Чтение 29–й страницы книги ~Компромисс~

В ответ прозвучало:

- "Дорогой товарищ Сталин! Свободолюбивый народ Болгарии приветствует
вас. Позвольте от имени трудящихся рапортовать..."

- Я не Сталин, - добродушно исправил Быковер, - я - Быковер. А звоню я
то, что хорошо бы в смысле юбилея организовать коротенькое поздравление...
Буквально пару слов...

Через сорок минут Быковера арестовали. За кощунственное сопоставление.
За глумление над святыней. За идиотизм.

После этого было многое. Следствие, недолгий лагерь, фронт, где Быковер
вымыл песком и щелочью коровью тушу. ("Вы говорили - мой тщательно, я и мыл
щчательно...") Наконец он вернулся. Поступил в какую-то библиотеку. Диплома
не имел (Кембридж не считается). Платили ему рублей восемьдесят. А между тем
Быковер женился. Жена постоянно болела, но исправно рожала. Нищий,
запуганный, полусумасшедший, Быковер топтался в редакционных холлах. Писал
грошовые информации на редкость убогого содержания. "Около фабрики "Калев"
видели лося". "В доме отставного майора зацвел исполинский кактус". "Вышел
из печати очередной том Григоровича". И так далее. Быковер ежедневно звонил
в роддом, не появилась ли тройня. Ежемесячно обозревал новинки ширпотреба.
Ежегодно давал информацию к началу охотничьего сезона. Мы все его любили.

- Здорово, Фима! - произнес я кощунственно бодрым голосом.

- Такое несчастье, такое несчастье, - ответил Быковер.

- Говорят, покойный был негодяем?

- Не то слово, не то слово...

- Слушай, Фима, - говорю, - ты хоть раз пытался выпрямиться? Заговорить
в полный голос?

Быковер взглянул на меня так, что я покраснел.

- Знаешь, чего бы мне хотелось, - сказал он. - Мне бы хотелось стать
невидимым. Чтобы меня вообще не существовало. Я бы охотно поменялся с
Ильвесом, но у меня дети. Трое. И каждому нужны баретки.

- Зачем ты сюда пришел?

- Я не хотел. Я мыслил так: допустим, скончался Быковер. Разве Ильвес
пришел бы его хоронить?! Никогда в жизни. Значит, и я не пойду. Но жена
говорит: "Фима, иди. Там будут все, Там будут нужные люди..."

- А я - нужный человек?

- Не очень. Но ты - хороший человек...

Выглянула какая-то девица с траурной повязкой:

- Кто здесь Шаблинский?

- Я, - говорю.

- Понимаете, Ильвес в морге. Одели его прилично, в темно-синий костюм.
А галстука не оказалось. Галстук только что доставил племянник. И еще, надо
приколоть к лацкану значок Союза журналистов...

Сам я был в галстуке. Мне его уступил год назад фарцовщик Акула. Он же
и завязал его каким-то необыкновенным способом. "А ля" френк Синатра. С тех
пор я этот галстук не развязывал. Действовал так: ослабив узел, медленно
расширял петлю. Кончик оставался снаружи. Затем я осторожно вытаскивал
голову с помятыми ушами. И наоборот, таким же образом...

- Боюсь, у меня не получится...

- Вообще-то я умею, - сказал Быковер.

- Прекрасно, - обрадовалась девица, - грузовая машина внизу. Там шофер
и еще звукооператор Альтмяэ. Вот галстук и значок. Доставьте покойного сюда.
К этому времени все уже будут готовы. Церемония начнется ровно в три. И еще,
скажите Альтмяэ, что фон должен быть контрастным. Он знает...

Мы оделись, сели в лифт. Быковер сказал:

- Вот я и пригодился.

Внизу стоял грузовик с фургоном. Звукооператор Альтмяэ дремал в кабине.

- Здорово, Оскар, - говорю, - имей в виду, фон должен быть контрастным.

- Какой еще фон? - удивился Альтмяэ.

- Ты знаешь.

- Что я знаю?

- Девица просила сказать.

- Какая девица?

- Ладно, - говорю, - спи.

Мы залезли в кузов. Быковер радовался:

- Хорошо, что я могу быть полезен. Ильвес - нужный человек.

- Кто нужный человек? - поразился я.

- Младший Ильвес, сын.

- А чем он занимается?

- Работает в отделе пропаганды.

- Садись, - говорю, - поближе, здесь меньше трясет.

- Меня везде одинаково трясет. Когда-то я был лагерным надзирателем.
Возил заключенных в таком же металлическом фургоне. Машина называлась -
автозак. В ней помимо общего "салона" имелись два тесных железных шкафа. Их
называли стаканами. Там, упираясь в стены локтями и коленями, мог
поместиться один человек. Конвой находился снаружи. В железной двери была
проделана узкая смотровая щель. Заключенные называли это устройство: "Я тебя
вижу, ты меня - нет". Я вдруг почувствовал, как это неуютно - ехать в
железном стакане. А ведь прошло шестнадцать лет...

По металлической крыше фургона зашуршали ветки. Нас качнуло, грузовик
затормозил. Мы вылезли на свет. За деревьями желтели стены прозекторской.
Справа от двери - звонок. Я позвонил. Нам отворил мужчина в клеенчатом
фартуке. Альтмяэ вынул документы и что-то сказал по-эстонски. Дежурный
жестом пригласил нас следовать за ним.

- Я не пойду, - сказал Быковер, - я упаду в обморок.

- И я, - сказал Альтмяэ, - мне будут потом кошмары сниться.

- Хорошо вы устроились, - говорю, - надо было предупредить.

- Мы на тебя рассчитывали. Ты вон какой амбал.

- Я и галстук-то завязывать не умею.

- Я тебя научу, - сказал Быковер, - я научу тебя приему "кембриджский
лотос". Ты здесь потренируешься, а на месте осуществишь.

- Я бы пошел, - сказал Альтмяэ, - но я чересчур впечатлительный. И
вообще покойников не уважаю. А ты?

- Покойники - моя страсть, - говорю.

- Гляди и учись, - сказал Быковер, - воспринимай зеркально. Узкий сюда,
широкий сюда. Оборачиваем дважды. Кончик вытаскиваем. Вот тут придерживаем и
медленно затягиваем. Смотри. Правда, красиво?

- Ничего, - говорю.

- Преимущество "кембриджского лотоса" в том, что узел легко
развязывается. Достаточно потянуть за этот кончик, и все.

- Ильвес будет в восторге, - сказал Альтмяэ. - Ты понял, как это
делается?

- Вроде бы да, - говорю.

- Попробуй.

Быковер с готовностью подставил дряблую шею, залепленную в четырех
местах лейкопластырем.

- Ладно, - говорю, - я запомнил.

В морге было прохладно и гулко. Коричневые стены, цемент, доска МПВО,
огнетушитель - вызывающе алый.

- Этот, - показал дежурный. У окна на кумачовом постаменте возвышался
гроб. Не обыденно коричневый (под цвет несгораемого шкафа), а черный, с
галунами из фольги.

Ильвес выглядел абсолютно мертвым. Безжизненным, как муляж.

Я показал дежурному галстук. Выяснилось, что он хорошо говорит
по-русски.

- Я приподниму, а вы затягивайте.

Сцепленными руками он приподнял тело, как бревно. Дальше - путаница и
суета наших ладоней... "Так... еще немного..." Задравшийся воротничок,
измятые бумажные кружева...

- О'кей, - сказал дежурный, тронув волосы покойного.

Я вытащил значок и приколол его к темному шевиотовому лацкану. Дежурный
принес крышку с шестью болтами. Примерились, завинтили.

- Я ребят позову.

Вошли Альтмяэ с Быковером. У Фимы были плотно закрыты глаза. Альтмяэ
бледно улыбался. Мы вынесли гроб, с отвратительным скрипом задвинули его в
кузов.

Альтмяэ сел в кабину. Быковер всю дорогу молчал. А когда подъезжали,
философски заметил:

- Жил, жил человек и умер.

- А чего бы ты хотел? - говорю.

В вестибюле толпился народ. Говорили вполголоса. На стенах мерцали
экспонаты фотовыставки "Юность планеты".

Вышел незнакомый человек с повязкой, громко объявил:

- Курить разрешается.

Это гуманное маленькое беззаконие удовлетворило скорбящих.

В толпе бесшумно сновали распорядители. Все они были мне незнакомы.
Видимо, похоронные торжества нарушают обычную иерархическую систему.
Безымянные люди оказываются на виду. Из тех, кто готов добровольно этим
заниматься. Я подошел к распорядителю:

- Мы привезли гроб.

- А кабель захватили?

- Кабель? Впервые слышу.

- Ладно, - сказал он, как будто я допустил незначительный промах. Затем
возвысил голос, не утратив скорби:

- По машинам, товарищи!

Две женщины торопливо и с опозданием бросали на пол еловые ветки.

- Кажется, мы больше не нужны, - сказал Альтмяэ.

- Мне поручено выступить.

- Ты будешь говорить в конце. Сначала выступят товарищи из ЦК. А потом
уж все, кому не лень. Все желающие.

- Что значит - все желающие? Мне поручено. И текст завизирован.

- Естественно. Тебе поручено быть желающим. Я видел список. Ты восьмой.