Чтение 29–й страницы книги ~Роман без вранья~

-- Ешь...

Есенин сдвинул брови.

-- А я мало теперь ем... почти ничего не ем... И залпом выпил
стаканчик.

-- Весной умру... Брось, брось, пугаться-то... говорю умру, значит --
умру...

Опять захитрили губы:

-- У меня... горловая чахотка... значит, каюк!

Я стал говорить об Италии, о том, что вместе закатимся весной к теплой
Адриатике, поваляемся на горячем песке, поглотаем не эту дрянь (и убрал под
стол бутылку). а чудесное, палящее, расплавленное д'аннунциевского солнце.

-- Нет, умру.

"Умру" произносил твердо, решение, с завидным спокойствием.

Хотелось реветь, ругаться последними словами, корябать ногтями
холодное, скользкое дерево на ручках кресла.

Жидкая соль разъедала глаза.

Никритина что-то очень долго искала на полу, боясь поднять голову.

Потом Есенин читал стихи об отлетевшей юности и о гробовой дрожи,
которую обещал он принять как новую ласку.

64

-- К кому?

-- К Есенину.

Дежурный врач выписывает мне пропуск.

Поднимаюсь по молчаливой, выстланной коврами лестнице. Большая комната.
Стены окрашены мягкой, теплой краской. С потолка светится синенький глазок
электрической лампочки. Есенин сидит на кровати, обхватив колени.

-- Сережа, какое у тебя хорошее лицо... волосы даже снова запушились.

Очень давно я не видел у Есенина таких ясных глаз, спокойных рук,
бровей и рта. Даже пооблетела серая пыль с век.

Я вспомнил последнюю встречу.

Есенин до последней капли выпил бутылку шампанского. Желтая муть
перелилась к нему в глаза. У меня в комнате, на стене, украинский ковер с
большими красными и желтыми цветами. Есенин остановил на них взгляд. Зловеще
ползли секунды и еще зловещем расползались есенинские зрачки, пожирая
радужную оболочку. Узенькие кольца белков налились кровью. А черные дыры
зрачков -- страшным, голым безумием.

Есенин привстал с кресла, скомкал салфетку и?, подавая ее мне,
прохрипел на ухо:

-- Вытри им носы!

-- Сережа, это ковер... ковер... а это цветы...

Черные дыры сверкнули ненавистью:

-- А!.. трусишь!..

Он схватил пустую бутылку и заскрипел челюстями:

-- Размозжу... в кровь... носы... в кровь... размозжу...

Я взял салфетку и стал водить ею по ковру -- вытирая красные и желтые
рожи, сморкая бредовые носы.

Есенин хрипел.

У меня холодело сердце.

Многое утонет в памяти. Такое -- никогда.

И вот: синенький глазок в потолке. Узкая кровать с серым одеяльцем.
Теплые стены. И почти спокойные руки, брови, рот.

Есенин говорит:

-- Мне очень здесь хорошо... только немного раздражает, что день и ночь
горит синенькая лампочка... знаешь, заворачиваюсь по уши в одеяло... лезу
головой под подушку... и еще -- не позволяют закрывать дверь... все боятся,
что покончу самоубийством.

По коридору прошла очень красивая девушка. Голубые, большие глаза и
необычайные волосы, золотые, как мед.

-- Здесь все хотят умереть... эта Офелия вешалась на своих волосах.

Потом Есенин повел в приемный зал. Показывал цепи и кандалы, в которые
некогда заковывали больных; рисунки, вышивки и крашеную скульптуру из воска
и хлебного мякиша.

-- Смотри, картина Врубеля... он тоже был здесь...

Есенин улыбнулся:

-- Только ты не думай -- это не сумасшедший дом... сумасшедший дом у
нас по соседству.

Он подвел к окну:

-- Вон то здание!

Сквозь белую снежную листву декабрьского парка весело смотрели
освещенные стекла гостеприимного помещичьего дома.

65

Платон изгнал Гомера за непристойность из своей идеальной республики.

Я не Гомер.

У нас республика Советов, а не идеальная. Можно мне сказать гадость.
Совсем маленькую и не очень скабрезную. О том, как надо просить у жизни
счастья.

Так вот, счастья надо просить так, как одесский беспризорный милостыню:

-- Гражданка, дайте пятачок. А не то плюну вам в физиономию -- у меня
сифилис.

66

В тюремной приемной женщина узнала о смерти мужа. Она зарыдала. Тогда к
ней подошел часовой и сказал:

-- Гражданка, огорчаться ступай за ворота.

67

31 декабря 1925 года на Ваганьковском кладбище, в Москве, вырос
маленький есенинский холмик.

68

Мне вспомнилось другое 31 декабря. В Политехни ческом музее "Встреча
Нового года с имажинистами" Мы с Есениным -- молодые, веселые. Дразним
вечернюю Тверскую блестящими цилиндрами. Поскрипывают саночки. Морозной
пылью серебрятся наши бобровые воротники.

Есенин заводит с извозчиком литературный разговор:

-- А скажи, дяденька, кого ты знаешь из поэтов?

-- Пушкина.

-- Это, дяденька, мертвый. А вот кого из живых знаешь?

-- Из живых нема, барин. Мы живых не знаем. Мы только чугунных.

1926