чего же? и шофер пососал сигару, почесал за ухом и ответил, что, по совести
сказать, он не шибко любит у людей на глазах; ладно, сказали те и вылезли из
канавы наверх, и негр с ними, и все трое засмеялись, а у шофера от этого
задергалась щека.
от страха.
как человек, потерявший возлюбленную, как истукан; потом грузовик
засигналил, парни стали звать его, и он наклонился ближе.
наказать ее было надо.
кривились, незрячие глаза повернуты были ко внутреннему видению; и в грохоте
тишины она была мимом: безумная радость Христова светилась на ее лице,
блестела, как пот; палец, как проповедь, сотрясал воздух, радостная мука
колыхала ее грудь, зубы оскалились для низкого вопля; втянулись кишки,
распростерлись руки, обнимая предвечное: она была крестом, она была
распятой. Джоул видел, не слыша, и это было еще страшнее; потом она ушла,
покорно забрав тарелку, а он все держал пальцы в ушах, покуда звон не стал
таким громким, что заглушил даже память о звуках.
Рандольф, а Джоул напряг мускулы в надежде, что это облегчит мулу ношу.
удавалось усидеть верхом, хотя Рандольф опасно кренился, все время кряхтел и
поедал крутые яйца, которые доставал для него из корзинки Джоул.
снизу, надо осадить чем-то сверху.
показывалось, - бледнее рыбьего брюха; Джоул, выдернутый из постели и
увезенный в запальчивой спешке, весь покрылся гусиной кожей, потому что
надета на нем была только майка (и та наизнанку) да летние штаны, лишившиеся
почти всех пуговиц на ширинке. Зато туфли на нем были нормальные, тогда как
Рандольф ехал в ковровых шлепанцах.
втиснуть: представляю, каким упырем я должен выглядеть при свете дня; и
ощущение преотвратное: кажется, что при каждом шаге этого скорбного
животного волосы у меня выпадают пучками... а глаза - правда, что они
катаются, как игральные кости? И несет от меня, конечно, нафталином...
полотняный тесный костюм, туго накрахмаленный и лоснившийся от утюжки,
топорщился и - скрипел, как средневековый доспех, и жил в нем Рандольф
крайне неосмотрительно, ибо швы обнаруживали намерения непристойные.
прихватил из дому банку с мускателем и болтал его во рту, как полосканье;
когда вина не осталось, Джоул употребил банку для ловли муравьев.
Благочестивое Насекомое называл их Рандольф:
пуританский дух в сем бездумном шествии Божьего усердия; но разве может
такое антииндивидуальное правление признать поэзию того, что выше всякого
ума? Понятно, что человека, который отказался нести свою крупицу, ждет на
его тропе убийца, и в каждой улыбке - приговор. Что же до меня, я
предпочитаю одинокого крота: не роза он, зависимая от шипа и корня, не
муравей, чье время бытия организовано неизменным стадом; незрячий, он идет
своим путем, зная, что истина и свобода суть состояния духа. - Он пригладил
волосы и засмеялся, по-видимому, над собой. - Будь я мудр, как крот, будь я
свободным и равным, какого прелестного дома терпимости был бы я хозяйкой;
впрочем, скорее кончил бы госпожой Никем Особенным - расплывшимся без
корсета созданием при кирпичноголовом муже и лесенке отпрысков, при плите с
горшком жаркого.
скрылся в ухе.
и продолжал говорить. Тогда Джоул прижался к нему и, насколько мог тактично,
заглянул в ухо. Мысль о муравье, бродящем внутри головы, так захватила его,
что он не сразу услышал молчание Рандольфа и заметил его долгий
напряженно-вопрошающий взгляд; от этого взгляда у него самого по телу
таинственно побежали мурашки. - Я смотрел, где муравей, - объяснил он. - В
ухо к тебе влез. Знаешь, это может быть опасно, ну, как булавку проглотить.
сладких складках покорности.
дождем пряно-карие октябрьские листья; как жилы в желтом ливне, вились
пятнистые тропки; на понурых башнях аризем примостившись, клюквенные жуки
пели об их приближении; древесные квакши величиной не больше росинки прыгали
и верещали, сообщая новость белу свету, который весь день был в сумерках.
Они двигались по заросшей дороге, где катили когда-то лакированные экипажи,
и дамы, благоухавшие вербеной, щебетали в них под яркими зонтиками, как
коноплянки, а дубленые, разбогатевшие на хлопке господа хрипели друг другу
сквозь сизый гаванский дымок, и с ними ехало потомство - чинные девочки с
мятой, растертой в носовых платках, и мальчики с недобрыми глазами-вишнями,
маленькие мальчики, до визга пугавшие сестер рассказами о кровожадных
тиграх. Осень проветривала наследный бурьян, вздыхала по жестоким бархатным
детям и бородатым мужественным отцам: было, шептал бурьян, кануло, шептало
небо, прошло, шептал лес; но первым плакальщиком по минувшему досталось быть
жалобному козодою.
за стеной сосен, дал знать о гостинице "Морок"; копыта Джона Брауна чмокали
в болотной жиже; путь их шел по зелени кругом Утопленного пруда, и Джоул все
смотрел на воду, не выплывет ли креол или картежник, но, увы, эти скользкие
типы не показывались. Зато, не добредя до берега, стояло горбатое
человекообразное дерево, и мох свисал с его макушки, как волосы у пугала;
закатные птицы галдели вокруг этого островного насеста, взрывая унылую
окрестность печальными криками, а плоскую кисельную гладь пруда тревожили
только сомовьи пузырьки; и взрывом, подобным птичьему крику, раздался в ушах
Джоула смех красивых плескуний-девушек, вздымавших алмазные плески,
красивых, арфоголосых девушек, ныне умолкших, канувших в объятия
возлюбленных, - картежника и креола.
мостки, и там, перегнувшись через перила, с нацеленной на тропинку подзорной
трубой стоял Маленький Свет. При их приближении он бешено замахал руками;
сперва они сочли это не в меру бурным приветствием, но, поскольку
неистовство его не шло на убыль, довольно быстро поняли, что он их
предостерегает. Осадив Джона Брауна, они ждали в натеке сумерек, когда
отшельник, исчезнувший в люке, появится снова на пологой лестнице,
тенькавшей втуне над феодальным лужком к самому краю воды. Потрясая ореховой
тростью, он по берегу ковылял корякой, корягой, и глаза сыграли с Джоулом
шутку: ожившим деревом в пруду примерещился ему отшельник.
ним взгляд. Тогда Рандольф назвал его по имени, и старик, изумленно моргая,
разразился игривым кудахтаньем.
там такой едет, кого это там несет? Переполошили вы старика. За мной, за
мной идите, да поглядывайте - пески зыбучие кругом.
Рандольфовых следов, недоумевал, зачем его обманули, ясно ведь было, что
Маленький Свет их не ждал.
вестибюля гостиницы; сатанинский язык кукушачий высовывался из стенных
часов, немо кукуя сорокалетней давности час; на щербатой конторке портье
истлевали в горшках сухостойные пальмы.
куда убредет, они оставили его в вестибюле и гуськом потянулись в
танцевальный зал, где упавший канделябр алмазел в залежах пыли и сорванные
драпировки на волнистом полу стояли кучками, подобно дамам в реверансе.
Минуя рояль, затянутый паутиной, как музейный экспонат кисеей, Джоул
пробежался по клавишам, но вместо чаемого собачьего вальса в ответ раздалась
лишь сухая тараторка торопливых ног.
миссис Морок - две просторные, скупо обставленные комнаты, прекрасно чистые;
в них и обитал отшельник, и то, что он нескрываемо гордился ими, добавляло
прелести этому неожиданному островку; когда же он затворил дверь, окружающие
руины как бы перестали существовать. Огонь камина полировал вишнево-красную
мебель, золотил крылья резного ангела, и отшельник, вынесши бутыль
самогонного виски, поставил ее так, чтобы еще и светом сдобрить ожидаемую
усладу.
придвигая кресла к огню. - Ребенком еще, вроде этого милого мальчика. - Он
ущипнул Джоула за обе щеки - а ногти у него были такие длинные, что чуть не
прорвали кожу. - С рисовальными книжками сюда приходили; вот бы опять так
пришли.
ребенком, так здесь почти весь и остался? Я всегда здесь был, так сказать,
даровым постояльцем. То есть надеюсь, что был, иначе почему мне так
неприятно думать, что я оставил себя где-то еще.
Контровский Владимир
Володихин Дмитрий
Скальци Джон
Шилова Юлия
Корнев Павел
Перумов Ник