Чтение 29–й страницы книги ~Стоянка человека~

и безропотно следовала за мной. Иногда она останавливалась, чтобы
вытряхнуть хвою из туфель, и пока она в полной темноте, сливаясь с этой
темнотой, в которой, как в воде, слегка изгибаясь, бледнели ее голые
руки, стояла на одной ноге, держась за меня, и вытряхивала из туфель
хвоинки, я осторожно целовал ее в затылок опущенной головы.

На самых крутых местах я выискивал какие-нибудь кусты и подтягивался на
них, а потом протягивал ей руку и вытягивал ее к себе, на себя, и мы,
разогнувшись на крошечной площадке и задыхаясь от крутизны подъема,
яростно целовались, и я вдыхал смешанный с запахом хвои запах ее
расцветающего и расцветающего в теплой темноте тела и пальцами,
горящими и натертыми наждачной хвоей и колкими кустами, особенно чутко
ощущал в объятиях чудо ее прогибающегося ребрами любящего тела.

Чувственный порыв освежал наши физические силы, и мы снова пускались в
путь. Задумчиво шелестя на вершинах сосен, время от времени накрапывал
дождь, но до их подножия он почти не доходил.

Вдруг мне показалось, что я слышу какой-то вкрадчивый посвист. Я
прислушался. Он снова повторился где-то слева. Потом справа. Это был
тихий пересвист по крайней мере двух человек.

Я ей ничего не сказал, чтобы не волновать ее. Мне было неприятно, что
какие-то люди параллельно с нами, по обе стороны от нас, пробираются на
холм. Я слышал о мерзавцах, которые охотятся в таких местах за
уединившимися парочками, но юность, влюбленность, беспечность победили
мою тревогу, и я решил, что, может быть, эти люди к нам никакого
отношения не имеют. Этот еле уловимый посвист еще несколько раз
повторялся, но Зина его не слышала или принимала за какие-то звуки
летней ночи.

Мы выбрались на холм. После сумрачного склона здесь сразу стало
светлей. Дождь перестал накрапывать. Темнела трава, и на лужайке были
разбросаны голубоватые на фоне травы легкие кусты мимозы.

Я огляделся и возле одного из кустов, место это показалось мне особенно
уютным, расстелил на мокрой траве свой плащ. Я осторожно опустил ее и
уже сам хотел сесть, но что-то заставило меня выпрямиться.

-- Ты что? -- шепнула она, глядя на меня снизу вверх темными,
непонимающими и в то же время навсегда доверяющими глазами. Еще
девушка, но уже как истинная женщина, она не понимала, почему я покидаю
с таким трудом добытое гнездо, и одновременно в голосе ее была та
изумительная покорность развитой женской души, которая и порождает в
мужчине настоящую ответственность. Это, конечно, я сейчас все осознаю,
вспоминая ее облик.

-- Подожди, -- шепнул я ей и, оглядевшись, подошел к большому кусту
мимозы, росшему в десяти метрах от нас. Только я сделал шаг за куст,
как вдруг увидел перед собой на расстоянии вытянутой руки лицо хама.
Вся большая фигура его, наклоненная вперед, и широкое лицо с мокрыми,
прилипшими ко лбу волосами выражали подлый, пещерный азарт любопытства.
Я замер, и мы секунд десять, не отрываясь, смотрели друг на друга.
Наконец, скот не выдержал и, молча повернувшись, бесшумно исчез за
другими кустами. Видимо, когда я столкнулся с ним, он только собирался
выглянуть из-за мимозы и потому не заметил моего приближения.

Я вернулся к Зине. Ясно было, что нам оставаться здесь нельзя.
Вспоминая, удивляюсь, но почему-то большого страха не было. Если б я
один в таком месте столкнулся с ним, наверное, было бы гораздо
страшней. Но тут и взволнованность, и готовность защищать то, что мне
дороже всего в мире, и оскорбленность, что за нами следят какие-то
мерзавцы, с какими-то темными целями, видимо, ослабляли страх.

-- Смотри, что я нашла? -- шепнула она мне, что-то протягивая.

Я наклонился. Две темные земляничины на стебельках торчали над ее
сжатыми пальцами.

-- Как мы удачно выбрали место, -- сказала она, -- это самые
последние в сезоне. Одну тебе, другую мне. Почему ты не садишься?

Я отправил свою землянику в рот и спокойно сказал:

-- Нам лучше уйти отсюда...

-- Почему, -- спросила она и, ухватив губами землянику, оторвала
стебелек, -- разве что-нибудь случилось?

-- Лучше уйти, -- сказал я и подошел к кусту мимозы. Я наклонился и,
чувствуя лицом ласково лижущуюся мокрую зелень, выломал достаточно
крепкую ветку, стараясь при этом как можно громче хрустнуть ею.

-- Зачем тебе это? -- спросила она с некоторым беспокойством.

-- Пригодится, -- сказал я громко и стал очищать палку от мелких
веточек.

Она покорно встала, я надел плащ, и мы пошли назад. Сейчас в ее
покорности была и усталость, и я подумал, что замучил ее, бедную, за
эту ночь. Все же я об этом подумал мимоходом, потому что мысленно
готовился к отпору, если они все-таки подойдут и пристанут к нам.

Но к нам никто не пристал, и мы снова вошли в сосняк. В темноте
спускаться было еще трудней, но палка мне пригодилась. Я опирался на
нее и тем самым давал Зине опереться всей тяжестью на свое плечо, и мы
боком спускались вниз, порой оскальзываясь и скатываясь, как на
салазках, на пластах хвои. В конце концов мы вышли в парк, и я бросил
палку.

Снова стал тихо накрапывать дождик. Мы уже перешли в детскую часть
парка, чтобы выйти на улицу. Я взглянул на ее бледное, осунувшееся
лицо, вспомнил весь наш поход, и мне вдруг стало безумно ее жалко, и
без всякого чувственного желания я обнял ее, и она бессильно склонила
голову на мое плечо.

Целуя ее, я снова ощутил волнение и снова почувствовал оживающую
встречную нежность, и волнение все нарастало, и дождик усиливался. Я
быстро снял плащ и накинул на нее и снова обнял ее под плащом, а дождь
не переставал идти, теплый, парной дождь, и волнение нарастало, и я
целовал ее лицо и мокрую от дождя голову, пахучую, как букет, а дождь
все не переставал идти, и я сквозь промокшую рубашку чувствовал
очаровательное, уже торкающее прикосновение ее горячих рук, обнимавших
меня, и вдруг заметил в десяти шагах от нас домик, в котором днем
играют дети.

Демоны иронии подсказали мне решение. Я схватил ее за руку, и мы
побежали к домику, и когда я впустил ее вперед, и она, наклонившись,
входила в узкий дверной проем, рассчитанный на детей, она -- умница! --
уловила юмор мгновения и успела обернуться ко мне смеющимся ртом.

В домике выпрямиться было невозможно, и мы сразу расстелили плащ. Дождь
близко, близко стучал о крышу, и был неповторимый уют домашнего очага,
и в темноте ее пылающий шепот.

Мы очнулись от бодрого пения птиц, словно они, сговорившись, грянули
разом. Мы выскочили из домика. Светало, и на небе не было ни единой
тучки.

Во всем теле я ощущал незнакомую, пьянящую легкость. Мы молча и быстро
шли к ее дому. Возле одного магазина сторожиха, окинув нас сонным
взглядом, проворчала, как старая нянька:

-- Охолодил ее, окаянный...

Мы рассмеялись и пошли быстрей. Я проводил ее до дому и пересек город,
еще спящий, еще свежий после ночного дождя. Мы условились встретиться в
этот же день в шесть часов вечера.

Дома я так и не смог уснуть. Была странная, пьянящая легкость, звон в
ушах, ощущение ускользающего из-под ног нахвоенного склона, запах ее
мокрой головы и какая-то уже особенная, телесная, родственная, сиамская
тоска по ней. Около шести часов я был у ее дома и прекрасно помню, что
никакого предчувствия у меня не было.

Старик хозяин, которого я и раньше много раз видел, сейчас стоял возле
дорожки к дому и, мерно взмахивая руками, косил траву.

-- Мальчик, ты куда? -- спросил он, останавливаясь и поворачиваясь ко
мне. Из травы выблеснуло лезвие косы.

-- К Зине, -- сказал я, удивляясь его любопытству. Он видел меня много
раз и знал, куда я иду.

-- Их нет, -- сказал он строго, -- иди домой и больше сюда не
приходи.

-- Как нет? -- спросил я, деревенея.

-- Их взяли сегодня днем... Всех! Квартира опечатана... За домом,
вероятно, следят... Ты у меня спросил, который час, -- он посмотрел на
часы (неприятное, сильное, костистое запястье), -- я тебе ответил --
шесть часов .. Иди, и да хранит тебя бог.

И я пошел. И снова услышал за спиной сочный звук срезаемой травы: чок,
чок, чок! Я шел и все время слышал этот звук, странно удивляясь, что он
от меня не отстает. Я очнулся в детском парке у нашего ночного домика.
Рядом с ним была скамейка. Я сел на нее и заплакал. Детей в парке уже
не было, и никто не обратил на меня внимания. Кажется, тогда я выплакал
все свои слезы.

Часа через три я пришел в дом под магнолией. Друзья сидели на веранде.
Все были потрясены моими словами, и сначала никто ничего не мог
сказать. Потом Коля заметался.

-- Это она сказала, чтобы тебе угодить! -- крикнул он, мечась по
веранде.

-- Ни малейшего сомнения, -- безжалостно подтвердил Алексей, -- но ты,
конечно, не виноват.

-- Нет, -- возразил Женя, -- она и раньше мне это говорила, когда вы
еще ее не знали...

Коля стал лихорадочно вычислять, кто бы мог донести. Сначала все
остановились на том мальчике, про которого Алексей сказал, что у него
нет лица. Потом вспомнили мальчика, приглашавшего ее несколько раз
танцевать. Потом других. Мы еще были так юны, что девушки оставались у
нас вне подозрения. А позже в лагере я встречал стольких людей,
сидевших по доносам жен, любовниц, сослуживиц.

Алексей предложил сейчас же всем вместе идти в НКВД и сказать...