ражал вас контраст ее нежного взгляда, больших детски ясных голубых
глаз, робкой улыбки и всего этого кроткого, бледного лица, на котором
отражалось подчас так много наивного, несмелого, как бы незащищенного,
как будто боявшегося за каждое ощущение, за каждый порыв сердца - и за
мгновенную радость, и за частую тихую грусть. Но в иную счастливую, нет-
ревожную минуту в этом взгляде, проницавшем в сердце, было столько ясно-
го, светлого, как день, столько праведно-спокойного; эти глаза, голубые
как небо, сияли такою любовью, смотрели так сладко, в них отражалось
всегда такое глубокое чувство симпатии ко всему, что было благородно, ко
всему, что просило любви, молило о сострадании, - что вся душа покоря-
лась ей, невольно стремилась к ней и, казалось, от нее же принимала и
эту ясность, и это спокойствие духа, и примирение, и любовь. Так в иной
раз засмотришься на голубое небо и чувствуешь, что готов пробыть целые
часы в сладостном созерцании и что свободнее, спокойнее становится в эти
минуты душа, точно в ней, как будто в тихой пелене воды, отразился вели-
чавый купол небесный. Когда же - и это так часто случалось - одушевление
нагоняло краску на ее лицо и грудь ее колыхалась от волнения, тогда гла-
за ее блестели как молния, как будто метали искры, как будто вся ее ду-
ша, целомудренно сохранившая чистый пламень прекрасного, теперь ее воо-
душевившего, переселялась в них. В эти минуты она была как вдохновенная.
И в таких внезапных порывах увлечения, в таких переходах от тихого, роб-
кого настроения духа к просветленному, высокому одушевлению, к чистому,
строгому энтузиазму вместе с тем было столько наивного, детски скорого,
столько младенческого верования, что художник, кажется, полжизни бы от-
дал, чтоб подметить такую минуту светлого восторга и перенесть это вдох-
новенное лицо на полотно.
мне в своем уединении. Тогда еще у ней было только одно дитя и только
год как она была матерью. Но я вполне была ее дочерью, и различий между
мной и своими она делать не могла. С каким жаром она принялась за мое
воспитание! Она так заторопилась вначале, что мадам Леотар невольно улы-
балась, на нее глядя. В самом деле, мы было взялись вдруг за все, так
что и не поняли было друг друга. Например, она взялась учить меня сама и
вдруг очень многому, но так многому, что выходило с ее стороны больше
горячки, больше жара, более любовного нетерпения, чем истинной пользы
для меня. Сначала она была огорчена своим неуменьем; но, рассмеявшись,
мы принялись сызнова, хотя Александра Михайловна, несмотря на первую не-
удачу, смело объявила себя против системы мадам Леотар. Они спорили,
смеясь, но новая воспитательница моя наотрез объявила себя против всякой
системы, утверждая, что мы с нею ощупью найдем настоящую дорогу, что не-
чего мне набивать голову сухими познаниями и что весь успех зависит от
уразумения моих инстинктов и от уменья возбудить во мне добрую волю, - и
она была права, потому что вполне одерживала победу. Во-первых, с самого
начала совершенно исчезли роли ученицы и наставницы. Мы учились, как две
подруги, и иногда делалось так, что как будто я учила Александру Михай-
ловну, не замечая хитрости. Так между нами часто рождались споры, и я из
всех сил горячилась, чтоб доказать дело, как я его понимаю, и незаметно
Александра Михайловна выводила меня на настоящий путь. Но кончалось тем,
что, когда мы доберемся до истины, я тотчас догадывалась, изобличала
уловку Александры Михайловны, и, взвесив все ее старания со мной, неред-
ко целые часы, пожертвованные таким образом для моей пользы, я бросалась
к ней на шею и крепко обнимала ее после каждого урока. Моя чувстви-
тельность изумляла и трогала ее даже до недоумения. Она с любопытством
начинала расспрашивать о моем прошедшем, желая услышать его от меня, и
каждый раз после моих рассказов становилась со мной нежнее и серьезнее,
- серьезнее, потому что я, с моим несчастным детством, внушала ей, вмес-
те с состраданием, как будто какое-то уважение. После моих признаний мы
пускались обыкновенно в долгие разговоры, которыми она мне же объясняла
мое прошлое, так что я действительно как будто вновь переживала его и
многому вновь научалась. Мадам Леотар часто находила эти разговоры слиш-
ком серьезными и, видя мои невольные слезы, считала их совсем не у мес-
та. Я же думала совершенно напротив, потому что после этих уроков мне
становилось так легко и сладко, как будто и не было в моей судьбе ничего
несчастного. Сверх того, я была слишком благодарна Александре Михайловне
за то, что с каждым днем она все более и более заставляла так любить се-
бя. Мадам Леотар и невдомек было, что таким образом, мало-помалу, урав-
нивалось и приходило в стройную гармонию все, что прежде поднималось из
души неправильно, преждевременно-бурно и до чего доходило мое детское
сердце, все изъязвленное, с мучительною болью, так что несправедливо
ожесточалось оно и плакалось на эту боль, не понимая, откуда удары.
дили его, одевали, убирали, кормили его, забавляли, учили его говорить.
Наконец мы оставляли ребенка и садились за дело. Учились мы многому, но
бог знает, какая это была наука. Тут было все, и вместе с тем ничего оп-
ределенного. Мы читали, рассказывали друг другу свои впечатления, броса-
ли книгу для музыки, и целые часы летели незаметно. По вечерам часто
приходил Б., друг Александры Михайловны, приходила мадам Леотар; нередко
начинался разговор самый жаркий, горячий об искусстве, о жизни (которую
мы в нашем кружке знали только понаслышке), о действительности, об идеа-
лах, о прошедшем и будущем, и мы засиживались за полночь. Я слушала из
всех сил, воспламенялась вместе с другими, смеялась или была растрогана,
и тут-то узнала я в подробности все то, что касалось до моего отца и до
моего первого детства. Между тем я росла; мне нанимали учителей, от ко-
торых, без Александры Михайловны, я бы ничему не научилась. С учителем
географии я бы только ослепла, отыскивая на карте города и реки. С Алек-
сандрой Михайловной мы пускались в такие путешествия, перебывали в таких
странах, видели столько диковин, пережили столько восторженных, столько
фантастических часов и так сильно было обоюдное рвение, что книг, прочи-
танных ею, наконец, решительно недостало: мы принуждены были приняться
за новые книги. Скоро я могла сама показывать моему учителю географии,
хотя все-таки, нужно отдать ему справедливость, он до конца сохранил пе-
редо мной превосходство в полном и совершенно определительном познании
градусов, под которыми лежал какой-нибудь городок, и тысяч, сотен и даже
тех десятков жителей, которые в нем заключались. Учителю истории плати-
лись деньги тоже чрезвычайно исправно; но, по уходе его, мы с Александ-
рой Михайловной историю учили по-своему: брались за книги и зачитывались
иногда до глубокой ночи, или, лучше сказать читала Александра Михайлов-
на, потому что она же и держала цензуру. Никогда я не испытывала более
восторга, как после этого чтения. Мы одушевлялись обе, как будто сами
были героями. Конечно, между строчками читалось больше, чем в строчках;
Александра же Михайловна, кроме того, прекрасно рассказывала, так, как
будто при ней случилось все, о чем мы читали. Но пусть будет, пожалуй,
смешно, что мы так воспламенялись и просиживали за полночь, я - ребенок,
она - уязвленное сердце, так тяжело переносившее жизнь! Я знала, что она
как будто отдыхала подле меня. Припоминаю, что подчас я странно задумы-
валась, на нее глядя, я угадывала, и, прежде чем я начала жить, я уже
угадала многое в жизни.
хайловны становилось все хуже и хуже. Она делалась раздражительнее, при-
падки ее безвыходной грусти ожесточеннее, визиты мужа начались чаще, и
просиживал он с нею, разумеется, как и прежде, почти молча, суровый и
хмурый, все больше и больше времени. Ее судьба стала сильнее занимать
меня. Я выходила из детства, во мне уж сформировалось много новых впе-
чатлений, наблюдений, увлечений, догадок; ясно, что загадка, бывшая в
этом семействе, все более и более стала мучить меня. Были минуты, в ко-
торые мне казалось, что я что-то понимаю в этой загадке. В другое время
я впадала в равнодушие, в апатию, даже в досаду, и забывала свое любо-
пытство, не находя ни на один вопрос разрешения. Порой - и это случалось
все чаще и чаще - я испытывала странную потребность оставаться одной и
думать, все думать: моя настоящая минута похожа была на то время, когда
еще я жила у родителей и когда вначале, прежде чем сошлась с отцом, це-
лый год думала, соображала, приглядывалась из своего угла на свет божий,
так что наконец совсем одичала среди фантастических призраков, мною же
созданных. Разница была в том, что теперь было больше нетерпения, больше
тоски, более новых, бессознательных порывов, более жажды к движению, к
подымчивости, так что сосредоточиться на одном, как было прежде, я не
могла. С своей стороны, Александра Михайловна как будто сама стала более
удаляться меня. В этом возрасте я уже почти не могла ей быть подругой. Я
была не ребенок, я слишком о многом спрашивала и подчас смотрела на нее
так, что она должна была потуплять глаза предо мною. Были странные мину-
ты. Я не могла видеть ее слез, и часто слезы накипали в моих глазах,
глядя на нее. Я бросалась к ней на шею и горячо обнимала ее. Что она
могла отвечать мне? Я чувствовала, что была ей в тягость. Но в другое
время - и это было тяжелое, грустное время - она сама, как будто в ка-
ком-то отчаянии, судорожно обнимала меня, как будто искала моего учас-
тия, как будто не могла выносить своего одиночества, как будто я уж по-
нимала ее, как будто мы страдали с ней вместе. Но между нами все-таки
оставалась тайна, это было очевидно, и я уж сама начала удаляться от нее
в эти минуты. Мне тяжело было с ней. Кроме того, нас уж мало что соеди-
няло, одна музыка. Но музыку стали ей запрещать доктора. Книги? Но здесь
было всего труднее. Она решительно не знала, как читать со мною. Мы, ко-
нечно, остановились бы на первой странице: каждое слово могло быть наме-
ком, каждая незначащая фраза - загадкой. От разговора вдвоем, горячего,
задушевного, мы обе бежали.
чрезвычайно странным образом. Мое внимание, мои чувства, сердце, голова
Перумов Ник
Шилова Юлия
Андреев Николай
Андреев Николай
Махров Алексей
Конан-Дойль Артур