Чтение 29–й страницы книги ~Зуб мудрости~

на веру. Ты, Олечка, попала в свободный мир. Здесь нет идолов,
которым нужно обязательно поклоняться. Вот немцы двенадцать
лет слепо поклонялись своему идолу и орали во всю мочь: Хайль
Гитлер! А что из этого получилось? Одни неприятности. И для
них... и для всего мира. В Америке спокойно живут миллионы
людей... которые ничему не поклоняются... если отбросить
деньги и комфорт. И один из них такой вот маленький человек по
имени Олечка. Клянись своим именем.

Меня это не убедило. Человек должен чему-нибудь
поклоняться, во что-то верить свято. Иначе вся его жизнь
сведется к тому, чтобы набить себе брюхо морожеными
продуктами.

Должна у человека быть страна, которую он любит больше
жизни. И святыни, которые вызывают священный трепет. Иначе ты
- никто. Ноль без палочки.

Что бы ни говорили о моей бывшей родине, но там у меня
были святыни, при виде которых у меня замирало сердце от
волнения и гордости.

Когда я приходила на Красную площадь и смотрела на
древние зубчатые стены Кремля, на его башни, на пряничные
купола церквей, на черный гранитный Мавзолей, где похоронен
Ленин, я испытывала какое-то особое чувство. Не знаю, как его
назвать. Патриотизм? Не совсем точно. Любовь? Восторг?

Меня трогали до слез бесконечные вереницы людей,
простаивающих чуть ли не весь день, чтоб посмотреть на Ленина
в стеклянном гробу. А приехали эти люди за тысячи километров.
Что привело их всех, сюда? Чей-то приказ? Неверно. Они пришли
сами. На лицах - торжественность и благоговение. Возможно, это
и есть патриотизм.

Я любовалась этими людьми - они были из одной большой
семьи, которая была и моей. А вместе мы с гордостью смотрели,
как сменяется караул у входа в Мавзолей, на стройных и
красивых солдат, молодецки печатавших шаг.

Такого чувства у меня больше нет. И навряд ли уже будет.
Мне от этого грустно. Может быть, я - ненормальная и навек
испорчена советским воспитанием. Но мне неинтересно жить, не
имея святынь. Любя лишь себя.

А ведь так живет страна, куда мы приехали. И даже
гордится тем, что ничему не поклоняется. Скоро эти свободные
от всего люди начнут справлять естественные нужды прямо на
улице, на глазах у остальных, как это делают собаки в
Нью-Йорке.

В Москве собаки не делают этого на улицах. Поэтому в
Москве чистые тротуары, ни бумаг, ни окурков, ни собачьего
дерьма. А по краю тротуаров не громоздятся горы мешков и
картонных ящиков с мусором. По московским улицам приятно
ходить. Когда гуляешь по Нью-Йорку, ощущаешь, будто ходишь по
большой свалке.

Я никого не хочу хулить и хвалить. Я хочу разобраться,
что к чему в этом мире. Спрашивать у взрослых - пустое дело.
Они сами ошарашены и не знают, на какую ягодицу сесть.

Мы ездили в Вашингтон. Мама, я и Б.С. Он нас повез на
уикэнд. Город мне не понравился. После Вены и Рима разве может
какой-нибудь город удивить?

Но вот к одному месту я стремилась с волнением. К сердцу
Америки - Белому дому. Мне очень хотелось снова испытать то
чувство, которое меня охватывало в Москве на Красной площади.
Мне очень хотелось найти в моей новой стране что-нибудь, что
взволнует сердце, заставит его биться учащенно.

Белый дом оказался совсем маленьким. Это не разочаровало
меня, а, наоборот, умилило. Я даже ощутила легкий приступ того
самого чувства, которое охватывало меня перед Кремлем. Но
чувство, так и не созрев, вдруг испарилось. Оно уступило место
отвращению и душевной пустоте.

Перед Белым домом, на фоне его фонтанов и
звездно-полосатого флага на белом тонком флагштоке,
расположился на садовой скамье грязный оборванец. Опухший от
пьянства негр, одетый в лохмотья, из-под которых высовывались
его босые, в струпьях ноги, храпел, пуская пузыри, на скамье,
а вокруг валялись пустые банки из-под пива.

Ему было плевать на Белый дом, на флаг, на толпы
иностранных туристов, на полицейских, в смущении обходивших
его. Потому что в этой стране он свободен плевать на все. И
мне в душу тоже.

- Вот он, символ Америки, - с грустью сказал Б.С. - Боже
храни ее. Сама она себя растащит по кускам.

У меня закипали слезы. Б.С. заметил это и утешающе
положил мне свою руку на плечо. Мама тоже стояла растерянная.

- Зато у них прекрасные автострады, - сказала задумчиво
мама. - И изобилие всего, чего душа попросит.

- Зато мы делаем ракеты и покоряем Енисей, - в тон ей
протянул Б.С. слова известной в СССР песни. - И при этом в
России нечего жрать и надо держать язык за зубами.

- Вы слишком многого хотите, - сказала мама, обращаясь к
Б.С. и почему-то ко мне тоже. - Вы - максималисты.

Я слишком много хочу? Разве я пожелала чересчур? Ну, чего
же я хочу?

Я хочу уважать президента моей страны, и мне неприятно,
что на весь мир радио и телевидение трогательно оповещают о
том, что у него приступ геморроя. Когда он потом появляется на
экране телевизора, я смотрю не на его постоянно улыбающееся
лицо, а на, извините за выражение, его жопу и думаю о том, что
у него там внутри нарыв, и как он стонет и морщится, когда
какает у себя в Белом доме. Небось, тогда вечная улыбка
исчезает с его лица и остаются холодные и злые глаза. Похожие
на волчьи. Я поэтому и не пытаюсь рисовать его портрет, потому
что знаю, что получится.

При всей моей обиде на Брежнева я хочу, чтобы он,
бедняга, не шевелил вставной челюстью, когда выступает с
речью. Жутко смотреть. Кажется, вот-вот выронит ее на трибуну,
и она со звоном ударится о графин с водой. Неужели не могут в
СССР придумать что-нибудь получше для своего вождя вместо этой
кошмарной челюсти. Ведь там запускают ракеты на луну, а до
такой мелочи не додумаются.

У меня много вопросов, на которые не нахожу ответа.

Почему, к примеру, негритянки по всей Америке тратят уйму
денег у парикмахеров, чтоб распрямить свои кудрявые колечки на
голове и хотят иметь волосы такие же прямые, как у белых? Они
ведь белых не любят. Зачем они хотят быть похожими на них?

Почему еврейки во всем мире ложатся под хирургический нож
и под наркозом на операционном столе укорачивают свои
библейские носы?

Почему японки тоже стоят в очередях к хирургам, чтоб свои
волшебные раскосые глаза сделать круглыми, как у кошек?

Почему негры, которые вопят, что их в Америке угнетают,
не посылают ее, Америку, к чертовой матери и не уплывают в
Африку на свою историческую родину, где все - черные, и они со
своей американской хваткой и знаниями ценились бы на вес
золота?

Почему евреи в нью-йоркских синагогах лицемерно повторяют
"в будущем году в Иерусалиме" и ни в будущем, и ни в каком
другом году туда не поедут? А если поедут, то туристами. Пока
не дождутся погромов. Но тогда уже будет поздно.

Если бы в Москве я выпалила столько вопросов подряд,
бабушка Сима непременно стала бы отпаивать меня валерианкой. В
Нью-Йорке этих капель нет, и мама заказала, чтоб ей прислали
из Москвы.

Каждый вечер, придя с работы и наскоро перекусив, мама
выводит меня попастись. Подышать свежим воздухом. Если воздух
в Нью-Йорке можно назвать свежим.

Я прокисаю целый день в помещении. Сначала в школе, а
потом дома. Там, где я живу, у меня нет друзей, моих
сверстников. Поэтому выйти на улицу поиграть мне не с кем. И
боязно. Здесь шныряют мальчишки бандитского вида. Те, что с
темной кожей. Неграми их называть сейчас не принято. И
пуэрториканцы. Чуть посветлей. Но ни капельки не лучше.

А по телевизору каждый божий день показывают
застреленных, зарезанных. Аж в глазах рябит. И изнасилованных.
Это страшнее всего. Я вся покрываюсь гусиной кожей, когда
слышу об этом. Если б случилось такое несчастье со мной, я бы
жить не стала. Удавилась бы.

Как-то по телевизору показали восьмидесятилетнюю старуху,
изнасилованную, а потом зарезанную. И совершили это жуткое,
чудовищное преступление два подростка. Чуть постарше меня. Они
нагло улыбались с экрана телевизора, когда полиция их уводила
в наручниках. И на их мордах орангутангов не было ни капли
раскаяния. Между прочим, те, что бегают с воплями мимо наших
окон, похожи на них, как братья.

Б.С. вечерами куда-то уходит. У него свои дела. Остаемся