валась с правого бока на левый, с левого на правый - и не могла заснуть.
То, разметавшись в обворожительной наготе, которую ночной мрак скрывал
даже от нее самой, она почти вслух бранила себя; то, приутихнув, реша-
лась ни о чем не думать - и все думала. И вся горела; и к утру влюбилась
по уши в кузнеца.
няты были одним: он никак не мог позабыть вероломства Солохи и сонный не
переставал бранить ее.
женщины в белых намитках, в белых суконных свитках набожно крестились у
самого входа церковного. Дворянки в зеленых и желтых кофтах, а иные даже
в синих кунтушах с золотыми назади усами, стояли впереди их. Дивчата, у
которых на головах намотана была целая лавка лент, а на шее монист,
крестов и дукатов, старались пробраться еще ближе к иконостасу. Но впе-
реди всех были дворяне и простые мужики с усами, с чубами, с толстыми
шеями и только что выбритыми подбородками, все большею частию в кобеня-
ках, из-под которых выказывалась белая, а у иных и синяя свитка. На всех
лицах, куда ни взглянь, виден был праздник. Голова облизывался, вообра-
жая, как он разговеется колбасою; дивчата помышляли о том, как они будут
ковзаться с хлопцами на льду; старухи усерднее, нежели когда-либо, шеп-
тали молитвы. По всей церкви слышно было, как козак Свербыгуз клал пок-
лоны. Одна только Оксана стояла как будто не своя: молилась и не моли-
лась. На сердце у нее столпилось столько разных чувств, одно другого до-
саднее, одно другого печальнее, что лицо ее выражало одно только сильное
смущение; слезы дрожали на глазах. Дивчата не могли понять этому причины
и не подозревали, чтобы виною был кузнец. Однако ж не одна Оксана была
занята кузнецом. Все миряне заметили, что праздник - как будто не празд-
ник; что как будто все чего-то недостает. Как на беду, дьяк после путе-
шествия в мешке охрип и дребезжал едва слышным голосом; правда, приезжий
певчий славно брал баса, но куда бы лучше, если бы и кузнец был, который
всегда, бывало, как только пели "Отче наш" или "Иже херувимы", всходил
на крылос и выводил оттуда тем же самым напевом, каким поют и в Полтаве.
К тому же он один исправлял должность церковного титара. Уже отошла за-
утреня; после заутрени отошла обедня... куда же это, в самом деле, зап-
ропастился кузнец?
гом очутился Вакула около своей хаты. В это время пропел петух. "Куда? -
закричал он, ухватя за хвост хотевшего убежать черта, - постой, прия-
тель, еще не все: я еще не поблагодарил тебя". Тут, схвативши хворости-
ну, отвесил он ему три удара, и бедный черт припустил бежать, как мужик,
которого только что выпарил заседатель. Итак, вместо того чтобы про-
весть, соблазнить и одурачить других, враг человеческого рода был сам
одурачен. После сего Вакула вошел в сени, зарылся в сено и проспал до
обеда. Проснувшись, он испугался, когда увидел, что солнце уже высоко:
"Я проспал заутреню и обедню!" Тут благочестивый кузнец погрузился в
уныние, рассуждая, что это, верно, бог нарочно, в наказание за грешное
его намерение погубить свою душу, наслал сон, который не дал даже ему
побывать в такой торжественный праздник в церкви. Но, однако ж, успокоив
себя тем, что в следующую неделю исповедается в этом попу и с сегодняш-
него же дня начнет бить по пятидесяти поклонов через весь год, заглянул
он в хату; но в ней не было никого. Видно, Солоха еще не возвращалась.
Бережно вынул он из пазухи башмаки и снова изумился дорогой работе и
чудному происшествию минувшей ночи; умылся, оделся как можно лучше, на-
дел то самое платье, которое достал от запорожцев, вынул из сундука но-
вую шапку из решетиловских смушек с синим верхом, который не надевал еще
ни разу с того времени, как купил ее еще в бытность в Полтаве; вынул
также новый всех цветов пояс; положил все это вместе с нагайкою в платок
и отправился прямо к Чубу.
виться: тому ли, что кузнец воскрес, тому ли, что кузнец смел к нему
прийти, или тому, что он нарядился таким щеголем и запорожцем. Но еще
больше изумился он, когда Вакула развязал платок и положил перед ним но-
вехонькую шапку и пояс, какого не видано было на селе, а сам повалился
ему в ноги и проговорил умоляющим голосом:
пожелает, отдаюсь сам; во всем каюсь; бей, да не гневись только! Ты ж
когда-то братался с покойным батьком, вместе хлеб-соль ели и магарыч пи-
ли.
селе в ус не дул, сгибал в руке пятаки и подковы, как гречневые блины,
тот самый кузнец лежал у ног его.. Чтоб еще больше не уронить себя, Чуб
взял нагайку и ударил его три раза по спине.
что было меж нами! Ну, теперь говори, чего тебе хочется?
пояс также не уступал ей; вспомнил о вероломной Солохе и сказал реши-
тельно:
вперила с изумлением и радостью в него очи.
которые носит царица.
сводя с него очей, - я и без черевиков... - Далее она не договорила и
покраснела.
никогда не была она так чудно хороша. Восхищенный кузнец тихо поцеловал
ее, и лицо ее пуще загорелось, и она стала еще лучше.
котором стоит село, и, проезжая по улице, остановился перед новою хатою.
явшей близ дверей красивой женщины с дитятей на руках.
именно была она.
окна. А окна все были обведены кругом красною краскою; на дверях же вез-
де были козаки на лошадях, с трубками в зубах.
держал церковное покаяние и выкрасил даром весь левый крылос зеленою
краскою с красными цветами. Это, однако ж, не все: на стене сбоку, как
войдешь в церковь, намалевал Вакула черта в аду, такого гадкого, что все
плевали, когда проходили мимо; а бабы, как только расплакивалось у них
на руках дитя подносили его к картине и говорили: "Он бачь, яка кака на-
малевана!" - и дитя, удерживая слезенки, косилось на картину и жалось к
груди своей матери.
сына. Наехало много людей к есаулу в гости. В старину любили хорошенько
поесть, еще лучше любили попить, а еще лучше любили повеселиться. Прие-
хал на гнедом коне своем и запорожец Микитка прямо с разгульной попойки
с Перешляя поля, где поил он семь дней и семь ночей королевских шляхти-
чей красным вином. Приехал и названый брат есаула, Данило Бурульбаш, с
другого берега Днепра, где, промеж двумя горами, был его хутор, с моло-
дою женою Катериною и с годовым сыном. Дивилися гости белому лицу пани
Катерины, черным, как немецкий бархат, бровям, нарядной сукне и исподни-
це из голубого полутабенеку, сапогам с серебряными подковами; но еще
больше дивились тому, что не приехал вместе с нею старый отец. Всего
только год жил он на Заднепровье, а двадцать один пропадал без вести и
воротился к дочке своей, когда уже та вышла замуж и родила сына. Он,
верно, много нарассказал бы дивного. Да как и не рассказать, бывши так
долго в чужой земле! Там все не так: и люди не те, и церквей Христовых
нет... Но он не приехал.
вай. Музыканты принялись за исподку его, спеченную вместе с деньгами, и,
на время притихнув, положили возле себя цимбалы, скрыпки и бубны. Между
тем молодицы и дивчата, утершись шитыми платками, выступали снова из ря-
дов своих; а парубки, схватившись в боки, гордо озираясь на стороны, го-
товы были понестись им навстречу, - как старый есаул вынес две иконы
благословить молодых. Те иконы достались ему от честного схимника, стар-
ца Варфоломея. Не богата на них утварь, не горит ни серебро, ни золото,
но никакая нечистая сила не посмеет прикоснуться к тому, у кого они в
доме. Приподняв иконы вверх, есаул готовился сказать короткую молитву...
как вдруг закричали, перепугавшись, игравшие на земле дети; а вслед за
ними попятился народ, и все показывали со страхом пальцами на стоявшего
посреди их козака. Кто он таков - никто не знал. Но уже он протанцевал
на славу козачка и уже успел насмешить обступившую его толпу. Когда же
есаул поднял иконы, вдруг все лицо его переменилось: нос вырос и накло-
нился на сторону, вместо карих, запрыгали зеленые очи, губы засинели,
подбородок задрожал и заострился, как копье, изо рта выбежал клык, из-за
головы поднялся горб, и стал козак - старик.