молодые.
Придет в себя, очухается.
разорванного, только что голова цела, в ванной. И в крови по горло. И чуешь,
что он мне сказал? Посмотрел на меня и спросил: "Что, боишься, старик? А я
вот ничего не боюсь".
Прощай, отец, я за молоком.
партию.
возвратившейся Кати мало что изменило, но это странное отсутствие контакта
еще больше заставило Катю страдать. Все-таки он сунул ей в руки письмо,
написанное крупным детским почерком Глеба, в котором он извинялся за все
перед Максимом.
стала следить за игрой в шашки и разбирать в уме позиции. Под рукой у нее
оказался атеистический журнал "Наука и религия", и она стала его механически
перелистывать. Взгляд ее упал в текст, от которого волосы могли бы встать
дыбом:
бесконечности, отчаянно и бесповоротно... "Опять за свое: ничего нет, -
вздохнула Катя, отбрасывая журнал. - Вообще ничего нет... Но когда же
кончатся эти партии?" Она запуталась в их беспредельности и молниеносной
смене: одна за другой. Конец и опять начало. Начало и опять конец. И где-то
в разрыве между концом и началом ей удалось встать, обменяться улыбкой с
Максимом и, как во тьме, пожать руку и проститься.
спешили по своим домам, исчезая, как ручейки, то обеспокоенные, то
радостные. С горя она решила зайти к кому-нибудь поблизости и очутилась у
дверей мастерской Демина. "Наверное, будет Глеб", - подумала Катя, и
действительно, учитель был у своего ученика. Вид Глебушки, после того, как
он словно канул в воду на несколько дней, был уже другим: и глаза не так
блестели, и чист был, и вроде бы даже не выпивши. Рядом стоял мольберт с
начатой картиной.
ненадолго.
истории с Максимом оказались наедине.
храбрости по комнате. - Или ты меня любишь, или нет. Если нет, расстаться,
наверное, надо.
А теперь я не могу. Грань перешел.
еще скажи: стерпится - слюбится. Можешь уходить!
меня.
так уверял по крайней мере подпольный астролог Миша Потаян. Но день прошел:
и настали тревожные, опасные времена, напоенные страхом, надеждой и
блаженством.
дикие слухи, сплетни, порой истерические откровения. Вероятно, толчком
послужила история с рукописями Леонида Терехова - того самого знаменитого
поэта, который скандалил на вечере у Олега. Ходил слух, что он неожиданно
для самого себя вовлекся - или его вовлекли - в одно нелепое политическое
дело. Кроме того, нашумел слух и о том, что Веничка Дорофеев, автор
прославленного мистического романа про алкоголиков, потерял единственную
рукопись своей второй книги. Никто ничего не знал точно, все это вместе
задело всех за живое и получило название "черного понедельника" - так как
Терехов влип в эту неприятную историю в понедельник и в этот же день пошел
слух о пропаже рукописи Дорофеева.
таких рукописей, картин, стихов за все эти времена сталинского лихолетья
пропали бесследно! Даже в определенных архивах их не найдешь. И все это
исчезло - для России, для истории, для людей. Никто уже не увидит их. А ведь
среди этих рукописей были, может быть, вещи посильней "Мастера и Маргариты".
У меня есть основания так говорить. Но и книги исчезли, и авторы: сгинули,
умерли, повесились, растворились в страшных годах! И сколько же, сколько мы
потеряли безвозвратно, думаю, эта потеря равносильна потере культуры доброй
половины девятнадцатого века! Да и сохранится ли для будущего наше,
современное, что делаем мы? Никто ничего не знает. Горят картины, горят
рукописи - жутким, алым пламенем, и ничего от них не остается, кроме пепла.
Когда-нибудь так и земля сгорит - как рукопись, опостылевшая Богу..." Он
говорил все это друзьям в кафе на улице Горького.
жена. - Бог правду видит, да не скоро скажет...
сгорит, и земля в том числе. Одна только правда останется. Без людей.
и существа другие. Пусть они и живут. Без людей. Провались все пропадом.
Может быть, такой расцвет, какого мир еще не видал со дня его основания...
вас, бьют, как собак, скоро совсем с голой задницей оставят, а вы все свое:
верую. Ну и ну! Всему есть предел.
компаниям.
благополучно,
роман, он называется, кажется, "Скрябин", хотя никакого отношения к Скрябину
не имеет.
пропадет!
который в очередной раз перепрятал свои рукописи. Он уже относился к этому
"перепрятыванию" чисто сюрреалистически: даже не уяснил себе вполне ясно, от
кого он прячет свое творчество, и кто за ним охотится. Может быть, за его
рассказами охотились полувоплощенные выходцы с того света, продырявившие
щель в "великой стене", защищающей земной мир от невидимого, и о чьем
появлении так грозно предупреждали древние... Или может быть, кто-то просто
хочет украсть его "бессмертие". В то же время он стал относиться к этому
немного спортивно:
предполагаемые земные недоброжелатели.
совсем затосковал, тем более что долго, два-три дня не видел никого из своих
друзей, разговаривая с ними только по телефону. "Организовать что ли
какое-нибудь пиво, без водки, просто чтоб пообщаться поскорей. А то совсем с
ума сойдешь от всего этого сюрреализма 20-го века", - подумал он, набирая
телефон Олега.
было два памятника писателю: один из них был старый, в сквере, где Гоголь
сидел, окруженный хороводом каменным героев.
желание поскорее увидеть "своего", погрузиться в общий мир. И погибельное
настроение сразу испарилось, как только он увидел чуть блаженное лицо Олега.
После объятий, поцелуев и двух-трех слов, Валя был уже далек от всей тяжести
земной жизни, точно ее - этой тяжести не существовало вообще. То же самое
произошло и с Олегом. Они умудрились быстро, несколькими фразами, выложить
то, что таилось в глубине, точно передавая друг другу свои последние знаки.
И даже простое, по глазам: "Ты держишься?" - "Конечно, держусь" - было не
лишним в их положении.
молниеносна, и иногда без слов. А потом уже можно было перейти на более
простой язык: что случилось, кто о чем думает, что пишет. И не заметили, что
шли по переулочкам в метро. Нервы разрядились, и душа отдыхала в радости и
Василенко Иван
Шилова Юлия
Доставалов Александр
Круз Андрей
Белов Вольф
Махров Алексей