной и уставя руки в боки. - Наехало семо, незнамо кого!
бросил смерду. Тот потер кольцо толстыми коричневыми пальцами, зачем-то
понюхал и скрылся, ворча, как уходит, отлаяв свое, сердитый уличный пес.
Им-ить за все уже дадено из казны князевой! Слабину покажешь - опосле они и
не отстанут от тебя!
охлюпкой, весь распаренный и черный, подъезжая к господину.
заболел, а Бронька косой ногу обрезал.
себя:
коней, готовил ночлег, разбивая походный шатер, стелил ложе отцу и себе,
варил над костром кашу. Кирилл молчал. Стефан помалкивал тоже. И было
хорошо. Даже нравилось: нравился вольный путь, тишина, свобода.
отце.
оставленное почти без догляду, и вскоре, доправив необходимые дела, опять
поскакал в Радонеж. Варфоломей с Петром все расспрашивали Стефана: как там и
что? Стефан хмурился: "Сами узнаете!" Раз только и проронил:
Варфоломея загадочным красивым именем - где-то там, далеко-далече, в
неведомом, незнакомом краю.
новое место - рубить лес, класть начерно клети под будущие хоромы. О
Радонеже уже говорили буднично, как о привычном, те, кто был и отправлялся
опять. Умеренно ругали местных - московлян, поругивали и землю значительно
худшую, как согласно утверждали все, чем ихняя, ростовская.
целым гнездом, великую силу народа уводили с собою. Онисим наведывался не
раз и не два. Приезжал и Георгий, сын протопопов, тоже намеривший переезжать
в Радонеж...
первого мартовского солнышка, чтобы по весне тронуться в путь. И уже
охватывало нетерпение: скорей, скорей, скорей!
грамоту, улаживал дела градские и посольские, платил на последях трудно
добытым серебром татарскую дань, снимал честь местническую, навек отлагая от
себя родовую славу. Отымались от старого боярина кормления и селы, слагались
звания и почести.
Кирилла купцы, гражане, деловой люд. Кланялись в пояс, просили не гневать.
Кирилл отдавал поклоном за поклон, иных, кому обязан был чем, награждал
чести ради. Помалу награждал, помногу-то и нечем было уже! И чуял старый
Кирилл, что словно раздевает себя, словно с уходом всех этих людей и
людишек, купчин и смердов меньшает, умаляется и он сам...
шатались ряженые в личинах и харях по селу, так же, с визгом, скатывались
девки с парнями на санках с горушек, так же бешено гоняли разубранные
упряжки лошадей на Масляной. Но терем боярский все это веселье задевало
словно бы краем, словно бы и там, на селе, уже простились заране с
разоренным великим боярином.
дома, жарко горящей семейной божницы, тихого привычного угла в родимом дому!
***
Кирилловым добром. Перегоняли скот. Опустели хлева, опустела челядня, и
давно уже надо было и им самим сниматься с места, но все медлил Кирилл, все
никак не умел доделать до конца всех дел своих, перерезать или перерубить
все нити, что связывали его с этой землею и с Ростовом. И дождались-таки
распуты, и уже пережидали бездорожье, и уже когда стаивал снег и обнажалась
земля, пустились наконец в путь.
мечется, носит, помогая, вместе со всеми. За деловой суетою в предутренних
сумерках некогда ни оглянуть путем, ни вздохнуть. Но вот уже и рассвело, и
запряжены кони, и боярский возок Кирилла уже стоит на дворе. Все!
горницы последние жители. Нянька ворча засовывает в печку старый лапоть,
положив несколько теплых еще угольков, ласково зазывает "хозяина" домового:
"Поди, поди, хозяюшко!"
наружу сундуки и укладки, бережно снимают иконы со стен, выносят, укладывают
в боярский возок. И с этим настает конец дому. Теперь только непрошеный
ветер станет гулять по опустевшему жилью, да летучие мыши повиснут под
стрехою, да ласточки станут лепить свои гнезда в углах выморочных комнат. И
скоро, очень скоро, ежели не найдется покупщик, прохудит и прогнется крыша,
рухнут, подгнив, толстые переводы, осыпав землею и гнилью сырые полы, станут
потаскивать то и иное мужики из окрестных деревень, а там - не огонь, так
время и до зела истребят бывшую боярскую хоромину, сровняют с землею стены,
в муравьиную труху обратив тесаные стволы, печь упадет грудою камней в
красноватой осыпи, густым бурьяном зарастет земля, и юные тонкие березки
веселою порослью пробьются сквозь сор и тлен, укрыв все, что еще напоминало
о человечьем житье, и обратив вымороченную пустошь в веселую звонкую рощу.
Едва сорок душ набралось напоследях всей оставшейся верной Кириллу дворни.
Ну, да еще те, кто уехал наперед, с Яковом. Негустою толпой за воротами
стоят провожатые, прибрели из деревни. Боярской чете на расставанье,
кланяясь, подносят хлеб-соль. Мария принимает хлеб прослезившись. Священник
кропит и крестит обоз. Но вот уставное благолепие рушится. Женки начинают
голосить. Ульяния, соскочив с телеги, кидается на шею какой-то деревенской
родственнице, и обе воют, словно хоронят друг друга. Под вой, шум,
провожальные крики, чей-то смех и чей-то плач трогают первые телеги. Старый
постельничий, ковыляя, бежит из-за дома, протягивает Кириллу что-то -
оказывается, мешочек с родимой землею, забыли нагрести второпях.
Херберт Фрэнк
Посняков Андрей
Мацумото Сэйте
Лукин Евгений
Бажанов Олег
Шилова Юлия