Чтение 29–й страницы книги ~Гетманские грехи~

немедленно.

Каноник, выслушав его, видимо успокоился.

- Может ли это быть? - недоверчиво спросил он.

- Я могу подтвердить это под присягой, - направляясь к дверям,
воскликнул Теодор, весь пылая от стыда и негодования. - Ответа я буду
ждать во дворе, - прибавил он.

Каноник схватил его за руки.

- Подождите, сударь! Прошу покорно, сударь, подождите.

Говоря это, он бросился к воеводичу. Теодор остался один и стал
прохаживаться по пустой зале.

Между тем ксендз-секретарь вернулся к воеводичу, который, глядя
исступленным взглядом на письмо, сжимал кулаки, как бы собираясь мстить
тому, кто его писал. Однако, первый порыв бешенства уже миновал; он начал
успокаиваться.

Каноник, вбежав в комнату, вскричал с порога:

- Он клянется на евангелии, что не знал содержания письма. Это просто
затея самого князя-канцлера, который любит всех учить; глупая затея.

- Негодная, подлая! - крикнул, нетерпеливо двигаясь в своем кресле,
воеводич. - Но я ему отпишу, этому гордецу! Я ему отпишу ответ!

- Ну, ну, - тихо остановил его каноник, - прежде чем ссориться с
князем-канцлером, надо хорошенько подумать.

- Я поеду с князем-воеводой! - возразил Кежгайло. - К черту фамилию!
Пойду с гетманом!

- Как? Что? С гетманом? - вскричал каноник. - Что с вами? С каким
гетманом? Не с Браницким же? Может быть, со старым Масальским?

Ксендз вздернул плечами, а воеводич в гневе отвернулся от него и
крикнул:

- Прошу меня не учить!

Оскорбленный секретарь молча отошел к окну. Кежгайло пробормотал
что-то несвязное; вдруг он бросил письмо на землю и стал топтать его
ногами; потом, подперев рукой голову, уселся, весь пылая гневом.

Каноник направился к дверям. Услышав его шаги, воеводич порывисто
повернулся.

- Куда? Зачем? Остаться здесь! Прошу покорно; кто уходит в такую
минуту, тому не для чего возвращаться!

Секретарь, стоявший спиной к нему, сделал страшное лицо, сжал крепко
губы, оперся на локоть и остановился на месте, немой и недвижимый.

Кежгайло, излив свой гнев, заговорил спокойнее, отрывистыми фразами,
как бы сам с собой:

- Желает играть роль наставника! Это со мной! Я ему дам, я ему
покажу, как со мной разговаривать! Так ему напишу, чтобы его хорошенько
проняло! Я знаю, как мне надо поступать, и если что делаю, так уж назад не
беру.

А он еще хочет учить меня катехизису! Садись, сударь, и пиши.

Медленно и неохотно, но не возражая ни одного слова, каноник подошел
к столику у окна, перед которым стояло небольшое кресло; он так грузно
опустился на него, что дерево затрещало.

Воеводич повернул голову.

- Это еще что? Кресла еще будете мне ломать?

Секретарь положил перед собой бумагу и перо. Он приготовился писать и
сбоку иронически поглядывал на воеводича, который нахмурился и молчал.

Прошло, вероятно, не менее четверти часа, а Кежгайло так и не начинал
диктовать.

- Если теперь с ним поссориться, то он пришлет ко мне войско, и они у
меня все поедят, - сказал он вздыхая. - Что? - он обернулся к секретарю. -
Вы что говорите?

- Ничего, это уж не мое дело! - возразил каноник.

- Но, ради Христа, не сердись же еще ты на меня! - заорал Кежгайло. -
Что еще такое? Вы, сударь, знаете, что я не выношу противоречия!

- Да я и не противоречу! - пробурчал каноник, грызя перо.

- Ты просто в бешенство меня приводишь! - завопил воеводич. - Я тут
голову теряю! Между молотом и наковальней. Не могу раздражать этого
всемогущего вельможу, а исполнить то, что он мне приказывает, - лучше
сдохнуть! Никогда, ни за что на свете!

Он обернулся к секретарю.

- Ну, сделай это для меня, сочини сам концепт; поставь себя на мое
место, как бы ты написал? Я знаю, что ты человек разумный и политик...
Пиши сам.

Слова эти польстили секретарю; он медленно склонился над бумагой,
обмакнул перо и начал что-то писать.

Воеводич смотрел издали, нетерпеливо ожидая окончания и спрашивая
поминутно:

- Ну, что? Готово?

Каноник, не отвечая ему, продолжал писать.

У Кежгайло пот выступил на висках. Когда секретарь, окончив писать,
стал перечитывать про себя, он крикнул:

- Да не мучь же ты меня!

Но ему пришлось подождать, пока каноник, хорошенько его помучив,
начал медленно читать письмо, гласившее следующее:

"Всегда и во всем humillime подчиняясь приказаниям Вашей княжеской
милости, моего особенного покровителя, я и теперь почел бы за счастье их
satisfacere, так как и христианские заповеди, и vencula крови меня к этому
склоняют, но ultra posse nemo obligatur.

И я не преувеличиваю, называя такое послушание ultra polestatem, так
как дочери, которая бы вышла замуж за какого-то Паклевского, у меня нет, и
я о ней ничего не знаю. Правда, была у меня дочь, по имени Беата, от
которой я не ratione matrimonii, но по другим причинам, как не
признававшей моей власти и учинившей мне позор, открыто и с соблюдением
всех формальностей отрекся, не желая признавать ее своей единокровной
дочерью и наследницей.

Этот акт revocare и признать его nullitatem я не могу, и никакая сила
на свете не может меня к этому inclinare.

Ни о какой Паклевской я ничего не знаю, а что вышеупомянутая особа
была доведена до погибели не Паклевским, это я могу juramentum
подтвердить.

Сердце мое наполняется amaritadine, так как я не могу исполнить воли
Вашей княжеской милости, которую humillime; прошу собрать более
достоверную информацию в этом предмете и очистить меня от упрека в
нежелании подчиниться священным для меня приказаниям князя. Изъявляя
готовность во всех прочих распоряжениях, приказаниях и поручениях
оказывать послушание, остаюсь всегда и вечно с величайшим уважением и
почтением и т.д."

Во время чтения так удивительно стилизованного письма, которое своими
преувеличенно почтительными выражениями не раз заставляло воеводича
изображать на своем лице гримасы неудовольствия, он попеременно высказывал
то неодобрение, то живую радость по поводу искусного оборота или
объяснения. Тонкая аргументация ксендза-секретаря искупила недочеты
письма, и воеводич, не возражая против общего содержания, приказал еще раз
прочитать его себе.

Mutatis mutandis он принял редакцию и, похвалив каноника, поручил ему
переписать начисто.

Сам он уселся глубже в кресло и задумался.

Но жестоко ошибся бы тот, кто заподозрил бы, что в сердце его
пробудилось хотя бы малейшее чувство при виде внука. Он испытывал только
гнев и даже не поинтересовался познакомиться с ним поближе. Неприязнь к
дочери вкоренилась в нем слишком глубоко, затвердела слишком давно,
постоянно поддерживаемая старшей сестрой и ее мужем, чтобы такой человек,
как воеводич, который никого, кроме себя, не любил, мог когда-либо
избавиться от нее.

Письмо на полулисте бумаги, старательно отрезанном, уже
переписывалось, когда в комнату поспешно вошел старый слуга и несколько
раз задыхающимся голосом проговорил:

- Хорунжий! Хорунжий!

- Вот тебе раз! - вскричал Кежгайло. - Как раз в пору! Пусть бы
его...

Каноник обернулся.

- Сказать, что болен!

Старый слуга в испуге замахал руками.

- Где там! Хорунжий прибыл с каким-то страшно важным известием. Он
стонет, ломает руки и кричит: пусти, мне нужно до зарезу!

Секретарь и Кежгайло обменялись взглядом.

- Что же это может быть?

Слуга, спеша по своему обыкновению, зашептал несвязно:

- Какие-то бумаги! De publicus! Накажи меня Бог! Что-то случилось!

Воеводич сорвался с места.

- Проведи его сюда!

Он сделал канонику знак спрятать письма. Слуга, заменявший
дворецкого, только что успел выбежать, спотыкаясь от поспешности, как
тотчас же вернулся, ведя за собой хорунжего.

Слышны были его торопливые, беспокойные шаги, а когда двери
открылись, Кежгайло увидел огромного мужчину в зеленой бекеше, обшитой
лисьим мехом, с растрепанной головой, бледного, с открытым ртом и
вытянутым лицом, на котором застыло выражение перепуга, тяжело дышавшего,
растерянно оглядывавшегося вокруг себя вытаращенными глазами, который,
остановившись у порога, выкрикнул:

- Пропали мы, сироты! Погибли!..

В отчаянии он ломал руки.

- Что с вами? О чем вы, сударь? - воскликнул Кежгайло.

- Вы ничего не знаете? Конец света! Конец нашему счастью! Погибли мы!
Погибли!