бы представить ее в чевыгодном свече. Госпожа Штемлер не была создана для
огорчений. А вернее говоря-для утешений. Ее вообще нельзя было трогать.
Если ее напугать, рассердить, наскучить ей-боль донимала се неделями. Она
не принадлежала к числу тех, кого злоба делает более осчрым на язык.
Возражения лишали ее сил. угнетали. Притом как же долго она излечивалась
от этого! Медекша содрогался при одном только воспоминании. Нет. она не
может позволить себе старопольский стиль! Кто-нибудь когда-нибудь
остроумно изобразит ее в этой нелепой обстановке. И разольется тогда на
всю жизнь целый океан скорби, который она ни за что не переплывет. Ну а
если отложить в сторону всяческие корыстные соображения, захотелось ли бы
ему самому видеть ее на фоне, которым он так восторгался. Тысячу раз нет!
Такое совмещение выглядело бы неестественным. Медекша чувствовал, что она
ведет себя чересчур смело, когда обеими руками тянется к этому. Она рвется
туда. где для нее нет места. И еще унижается, распластываясь перед тем,
что ее отвергает.
вещам, если бы не сомнение, которое, он знал, гложет ее душу. Оно то
усиливалось, то слабело. Словно звон в ушах, порой пронзительный, порой
тихий, а когда и просто кажущийся. Но разве он затихал совсем? Где граница
между звуком и тишиной и существует ли она вообще? Разделяет ли эти
редкости какая-то граница-на те, которые могут быть у нее, и те, которыми
она владеть не смеет? Прекрасный портрет мужчины в парике, в орденах,
кисти Баччиарелли2, кривая сабля, рынграф , - этого, тут она никаких
иллюзий не питала, повесить у себя ей было нельзя. Неужели же подобные
вещи выстраиваются в какой-нибудь ряд. И прерывается ли он где. Если
внутренний голос предостерегал ее, что не надо покупать "Volumina Legum"
], то разве он же не подсказывал ей, когда она разглядывала старый
польский гобелен, что тут стоит подумать! А если при виде сервиза из
корецкого фарфора2 у нее перехватывало дыхание, то не оттого ли, что
внутренний голос либо давал ей разрешение, либо уже был бессилен.
она радовалась, но ее не отпускает страх, что она все испортит. Страна,
которая окружает ее, обратила госпожу Штемлер в свою веру, тут нет и тени
сомнения. Ее деревни, ее язык, ее история и искусство, ее города-все это
она так тонко воспринимает. И надо же, чтобы в душе ее поселилось что-то,
что, шипя, предостерегает. Не дает накупить всего в деревне вдоволь, не
разрешает окружить себя отечественными вещами, просыпается и мешает
прочитать наизусть строфу Кахановского.
стеснения для нее невыносимы. Если бы она была вольна насытить своим
восторгом и всем состоянием мужа истязающий ее голод, воплотить в жизнь
донимающие ее мечты, - ^может быть, в центре Мокотова3, где она живет,
вырос бы новый Вавель. А между тем она не вправе обставить даже несколько
своих комнат так, как ей грезится. Недобрые эти силы в ней-и та, что
притягивает, и та, что отталкивает. Госпожа Штемлер никогда не
приглядывается к ним, но ни на минуту не перестает ощущать в себе
присутствие их обеих.
голосу. Она не потакает своим вкусам, отрекается от общих пристрастий и
вместе с Медекшей обходит стороной ту цель, к которой каждый в одиночку,
казалось бы, стремится.
соблюдая странное соглашение не отдавать ей должного.
воспрещает украшать свой дом, опираясь на исключительные познания Медекши
в том, что касается польского искусства, а Медекше не позволяет
воспользоваться случаем, о котором он мечтал много лет: воссоздать
стильный польский интерьер.
К ним обратила она частичку той любви, которую Медекша задушил в ней. Но
такую ничтожную, что Медекша оставляет ее в покое. Он не осмеливается
вырвать у нее из рук фигурки, словно доктор, который, поколебавшись, все
же не отбирает куклу у женщины, свихнувшейся на том, что^у нее нет детей.
Эта придорожная часовенка, перед которой она опускается на колени,
поскольку костел закрыт, повелевает Медекше безмолвствовать. И
напротив-для господина Штемлера собирательство жены, робкая тень того,
первого ее увлечения, на которое он, будучи очень скупым, смотрел косо,
стало огромной радостью. Наконец-то задешево!
деревнях, далеко от городов. От Белостока, Торуни, Кракова. Глаза министра
Дитриха оживают. Он смотрит в лицо одной такой глиняной фигурки-святой с
нимбом, напоминающим бублик. Вид у нее испуганньш, глаза глубоко
вдавленные, чуть не до середины головы, и тупые. Прошлое стучится в мысли
Дитриха. Он был нервным ребенком, и, когда гончар, лепя фигурку святой,
резким ударом прутика пробивал глазные впадины, Дитриха начинало трясти от
страха, что таким же образом могли бы сделать глаза и ему. Он улыбнулся. И
сегодня, спустя сорок пять лет, шутка нравилась ему. Чья? Не отца ли? Или
учителя? Кто-то из них сказал-не боги горшки обжигают, а гончар богов! И
всю эту чепуху вообще, которая так радует госпожу Штемлер. Знала бы она,
что гончар этот, у них например, был еврей! Мастерская его располагалась в
третьем от Келецкой заставы доме. Вся детвора в поселке знала этот дом,
так как свистульки, а их можно было купить прямо у гончара, стоили
полкопейки. К тому же и выбор куда больше, чем на ярмарке или в лавке! А
то еще в придачу и какая-нибудь надбитая вещица! Звали его Фриш, Давид
Фриш. Дитрих прикрыл глаза. По крайней мере мне так кажется, подумал он.
Но вдруг все это перестало его занимать. С террасы в гостиную вошла Завиша.
Убедила я вас? - Она подняла фигурку вверх: - Вот символ непорочно
нашенского.
и, вспомнив гончара, которого знал в молодости, глухо засмеялся и возразил:
Приходится с этим мириться.
одного на другой экспонат этой аляповатой коллекции, которой так гордилась
хозяйка дома. Выражение его лица, когда он рассматривал их, оставалось
суровым, а ведь так его выручают. Подниматься или не подниматься наверх?
Стыд боролся в нем с желанием. С желанием горьким и болезненным, ибо он
знал, что Товитка там не одна. Если бы еще он был завсегдатаем этого дома!
Нет! К тому же повсюду его считали человеком чопорным, лицом официальным.
Так прилично ли идти в комнаты барышень Штемлер потому только, что он
найдет ее там. Он злился, считая всякую нерешительность проявлением
слабости, с явной неприязнью поглядывал на краковянина, грубо
размалеванного всеми цветами радуги. Поднялся еще на две ступеньки, чуть
выше-уже силезец, затем курп. гуцул, волынянин. Он шел вверх от провинции
к провинции, поднимаясь, словно по канату, по этим фигуркам в национальных
костюмах, так что, когда через минуту он окажется на втором этаже, все
будет выг;[яде1ь вполне естественно. Ох, уж эта Товитка, вздохнул он и
закатил глаза с видом искреннего возмущения. Но тотчас же спохватился и
почувствовал, что натянул на себя свою профессиональную маску.
душе он продолжал начатое обвинение избранной особы.
Вот и опять она сидит почти в темноте, хорошо еще, если только болтает. Ей
хочется всех, всех сразу, правда в каждый конкретный момент небольшое
преимущество над остальными имел сначала один, потом другой, а то и
третий. А Скирлинский?
она? Ибо прокурор со всем бы смирился, все понял, все простил, только,
прежде чем связать себя с нею навечно, ему надо было бы перевести дух. Ему
хотелось какого-нибудь недолгого, но настоящего жениховства; он расстелил
бы его подле себя, словно коврик для молитвы, на который никому, кроме
него, не позволено ступить ногой. Он и себе не отдавал в этом полного
отчета. Да к тому же был достаточно горд, чтобы сознательно идти на столь
мизерную сделку. Сделка же не обрела еще черт официальных, характера
документа, копии которого каждый из них двоих мог бы носить в душе. Но она
уже была реальностью. Без конца кто-нибудь из подружек Товитки выговаривал
ей. Разве нельзя немного утихомириться? И каждая растроганно прибавляла,
считая себя по-человечески вправе быть снисходительной: на какое-то время!
"На какое-то время?" Товитка замирала перед строем этих слов. Высокомерно
оглядывала их со всех сторон. И смысл, заключенный в них, совсем не пугал
ее.
бегать по танцплощадкам, не назначать свиданий, отвечать, что тебя не
будет дома. К чему такие строгости? - надменно улыбалась Товитка. Не о том
же речь, чтобы не видеть мужчин, а чтобы ничего не позволять им. Это по
силам и ребенку, клялась она. Ты мне не веришь, удивлялась Товитка тому,
что подружка так плохо ее знает. До чего же вы все меня не понимаете! -
восклицала она. И взгляд ее вдруг становился неподвижен, вся она,
казалось, подбиралась; если они сидели в кафе, значит, вошел какой-нибудь
интересный мужчина, если дома-значит, приближалась пора, когда он должен
был позвонить. Попробуй обойтись без них! - наставляла ее Штемлерстаршая.
Неужели же и вправду не можешь? Глупый вопрос, взрывалась Товитка. Есть
они, хорошо, нет их. еще лучше! О своем равнодушии к мужчинам она говорила
вполне искренне, ибо сейчас подле нее никого из них не было. Но они еще
будут, да и вообще они никогда не переставали существовать. Между
завтраком и обедом нетрудно обещать себе. что собираешься голодать.
Корнев Павел
Русанов Владислав
Ларссон Стиг
Доценко Виктор
Каменистый Артем