имел следов взлома. Исчезало столько, будто б залетели, поклевали со стола
птички, но птиц и не водилось в здешней степи. Однажды он додумался, защемил
форткой и дверью две невидимые для чужих глаз нитки и таким способом наконец
обнаружил, что лазят в те сутки, когда он отсутствует в карауле, и лазят
через окно. Воровали, и Гнушин это понял, солдаты, свободные в сутки его
дежурств от караула, кто-то из второго взвода. Пропажа по штучке сигарет
была едва заметной, но мысль, что его дурачили молодые нагловатые пареньки,
была Гнушину нестерпимой. Они наткнулись на захлопнутую форточку, и в тот же
раз справились с крючком, снова пролезли в комнату. Тогда, уходя на сутки,
стал запирать в комнате овчарку, но уже не выдержал сам - она выла и гадила.
Воротясь из караула, он звал дневального солдата убрать в комнате дерьмо и
ссанину. Дощатые мытые полы воняли до ночи этой сыростью, так что мучительно
было засыпать. Пока командир терпел это унижение, все чувства его оказались
в роте на виду. Кто воровали, однако, не образумились, и как только он убрал
овчарку за порог - снова в комнату кто-то наведался, пошебуршил в ней
крысой.
солдаты, Иванчук даже пережил потрясение, точно б и у него оказалось что-то
украдено. Покрылся свирепыми пятнами, набычился и не в силах был такого
понять. Пьяненькому командиру хватило духу, чтобы растолковать Иванчуку всю
эту затянувшуюся почти на месяц историю. Иванчук высказался единственный
раз, и слова его уже приговорили солдат: "А вы переживаете, переживаете за
них как за детей родных, а они вам срут. Не-ет, этих я крыс передавлю. Будут
эти сигареты жрать, а если не полезет - утрамбую".
Только в ротной канцелярии горел свет. Там ждал торжественно Гнушин, не зная
еще, какой подарок ему готовит бывший вертухай. Началось тихо. Иванчук без
шума поднял одного бывалого солдата, сказал одеться и повел за собой, но
только перешагнули они порог канцелярии - как оглушил по голове. Солдат от
неожиданности даже не смог вскрикнуть, скорчился. Покуда мучила его и
корчила боль, Иванчук запер не спеша дверь, сжал таинственно в кулаке у того
на глазах блестящий ключик - и снова молча ударил. Гнушин пересилил в первую
минуту волнение и накричал уже с какой-то обидой на ничего не понимающего
солдатика, припертого ударами к стенке: "Что, страшно cтало? Cтрашно без
дружков?!" Этот выкрик ободрил Иванчука и будто б развеселил. Ему пришло на
ум погасить в канцелярии свет, так что осталась гореть только лампа на столе
командира. Помещение окунулось в нежный полумрак и тишь. Лампа вспыхнула
ярче, горячей. Иванчук наставил раскаленное это око на затравленного
паренька и весело приказал: "Ррра-вяйсь, крыса, смираа! Не моргать! Глядеть
сюда! Кто ворует у товарища командира? Ты или кто? Какие их имена?" А тот
долго упирался и не выдавал своих, покуда не прошло часа, а то и больше, и
он изнемог, понимая, что эти двое никуда не спешат и ничего не боятся. С
него лилась на грудь кровь. Иванчук после каждого удара утирал теперь руку
полотенцем, а потом заматывал в него кулак и бил как в боксерской перчатке,
что понравилось ему даже больше, чем на живую. На живую стало ему тягомотно,
а так, набалдашником из полотенца - будто б отдыхал. Большой мужиковатый
солдат уже стоял перед ними на коленях, прося пощады, уже сжевал безропотно
сигареты, которыми набил ему Иванчук "на халяву" полный рот, уже рыдал и
плакался, когда тот их "утрамбовывал" - и наконец сознался, назвал, издыхая
от страха, какую-то нерусскую фамилию. "Ну, во, молодцом, рожу умой, и
пойдем-найдем эту крысу" - довольно заулыбался Иванчук.
слушалась его как самого командира, разве не ластясь и отчего-то не любя. В
казарме Иванчук ходил по рядам коек, высвечивая из темноты усталые лица
спящих. За ним плелся солдат, и опознал скоро он чью-то рожу, по которой
полоснул свет фонаря: "Это он..." Иванчук постоял молчаливо над спящим,
подумал. Сказал дожидавшемуся солдату шепотком: "Пшел в койку... А товарищу
начальнику что поперек сделаешь - убью живым". Подождав, когда этот уляжется
и сделается тихо, Иванчук толкнул развалившегося на койке нерусского
солдатика в бок. Тот что-то зло забурчал, отчего Иванчук легонько шлепнул
его по щеке и задрожал гремучим из души голосом: "Тихо, черножопый, тихо..."
Солдат привстал и застыл, кривясь от слепящего лучика, бьющего в упор в
глаза. "Начальник звал, есть дело до тебя. Ну, чо лежишь? Я чо, не ясно
сказал?" Узбек пугливо вскочил на ноги, потянулся за сапогами... "Брось,
неча полы грязнить, щас вернешься..." - позвал за собой Иванчук и снова
молчаливо, торжественно сопроводил подсудимого до канцелярии, где творился
уже глубокой ночью этот суд.
полутьме болотные пятна. Гнушин снова разволновался, отчего напялил на
голову фуражку и сидел за столом как истукан. А Иванчук перемалывал у него
на глазах солдата за солдатом. Было неожиданным для него ударом, что их
оказалось так много - не один и не два выродка, а череда новых разных лиц.
Никому из них он не сделал плохого. А они сговорились и обкрадывали,
залазили такими вот ночами в его дом. "Ты у кого копейку воровал, крыса? А
ты на сигареты заработал? Покурить захотелось, а чо, товарищ командир те
отец родной? Чо ты по карманам лазил, падлюка? Падлюка! Крыса!" - зубрил без
умолку Иванчук, так что начинало железно скрежетать в ушах. Каждого он
доводил, даже стойких поначалу, до неуемного утробного плача, каким орут
голодные младенцы. Гнушин вскрикивал и останавливал Иванчука, отпуская с
последним словом из канцелярии наказанных солдат, которые так и не
постигали, что мучились всего-то за десяток ворованных сигарет. Во время же
суда все они вымаливали у Гнушина прощения, но тогда-то он и зажигался пылко
речью, которую полнила ожесточенная боль, даже выжимала у него самого
мучительные слезы из жалких собачьих глазок. "А если я тебя вдарю -
простишь?" И стоило солдату промычать что-то молящее, как Гнушин не хотел
этого слышать и вспыхивал: "А ну-ка, всыпь ему по мордасам, Иванчук! Что,
прощаешь? Ты слыхал, Иванчук?! Всыпь-ка ему еще... Он простит!"
выдохся, но вместо сна и отдыха Гнушин вдруг захотел увидеть, потребовал,
приказал доставить ему "этого вшивого студента". Иванчук никогда еще не имел
дел со студентами, ничего про них не знал, а потому почувствовал себя
обманутым, как если б нагрузили ненужной опасной работой. "Да чо его,
тормозного этого, возни тока..." "Кто ты такой? Что ты понимаешь?" - не
желая слушать, вспыхнул истерзанный командир, так что бывшему вертухаю
против воли пришлось умолкнуть и шагать снова в казарму, на солдатскую,
обрыдлую за ночь половину.
съежился как от холода. "Так это вы, товарищ солдат, жаловались военврачу...
Могу вам сказать, что я не люблю жалобщиков, и это... всю вашу вшивую
интеллигенцию". Терпеть студента до смерти ему опротивело, был это самый
бесполезный, но и вредный солдат - чужеродный, непонятный, таящий в себе
что-то ядовитое, будто б жало. "Так это что же, товарищ, вы лучше остальных?
Белая кость? Ум нашей эпохи? - привязался к нему занудно Гнушин, употребляя
самые нарядные слова, какие роились теперь, как на празднике, в гулкой его
башке. - Мы, выходит, тут все недостойные вас? Да вы, вы... " Командир
задохнулся от слов. "Дай ему, Иванчук, чтоб не молчал! Нет, погоди... Нет, я
ему еще скажу... А ты, студент, чего морду воротишь... Ты вот мне скажи,
почему брезгуешь? Все вы, студенты, горазды писать, учить... Напишет
красиво, а сам такой жизнью брезгует. Вы там в Москве уму набираетесь,
учитесь, понимаете, что к чему. Но вы эту правду не говорите, не-ет! Ты вот,
студент, даже не попал долг выполнять, а сердце уже испортилось, заболело,
даже так тебе не нравится, когда умирать за родину не надо. А почему? А
потому что рядом с простыми. Я тебе и не нравлюсь, от нас тебе и тошно так,
от жизни нашей. Но я вот тебя и спрашиваю тогда, гада, задаю ясный вопрос,
раз ты выучился и умный такой - почему же я так живу, что и жить-то не
хочется?! А тебе вот хочется, жить-то?!"
а химией. Иванчук развалился на стуле поодаль, дремал, и не разу его не
тронул. Слова пугали студента отчего-то покрепче кулаков, так что можно было
уже и не бить. "Химик? Химичишь, значит? - растрогался от его жалкого вида
Гнушин и произнес - А если ты химичишь, то добейся, чтоб людям, людям
сделать легче, а не себе там в Москве. Вот везде в мире студенты высказывают
свое мнение. Я в газетах читал - заживо себя там жгут. Ну, а вы чего там в
Москве? Да вы только начните... А мы уж за вами! Вот тогда мы скажем - нате,
берите наши жизни, дорогуши, пользуйтесь! Но вы ж всем довольны. Что вам
наша жизнь? Кто мы вам?! Пьянь, рвань, дрянь..."
него уж точно пустят кровь. Но с пьяной, тяжелой тоской Гнушин разуверился
вдруг и в студенте, как если бы хотел ошибиться, но только подтвердил свою
правоту. Он застыдился сказанных слов, бестолково умолк, встал и покинул
ничего не говоря канцелярию. Дремавшая в углу овчарка что-то почуяла через
минуту, поднялась как по команде и согнутой усталой тенью ушла по его следу.
дежурил по роте - и важно отдал команду сделать мокрую уборку в канцелярии.
Студент ожил и потащился на двор за водой. Потом бесшумно вприсядку танцевал
карликом на полах, смывая в полумраке с досок кровь, хлюпая тряпкой. Вода в
полном до краев ведре побурела, когда отжимал он тряпку. "Иди воду сменяй,
падло... " - буркнул сонливо Иванчук и сморился, не уследил, когда студент с
ведром изчез и больше не возвращался.
притворялись. Как ни остерегался Иванчук, но он разбудил солдатню своей
возней еще ночью. Но никто не подал вида, что разбудили. Долгую ночь вся
казарма
они уходили, а вслед за ними новые и новые, и как возвращались. Не понимали
- кого, зачем, но помалкивали, слыша доносящиеся из канцелярии глухие крики.
У возвратившихся не спрашивали, что с ними делалось. А они быстрей прятались
в койках и сами притворялись спящими. С побудкой все как ни в чем не бывало
повскакивали с коек, а дюжина человек, покрытая подтеками и синяками,
озирались друг на дружку и зло молчали. И день начался как обычный.
Корнев Павел
Афанасьев Роман
Акунин Борис
Херберт Фрэнк
Вронский Константин