старые-престарые мифы, которые, худо ли, хорошо ли, себя уже
показали, можно снова внушить людям веру в пангерманизм или в
Римскую империю. Можно одурманить немцев спесью от того, что
они -- немцы и соотечественники Бетховена. Так можно вскружить
голову и последнему трубочисту. И это куда проще, чем в
трубочисте пробудить Бетховена.
ради научного открытия или ради того, чтобы найти лекарство от
тяжкого недуга, самой смертью своей служит делу жизни. Быть
может, это и красиво -- умереть, чтобы завоевать новые земли,
но современная война разрушает все то, ради чего она будто бы
ведется. Ныне речь уже не о том, чтобы, пролив немного
жертвенной крови, возродить целый народ. С того часа, как
оружием стали самолет и иприт, война сделалась просто бойней.
Враги укрываются за бетонными стенами, и каждый, не умея найти
лучший выход, ночь за ночью шлет эскадрильи, которые
подбираются к самому сердцу врага, обрушивают бомбы на его
жизненные центры, парализуют промышленность и средства
сообщения. Победа достанется тому, кто сгниет последним. И оба
противника гниют заживо.
ради того, чтобы вкусить хлеба среди товарищей, мы и приемлем
войну. Но, чтобы обрести это тепло, чтобы плечом к плечу
устремиться к одной и той же цели, вовсе незачем воевать. Мы
обмануты. Война и ненависть ничего не прибавляют к радости
общего стремительного движения.
уносимые одной и той же планетой, мы -- команда одного корабля.
Хорошо, когда в споре между различными цивилизациями рождается
нечто новое, более совершенное, но чудовищно, когда они
пожирают друг друга.
к которой мы пойдем бок о бок, соединенные узами братства,-- но
тогда почему бы не искать такую цель, которая объединит всех?
Врач, осматривая больного, не слушает стонов: врачу важно
исцелить человека. Врач служит законам всеобщего. Им служит и
физик, выводящий почти божественные уравнения, с которых разом
определена сущность атома и звездной туманности. Им служит и
простой пастух. Пусть тот, кто скромно стережет под звездным
небом десяток овец, осмыслит свой труд,-- и вот он уже не
просто слуга. Он -- часовой. А каждый часовой в ответе за
судьбы империи.
место в жизни? На фронте под Мадридом я побывал в школе -- была
она на пригорке, за низенькой оградой, сложенной из камня, от
окопов ее отделяло метров пятьсот. В этой школе один капрал
преподавал ботанику. В грубых руках капрала был цветок мака, он
осторожно разнимал лепестки и тычинки, и со всех сторон, из
окопной грязи, под грохот снарядов к нему стекались заросшие
бородами паломники. Они окружали капрала, усаживались прямо на
земле, поджав ноги, подперев ладонью подбородок, и слушали. Они
хмурили брови, стискивали зубы, урок был им не очень-то
понятен, но им сказали: "Вы -- темные, вы -- звери, вы только
вылезаете из своего логова, нужно догонять человечество!" -- и,
тяжело ступая, они спешили вдогонку.
и незаметную, тогда лишь мы будем счастливы. Тогда лишь мы
сможем жить и умирать спокойно, ибо то, что дает смысл жизни,
дает смысл и смерти.
когда где-нибудь в Провансе старый крестьянин в конце своего
царствования отдает сыновьям на хранение своих коз и свои
оливы, чтобы сыновья в должный срок передали их сыновьям своих
сыновей. В крестьянском роду человек умирает лишь наполовину. В
урочный час жизнь распадается, как стручок, отдавая зерна.
смертного ложа их матери. Это было горько, что говорить.
Вторично рвалась пуповина. Вторично развязывался узел,
соединяющий поколение с поколением. Сыновьям вдруг стало
одиноко, они себе показались неумелыми, беспомощными, больше не
было того стола, за которым в праздник сходилась вся семья,
того магнита, который их всех притягивал. А я видел, что здесь
не только рвутся связующие нити, но и вторично дается жизнь.
Ибо каждый из сыновей в свой черед станет главою рода,
патриархом, вокруг которого будет собираться вся семья, а когда
настанет срок, и он в свой черед передаст бразды правления
детишкам, что играют сейчас во дворе.
и суровым, на ее плотно сжатые губы-- не лицо, а маска,
высеченная из камня. И в нем я узнавал черты сыновей. Их лица--
слепок с этой маски. Это тело формовало их тела -- отлично
вылепленные, крепкие, мужественные. И вот оно лежит, лишенное
жизни, но это -- безжизненность распавшейся оболочки, из
которой извлекли зрелый плод. И в свой черед ее сыновья и
дочери из плоти своей слепят новых людей. В крестьянском роду
не умирают. Мать умерла, да здравствует мать!
поступь рода: оставляя на пути одну за другой бренные оболочки
поседелых тружеников, постоянно обновляясь, движется он к
неведомой истине.
деревушкой, мне слышалась не скорбь, а затаенная кроткая
радость. Колокол, что славил одним и тем же звоном похороны и
крестины, вновь возвещал о смене поколений. И тихой
умиротворенностью наполняла душу эта песнь во славу обручения
старой труженицы с землей.
как растет дерево,-- а с нею передается и сознание. Какое
поразительное восхождение! Из расплавленной лавы, из того
теста, из которого слеплены звезды, из чудом зародившейся живой
клетки вышли мы -- люди -- и поднимались все выше, ступень за
ступенью, и вот мы пишем кантаты и измеряем созвездия.
научила родному языку, доверила им богатство, копившееся
медленно, веками: духовное наследство, что досталось ей на
сохранение,-- скромный запас преданий, понятий и верований,
все, что отличает Ньютона и Шекспира от первобытного дикаря.
ботаники, что гнал Мермоза к Южной Атлантике, а иного -- к
стихам, это вечное чувство неутоленности возникает потому, что
человек в своем развитии далеко еще не достиг вершины и нам
надо еще понять самих себя и вселенную. Надо перебросить мостки
во тьме. Этого не признают лишь те, кто мудростью почитает
себялюбивое равнодушие; но такая мудрость -- жалкий обман.
Товарищи, товарищи мои, беру вас в свидетели: какие часы нашей
жизни самые счастливые?
состарившихся чиновников -- наших провожатых на рассвете того
дня, когда нам наконец-то впервые доверили почтовый самолет и
мы готовились стать людьми. А ведь и они были во всем подобны
нам, но они не знали, что голодны.
пробудиться.
дороге, мне захотелось осмотреть это государство на колесах, в
котором я очутился на трое суток;
грохота, словно морской прибой перекатывал гальку, и мне не
спалось. Около часу ночи я прошел весь поезд из конца в конец.
Спальные вагоны пустовали. Пустовали и вагоны первого класса.
их выслали из Франции, и они возвращались на родину. В
коридорах мне приходилось переступать через спящих. Я
остановился и при свете ночников стал присматриваться; вагон
был без перегородок, точно казарма, и пахло здесь казармой или
полицейским участком, и ходом поезда мотало и подбрасывало
сваленные усталостью тела.
горькой нищете. Большие, наголо обритые головы перекатывались
на деревянных скамьях. Мужчины, женщины, дети ворочались с боку
на бок, словно пытаясь укрыться от непрерывного грохота и