Чтение 29–й страницы книги ~Униженные и оскорбленные~

- Не надо; ничего... никак не зовут, - отрывисто и как будто с досадой
проговорила она и сделала движение уйти. Я остановил ее.

- Подожди, странная ты девочка! Ведь я тебе добра желаю; мне тебя жаль
со вчерашнего дня, когда ты там в углу на лестнице плакала. Я вспомнить об
этом не могу... К тому же твой дедушка у меня на руках умер, и, верно, он
об тебе вспоминал, когда про Шестую линию говорил, значит, как будто тебя
мне на руки оставлял. Он мне во сне снится... Вот и книжки я тебе сберег, а
ты такая дикая, точно боишься меня. Ты, верно, очень бедна и сиротка, может
быть, на чужих руках; так или нет?

Я убеждал ее горячо и сам не знаю, чем влекла она меня так к себе. В
чувстве моем было еще что-то другое, кроме одной жалости. Таинственность ли
всей обстановки, впечатление ли, произведенное Смитом, фантастичность ли
моего собственного настроения, - не знаю, но что-то непреодолимо влекло
меня к ней. Мои слова, казалось, ее тронули; она как-то странно поглядела
на меня, но уж не сурово, а мягко и долго; потом опять потупилась как бы в
раздумье.

- Елена, - вдруг прошептала она, неожиданно и чрезвычайно тихо.

- Это тебя зовут Елена?

- Да...

- Что же, ты будешь приходить ко мне?

- Нельзя... не знаю... приду, - прошептала она как бы в борьбе и
раздумье. В эту минуту вдруг где-то ударили стенные часы. Она вздрогнула и,
с невыразимой болезненной тоскою смотря на меня, прошептала: - Это который
час?

- Должно быть, половина одиннадцатого.

Она вскрикнула от испуга.

- Господи! - проговорила она и вдруг бросилась бежать.

Но я остановил ее еще раз в сенях.

- Я тебя так не пущу, - сказал я. - Чего ты боишься? Ты опоздала?

- Да, да, я тихонько ушла! Пустите! Она будет бить меня! - закричала
она, видимо проговорившись и вырываясь из моих рук.

- Слушай же и не рвись; тебе на Васильевский, и я туда же, в
Тринадцатую линию. Я тоже опоздал и хочу взять извозчика. Хочешь со мной? Я
довезу. Скорее, чем пешком-то...

- Ко мне нельзя, нельзя, - вскричала она еще в сильнейшем испуге. Даже
черты ее исказились от какого-то ужаса при одной мысли, что я могу прийти
туда, где она живет.

- Да говорю тебе, что я в Тринадцатую линию, по своему делу, а не к
тебе! Не пойду я за тобою. На извозчике скоро доедем. Пойдем!

Мы поспешно сбежали вниз. Я взял первого попавшегося ваньку, на
скверной гитаре. Видно, Елена очень торопилась, коли согласилась сесть со
мною. Всего загадочнее было то, что я даже и расспрашивать ее не смел. Она
так и замахала руками и чуть не соскочила с дрожек, когда я спросил, кого
она дома так боится? "Что за таинственность?" - подумал я.

На дрожках ей было очень неловко сидеть. При каждом толчке она, чтоб
удержаться, схватывалась за мое пальто левой рукой, грязной, маленькой, в
каких-то цыпках. В другой руке она крепко держала свои книги; видно было по
всему, что книги эти ей очень . дороги. Поправляясь, она вдруг обнажила
свою ногу, и, к величайшему удивлению моему, я увидел, что она была в одних
дырявых башмаках, без чулок. Хоть я и решился было ни о чем ее не
расспрашивать, но тут опять не мог утерпеть.

- Неужели ж у тебя нет чулок? - спросил я. - Как можно ходить на босу
ногу в такую сырость и в такой холод?

- Нет, - отвечала она отрывисто.

- Ах, боже мой, да ведь ты живешь же у кого-нибудь! Ты бы попросила у
других чулки, коли надо было выйти.

- Я так сама хочу.

- Да ты заболеешь, умрешь.

- Пускай умру.

Она, видимо, не хотела отвечать и сердилась на мои вопросы.

- Вот здесь он и умер, - сказал я, указывая ей на дом, у которого умер
старик.

Она пристально посмотрела и вдруг, с мольбою обратившись ко мне,
сказала:

- Ради бога не ходите за мной. А я приду, приду! Как только можно
будет, так и приду!

- Хорошо, я сказал уже, что не пойду к тебе. Но чего ты боишься! Ты,
верно, какая-то несчастная. Мне больно смотреть на тебя...

- Я никого не боюсь, - отвечала она с каким-то раздражением в голосе.

- Но ты давеча сказала: "Она прибьет меня!"

- Пусть бьет! - отвечала она, и глаза ее засверкали. - Пусть бьет!
Пусть бьет! - горько повторяла она, и верхняя губка ее как-то презрительно
приподнялась и задрожала.

Наконец мы приехали на Васильевский. Она остановила извозчика в начале
Шестой линии и спрыгнула с дрожек, с беспокойством озираясь кругом.

- Доезжайте прочь; я приду, приду! - повторяла она в страшном
беспокойстве, умоляя меня не ходить за ней. - Ступайте же скорее, скорее!

Я поехал. Но, проехав по набережной несколько шагов, отпустил
извозчика и, воротившись назад в Шестую линию, быстро перебежал на другую
сторону улицы. Я увидел ее; она не успела еще много отойти, хотя шла очень
скоро и все оглядывалась; даже остановилась было на минутку, чтоб лучше
высмотреть: иду ли я за ней или нет? Но я притаился в попавшихся мне
воротах, и она меня не заметила. Она пошла далее, я за ней, все по другой
стороне улицы.

Любопытство мое было возбуждено в последней степени. Я хоть и решил не
входить за ней, но непременно хотел узнать тот дом, в который она войдет,
на всякий случай. Я был под влиянием тяжелого и странного впечатления,
похожего на то, которое произвел во мне в кондитерской ее дедушка, когда
умер Азорка...

Глава IV

Мы шли долго, до самого Малого проспекта. Она чуть не бежала; наконец,
вошла в лавочку. Я остановился подождать ее. "Ведь не живет же она в
лавочке", - подумал я.

Действительно, через минуту она вышла, но уже книг с ней не было.
Вместо книг в ее руках была какая-то глиняная чашка. Пройдя немного, она
вошла в ворота одного невзрачного дома. Дом был небольшой, но каменный,
старый, двухэтажный, окрашенный грязно-желтою краской. В одном из окон
нижнего этажа, которых было всего три, торчал маленький красный гробик,
вывеска незначительного гробовщика. Окна верхнего этажа были чрезвычайно
малые и совершенно квадратные, с тусклыми, зелеными и надтреснувшими
стеклами, сквозь которые просвечивали розовые коленкоровые занавески. Я
перешел через улицу, подошел к дому и прочел на железном листе, над
воротами дома: дом мещанки Бубновой.

Но только что я успел разобрать надпись, как вдруг на дворе у Бубновой
раздался пронзительный женский визг и затем ругательства. Я заглянул в
калитку; на ступеньке деревянного крылечка стояла толстая баба, одетая как
мещанка, в головке и в зеленой шали. Лицо ее было отвратительно-багрового
цвета; маленькие, заплывшие и налитые кровью глаза сверкали от злости.
Видно было, что она нетрезвая, несмотря на дообеденное время. Она визжала