помогать, конечно, для этого мы и существуем... но такие правила хороши
только в теории... До каких пределов нужно помогать?.. Вот вы чужой че-
ловек, и я для вас чужой, и я прошу вас молчать о том, что вы меня виде-
ли... Хорошо, вы молчите, исполняете этот долг... Я прошу вас поговорить
со мной, потому что я прямо подыхаю от своего молчания... Вы готовы выс-
лушать меня. Хорошо... Но это ведь легко... А что, если бы я попросил
вас взять меня в охапку и бросить за борт?.. Тут уж кончается любез-
ность, готовность помочь. Где-то она должна кончаться... там, где дело
касается нашей жизни, нашей личной ответственности... где-то это должно
кончаться... где-то должен прекращаться этот долг... или, может быть,
как раз у врача он не должен кончаться? Неужели врач должен быть та-
ким-то спасителем, каким-то всесветным помощником только потому, что у
него есть диплом с латинскими словами; неужели он действительно должен
исковеркать свою жизнь и подлить себе воды в кровь, когда какая-ни-
будь... когда какой-нибудь пациент является и требует от него благо-
родства, готовности помочь, добронравия? Да, где-нибудь кончается
долг... там, где предел нашим силам, именно там...
не пьян... впрочем, не скрою от вас, что и это со мной теперь часто бы-
вает в этом дьявольском одиночестве... Подумайте - я семь лет прожил
почти исключительно среди туземцев и животных... тут можно отучиться от
связной речи. А как начнешь говорить, так сразу и хлынет через край...
Но подождите... да, я уже вспомнил... я хотел вас спросить, хотел расс-
казать вам один случай... лежит ли на нас долг помочь... с ангельской
чистотой, бескорыстно помочь... Впрочем, я боюсь, что это будет слишком
длинная история. Вы в самом деле не устали?
три, а то и больше бутылок, которые он, видимо, поставил возле себя. Он
предложил мне виски; я только пригубил свой стакан, но он разом опроки-
нул свой. На миг между нами воцарилось молчание. Громко ударил колокол:
половина первого.
одном... маленьком городке... или, вернее, в деревне... врач, который...
врач, который...
го начала, а то вы не поймете... Это нельзя изложить в виде примера, в
виде отвлеченного случая... я должен рассказать вам свою историю. Тут не
должно быть ни стыда, ни игры в прятки... передо мной ведь тоже люди
раздеваются донага и показывают мне свои язвы... Если хочешь, чтобы тебе
помогли, то нечего вилять и утаивать... Итак, я не стану рассказывать
про случай с неким воображаемым врачом... я раздеваюсь перед вами догола
и говорю: "я"... Стыдиться я разучился в этом собачьем одиночестве, в
этой проклятой стране, которая выедает душу и высасывает мозг из костей.
и пальм, от всей романтики двухмесячной поездки. Да, тропики полны оча-
рования, если видеть их только из вагона железной дороги, из автомобиля,
из колясочки рикши: я сам это испытал, когда семь лет назад впервые при-
ехал сюда. О чем я только не мечтал - я хотел овладеть языками и читать
священные книги в подлинниках, хотел изучать местные болезни, работать
для науки, изучать психику туземцев, как говорят на европейском жаргоне,
- стать миссионером человечности и цивилизации. Всем, кто сюда приезжа-
ет, грезится тот же сон. Но за невидимыми стеклами этой оранжереи чело-
век теряет силы, лихорадка - от нее ведь не уйти, сколько ни глотать хи-
нина - подтачивает нервы, становишься вялым и ленивым, рыхлым, как меду-
за. Европеец невольно теряет свой моральный облик, когда попадает из
больших городов в этакую проклятую болотистую дыру. Рано или поздно
пристукнет всякого: одни пьянствуют, другие курят опиум, третьи звереют
и свирепствуют - так или иначе, но дуреют все. Тоскуешь по Европе, меч-
таешь о том, чтобы когда-нибудь опять пройти по городской улице, поси-
деть в светлой комнате каменного дома, среди белых людей; год за годом
мечтаешь об этом, а наступит срок, когда можно бы получить отпуск, - уже
лень двинуться с места. Знаешь, что всеми забыт, что ты чужой, как морс-
кая ракушка, на которую всякий наступает ногой. И остаешься, завязнув в
своем болоте, и погибаешь в этих жарких, влажных лесах. Будь проклят тот
день, когда я продал себя в эту вонючую дыру...
стал врачом, даже хорошим врачом, и работал при лейпцигской клинике. В
медицинских журналах того времени много писали о новом впрыскивании, ко-
торое я первый ввел в практику. Тут я влюбился в одну женщину, с которой
познакомился в больнице; она довела своего любовника до исступления, и
он выстрелил в нее из револьвера; вскоре и я безумствовал не хуже его.
Она обращалась со мной высокомерно и холодно, это и сводило меня с ума -
властные и дерзкие женщины всегда умели прибрать меня к рукам, а эта так
скрутила меня, что я совсем потерял голову. Я делал все, что она хотела,
я... да что там, отчего мне не сказать всего, ведь прошло уже семь
лет... я растратил из-за нее больничные деньги, и когда это выплыло на-
ружу, разыгрался скандал. Правда, мой дядя внес недостающую сумму, но
моя карьера погибла. В это время я узнал, что голландское правительство
вербует врачей для колоний и предлагает подъемные. Я сразу подумал, что
это, верно, не сахар, если предлагают деньги вперед! Я знал, что мо-
гильные кресты на этих рассадниках малярии растут втрое быстрее, чем у
нас; но когда человек молод, ему всегда кажется, что болезнь и смерть
грозят кому угодно, но только не ему. Ну, что же, выбора у меня не было,
я поехал в Роттердам, подписал контракт на десять лет и получил внуши-
тельную пачку банкнот. Половину я отослал домой, дяде, а другую выудила
у меня в портовом квартале одна особа, которая сумела обобрать меня до-
чиста только потому, что была удивительно похожа на ту проклятую кошку.
Без денег, без часов, без иллюзий покидал я Европу и не испытывал особой
грусти, когда наш пароход выбирался из гавани. А потом я сидел на палу-
бе, как сидите вы, как сидят все, и видел Южный Крест и пальмы. Сердце
таяло у меня в груди.
довольно. Меня назначили не в Батавию или Сурабайю, в город, где есть
люди, и клубы, и гольф, и книги, и газеты, - а впрочем, название не иг-
рает никакой роли - на один из глухих постов в восьми часах езды от бли-
жайшего города. Два-три скучных, иссохших чиновника, несколько полуевро-
пейцев из туземных жителей - это было все мое общество, а кроме него
вширь и вдаль только лес, плантации, заросли и болота.
нажды, когда опрокинулась машина, в которой вице-президент совершал инс-
пекционную поездку, и он сломал себе ногу, я один, без всяких помощни-
ков, сделал ему операцию - об этом много тогда говорили. Я собирал яды и
оружие туземцев, занимался множеством мелочей, лишь бы не опуститься. Но
все это оказалось возможным только до тех пор, пока во мне жила приве-
зенная из Европы сила; потом я завял. Европейцы наскучили мне, я прервал
общение с ними, пил, и отдавался думам. Мне оставалось ведь всего три
года, потом я мог выйти на пенсию, вернуться в Европу, сызнова начать
жить. Собственно говоря, я уже ровно ничего не делал и только ждал, ле-
жал в своей берлоге и ждал. И так я торчал бы там и по сей день, если бы
не она... если бы не случилось все это...
опять услышал плеск воды, пенившейся под носом парохода, и отдаленный
глухой стук машины. Мне хотелось курить, но я боялся зажечь спичку, бо-
ялся резкой вспышки огня и отсвета на его лице. Он все молчал. Я не
знал, кончил ли он, дремлет ли, или спит, таким мертвым казалось мне его
молчание.
нулся, и я снова услышал звон стакана. Очевидно, его рука ощупью искала
виски. Стало слышно, как он глотает, затем вдруг его голос раздался сно-
ва, но на этот раз он заговорил более напряженно и страстно.
ей проклятой дыре, сижу неподвижно, как паук в паутине, уже целые меся-
цы. Это было как раз после ливней. Неделю за неделей дождь барабанил по
крыше, ни одна душа не заглядывала ко мне, ни один европеец; изо дня в
день сидел я дома со своими желтолицыми женщинами и своим шотландским
виски. Я тогда очень хандрил, я был просто болен Европой: когда я читал
в каком-нибудь романе про светлые улицы и белых женщин, у меня начинали
дрожать пальцы. Я не могу в точности описать вам это состояние, это осо-
бого рода тропическая болезнь: яростная, лихорадочная и в то же время
бессильная тоска по родине.
тал о путешествиях. Вдруг раздается тревожный стук в дверь, и я увидел
своего боя и одну из женщин. Лица обоих выражают крайнее изумление. Они
докладывают, перебивая друг друга и вытаращив глаза: меня спрашивает ка-
кая-то дама, леди, белая женщина.
здесь, в этой глуши? Я готов уже сбежать с лестницы, но делаю над собой
усилие и останавливаюсь. Смотрю мельком в зеркало, наскоро привожу себя
немного в порядок. Я нервничаю, чувствую беспокойство, меня мучит дурное
предчувствие, так как я не знаю никого на свете, кто по дружбе пришел бы
ко мне. Наконец, я спускаюсь вниз.
навстречу. Густая дорожная вуаль закрывает ее лицо. Я хочу поздороваться
с ней, но она сама начинает говорить.
Орловский Гай Юлий
Буркатовский Сергей
Самойлова Елена
Суворов Виктор
Грабб Джеф
Шилова Юлия