оборачиваясь, являвший_собою идеал почтальоновелосипеда, монолит, раб,
намертво_примурованный к седлу, Михеев крикнул по-вороньи хрипло одно слово:
т а м. И рука его, отделившись от рычага управления, произвела жест,
запечатленный впоследствии на множествах древних икон и фресок: то была
рука, свидетельствующая о благости, и рука дарующая, рука призывающая и
смиряющая, рука, согбенная в локте и в запястье - ладонь же обращена к
безупречно сияющему небу, жест миротворца. И рука эта показала т у д а, в
сторону реки. Други, - перебивает Норвегов, - я рад, что на пути ко мне вы
встретили нашего уважаемого почтальона, в наших местах это считается доброй
приметой. Но мне снова тревожно, я хочу опять возвратиться к разговору о той
женщине, я жду очередных подробностей. Скажите, с кем или с чем вы могли бы
сравнить ее, дайте метафору, дайте сравнение, а то я не слишком четко
представляю ее себе. Дорогой отставник, мы могли бы сравнить ее с криком
ночной птицы, воплощенным в образе человеческом, а также с цветком
отцветающей хризантемы, а также с пеплом отгоревшей любви, да, с пеплом, с
дыханием бездыханного, с призраком, и еще: женщина, отворившая нам, была тот
бабушкин меловой ангел с одним надломленным крылом, тот - ну, вы, наверное,
знаете. Вот так номер, - отзывается Савл, - я начинаю подозревать худшее,
я в отчаянии, да не может этого быть, ведь вот же обычным образом беседую
здесь с вами, вот я слышу каждое ваше слово, чувствую, осязаю, вижу, а тем
не менее, как будто, будто бы, как следует из ваших описаний... нет, но я
имею право и не верить, не признавать, сказать - нет, не так ли?
Решительно. С растрепанными седыми волосами. Жестикулируя. Савл Петрович,
там, где кончается овсяная нива - там почти сразу начинается Лета. Берег ее
довольно высок, обрывист, он в большой степени состоит из песка. На самом
верху обрыва, на травянистой площадке произрастают сосны. С этой площадки
хорошо виден тот берег и вся река - вверх и вниз по течению. Цвет реки
темноголубой, чистый, она стремит свои воды бережно, не торопясь. Что
касается ширины ее, то об этом лучше всего расспросить тех редких птиц,
которые. Они летят и не возвращаются. Подойдя к обрыву, мы сразу увидели ваш
дом - он, как всегда, стоял на том берегу, во лузях, кругом качались цветы
и жили стрекозы. Тут же были стрижи и ласточки. А вы, Савл Петрович, вы сами
сидели у воды, причем несколько удочек были заброшены и удилища укреплены на
специальных рогатках. То и дело клевало, и звоночки, прикрепленные к лескам,
позванивали и будили вас от полуденной дремы. Вы просыпались, делали
подсечку и вытаскивали очередного глухаря, точнее - пескаря. Нет-нет, -
замечает географ, - мне ни разу не удавалось поймать ни одной рыбины, у нас
в Лете рыба просто не водится, это клевали тритоны. Надо сказать, они ничуть
не хуже карася или окуня, даже лучше. Сушеные, они напоминают по вкусу
воблу, очень толково с пивом. Я порой продавал на станции: несу целое ведро
и продаю, там, возле пивного ларька. Бывало, пока несешь, они высыхают прямо
на глазах, прямо в ведре, если жарко, конечно. И вот мы подошли к обрыву,
увидали вас, сидящего на противоположном песке, и поздоровались:
здравствуйте, Савл Петрович! клюет? Доброго здоровья, - отвечали вы с того
берега, - сегодня что-то не очень, печет сильно. Помолчали, слышно было,
что Лета течет вспять. Потом вы спросили: а вы, друзья мои, почему не на
занятиях, прогуливаете? Да нет, Савл Петрович, мы за вами приехали.
Что-нибудь случилось в школе? Да нет, ничего, вернее, вот что, получилось
так, что вы сегодня не пришли на экзамен, горные системы, реки и другое -
география. Вот те на, - отвечали вы, - но я не могу нынче, неважно себя
чувствую. А что у вас - ангина? Хуже, ребята, гораздо хуже. Савл Петрович,
вы не хотели бы переехать к нам, на наш берег, у вас лодка, а у нас здесь
ничего нет, наша лодка хоть и здесь, но греби заперты в сарае, у нас есть
для вас подарок, мы привезли торт. Лопайте сами, други, - сказали вы, - у
меня никакого аппетита, да я и не люблю сладкое, спасибо, не стесняйтесь.
Ладно, - а мы, - мы, наверное, съедим сейчас. Мы развязали коробку,
разрезали торт перочинным ножом на две равные части и стали есть. Мимо шла
самоходная баржа, на палубе на веревках висело белье и на качелях качалась
простая девочка. Мы помахали ей крышкой от торта, но девочка не заметила,
потому что смотрела в небо. Мы быстро съели торт и спросили: Савл Петрович,
а чго передать Тинберген и Перилло, когда вы будете? Не понимаю, не слышу,
- отвечали вы, - пусть баржа уйдет. Мы подождали, пока баржа уйдет, и
снова сказали: что передать Трахтенберг, когда вы будете? Не знаю, как тут
получится, ребята, дело в том, что я, очевидно, не приду совсем, передайте,
что я с этого вторника не работаю у вас, беру расчет. А что такое, Савл
Петрович, нам весьма жаль, мы будем скучать без вас, это неожиданно. Не
горюйте, - улыбнулись вы, - в специалке много квалифицированных педагогов
и без меня. Но время от времени я стану прилетать, заглядывать, мы будем
видеться, поболтаем, черт побери. Савл Петрович, а можно мы навестим вас на
той неделе на том берегу всем классом? Давайте, радостно жду, только
предупредите остальных: никакой закуски не надо, полная потеря аппетита. А
что за болезнь, Савл Петрович? Да не болезнь, други, это не болезнь, -
сказала вы, вставая и отряхивая подвернутые до колен брюки, - дело в том,
что я у м е р, сказали вы, - да, все-таки умер, к чертям, умер. Медицина у
нас, конечно, хреновая, но насчет этого - всегда точно, никакой ошибки,
диагноз есть диагноз: у м е р, - сказали вы, - прямо зло берет.
Раздраженно. Так я и думал, - говорит Савл, сидящий на подоконнике, греющий
босые ступни ног своих о батарею. - Когда вы сказали про женщину, которая
отворила дверь, у меня сразу появилось какое-то нехорошее предчувствие. Ну
ясно, теперь я все вспомнил, это была одна моя знакомая, скорее, даже
родственница. А что было после, ученик такой-то? Мы вернулись в город,
явились в школу и рассказали всем, что с нами, а точнее - с вами,
случилось. Все сразу как-то огорчились, многие помертвели лицами и плакали,
особенно девочки, особенно Роза, О Роза! - говорит Савл, - бедная Роза
Ветрова. А потом состоялись похороны, Савл Петрович. Вас хоронили в четверг,
вы лежали в зале для актов, очень много народу пришло проститься: все
ученики, все учителя и почти все родители. Вас, понимаете, ужасно любили,
особенно мы, спецшкольники. Знаете, что интересно: у вас в изголовье стоял
огромный глобус, самый большой в школе, и те, кто дежурил в п о ч т е н н о
м карауле, по очереди вращали его - было красиво и торжественно. Все время
играл наш духовой оркестр, пять или шесть ребят, причем, было две трубы, а
остальные - барабаны, большие и маленькие, представляете? Говорили речи,
Перилло плакал и клялся, что добьется в отделе народного о б о р з о в а н и
я, чтобы школу переименовали в школу имени Норвегова, а Роза - вы знаете?
- Роза прочитала для вас удивительные и прекрасные стихи, она сказала, что
всю ночь не спала и сочиняла. Вот как? но я что-то смутно... напомните хоть
строчку. Сейчас, сейчас, кажется, примерно так:
узнал тебя, узнал, благодарю тебя. Ученик такой-то, прошу вас, поберегите ее
ради меня, ради нашей с вами старинной дружбы. Роза очень больна. И
напоминайте ей, пожалуйста, чтобы не забывала, чтобы навещала, она же знает
и дорогу, и адрес. Я живу все там же, на том берегу, где мельницы. Скажите,
она учится по-прежнему отлично? Да-да, только пятерки. И тут мы услышали,
как на четвертом, а затем и по всей парадной лестнице - сверху вниз -
загрохотало, заорало, завопило: это означало, что репетиция закончилась и
бежит, исходит из зала в сторону улицы. Дураки хореографического ансамбля
ринулись к раздевалкам сразу всей идиотской массой, плюя друг другу во рты,
ревя, кривляясь, извиваясь телами, ставя подножки, хрюкая и хохоча. Когда мы
снова обратили лица свои к Савлу Петровичу, его уже не было с нами -
подоконник был пуст. А за окном шагала неизбывная тысяченогая улица.
ученика, потерявшего любимого учителя. Что-то похожее было, между прочим, и
в моей жизни. Поверите ли, я не сразу стал академиком, до этого мне пришлось
похоронить не один десяток учителей. Но однако ж, - продолжает Акатов, -
вы обещали рассказать мне о какой-то книге, ее, как будто, дал вам в тот раз
ваш педагог. Я совсем упустил из виду, сударь. Ту книгу он дал мне в другую
встречу - раньше или позже, но если позволите, я сейчас расскажу. Савл
Петрович опять сидел там, на подоконнике, грея ноги. Мы же вошли задумчиво:
дорогой наставник, вам, вероятно, известно, что чувства, которые мы питаем к
нашему преподавателю биоботаники Вете Аркадьевне, не лишены смысла и
основания. По-видимому свадьба наша не за горными, с позволения сказать,
системами. Но мы совершенно наивны в некоторых деликатных вопросах. Не могли
бы вы - проще говоря, скажите, как это нужно делать, у вас же были женщины.
Женщины? - переспрашивает Савл, - да, насколько мне помнится, у меня были
женщины, но тут есть одна загвоздка. Понимаете, я не могу ничего толком
объяснить, я сам уже не знаю, как именно это бывает. Как только это
кончается, сразу все забываешь. Я не помню ни единой женщины из всех, что у
меня были. То есть, я помню лишь имена, лица, одежду, какую они носили, их
отдельные фразы, улыбки, слезы, гнев их, но по поводу того, о чем вы
спрашиваете, я ничего не скажу - я не помню, не помню. Ибо все это
построено скорее на чувствах, нежели на ощущениях, и уж, конечно, не на
здравом рассудке. А чувства - они как-то быстро проходят. И вот только что
я замечу: всякий раз это точно так же, как в предыдущий, но и вместе с тем
вовсе по-иному, по-новому. Но любой раз не похож на тот первый, единственный
раз с первой женщиной. Но о первом разе я вообще не скажу ни слова, потому
что его абсолютно ни с чем не сравнить, и мы еще не придумали ни одного
слова, которое можно о нем сказать, если говорить не впустую. Восторженно. С
улыбкой мечтающего о невозможном. Но вот вам книга, - продолжал Норвегов,
доставая из-за пазухи книгу, - она у меня случайно, она не моя, мне самому
дали на пару дней, так возьмите ее, почитайте, может, вы что-нибудь там
Конюшевский Владислав
Андреев Николай
Володихин Дмитрий
Володихин Дмитрий
Круз Андрей
Посняков Андрей