черным галстуком, отглаженных брюках и лакированных туфлях на каблуках. Его
светлая шевелюра металась над чистым лбом, пока он стремительно накрывал на
стол, без конца мило жмурясь при взгляде на меня.
смотрят с восхищением, а потому я оставила дверь душа открытой и нисколько
не удивилась, что он стоит, держась за косяк, и не сводит с меня глаз сквозь
прозрачную занавеску ванной. На такой взгляд только дура не ответит
естественным образом. Не закрывая воду, я отдернула занавеску, прижавшись
спиной к кафельной стене и подняла руки над головой.
меня, фыркая от сильной струи сверху. Боже, как мне было хорошо в этом
крошечном душном мирке висеть на моем сильном муже со сплетенными за его
шеей руками и спиной ногами!.. Пока мы наслаждались общением, душ превращал
его лучшие брюки в тряпку...
шампанское, сидя в заполненной ванне друг против друга, не упуская ни
минуты, чтобы вернуть свои руки на самое дорогое для меня и для него на
наших телах. И до поздней ночи продолжали наши игры, делясь своими
импровизациями уже в постели.
спросил Миша, когда мы подустали, а расставаться не хотелось. Что именно их
так шокировало в твоих отношениях с Ф.?" "Упустили, Мика, но я боюсь, что и
тебя это будет шокировать..." "По-моему, ты уже убедилась, что я отнюдь не
паинька." "Ты действительно хочешь знать? И не бросишь меня, если узнаешь?"
"Да что же это такое? Ну, хоть намекни по той терминологии, что нас Гельмут
просвящал?" "Н-не скажу?" "Но тебе-то самой это нравилось? Тебя это
возбуждало?" "Ужасно... И мне очень хочется повторить это с тобой..."
успела расспросить о твоем первом рабочем дне и не рассказала о моем, -
сказала я за завтраком. -- Как у тебя? Было что-нибудь интересное?" Он
безнадежно махнул рукой: "Работа для паталогоанатома. Это же люди
заторможенные..." "Ничего себе! Прямо по Зощенко: ты мне найди собаку, чтобы
она, стерва, бодрилась под ножом!" "Ты не понимаешь. Хирург ведь всего лишь
терапевт, умеющий оперировать. Тут важен духовный контакт с больным. А какой
может быть контакт с душевнобольным... Мне их ужасно жаль, я прямо чувствую
себя каким-то палачом." "Мика, ты же облегчаешь их страдания..." "Что им
физические страдания по сравнению с теми, которые им причиняет наизлечимо
больная душа!.."
оказались в эмиграции. Ей предшествовали долгие двадцать лет после описанных
событий.
тихо, культурненько и беспроблемно слинял в свою Германию наш лучший в
Никольском друг - доктор Гельмут. Как это практиковалось в те году -- с
концами. Ни переписки, ни звонков -- чтоб нас не подвести. Потом у Миши, уже
давно не хирурга, а психиатра, начались служебные неприятности, и он стал
всерьез думать об эмиграции куда угодно...
работы в моем НИИ послужили причиной, по которой нас не выпускали из страны,
хотя я довольно скоро ушла в рыбное ЦКБ. А после того пятнадцать лет и не
слышала ни про какие подводные лодки. Но мне все не могли простить бывшей
первой формы секретности.
Активной сионисткой-антисоветчицей я так и не стала, не всем такое дано
после гэбэшной профилактики. И Миша мой был настолько занят добычей хлеба
насущного и воспитанием нашего теперь Вовы плюс двух наших общих с ним
девочек, что о политических играх и не вспоминал. Даже когда все прочие
обалдели от гласности и вместо работы слушали откровения переродившихся
отчего-то коммунистов на их съездах народных депутатов, мы с ним всю эту
гласность даже не обсуждали.
партии и ее придурков по всему миру, включая врагов моей нынешней
"исторической родины". Мне очень нравилась сама моя работа там, а какое это
невероятное счастье -- с нетерпением ожидать каждого нового рабочего дня --
я поняла только в Израиле, где это счастье потеряла навсегда...
Конечно, Элла и ее штаб тотчас объяснили мой успех не столько моими
новациями в области проектирования подводных лодок, сколько моим
платьем-мини, в котором я докладывала, да еще после отпуска в Одессе с
ровным черноморским загаром на всем, что открыто для обозрения Ученого
совета, не считая моих плакатов. Но и в работе что-то, по-видимому, было
ценного, если шобла меня все-таки обокрала, как только внезапно умер
Антокольский.
соавторов", включая Дашковского и Коганскую. Сделано это было удивительно
изящно, легким касанием карманного опытного патентоведа к моей идее. Это
очень просто: пишется, что известно, мол, такое-то изобретение некоей
Смирновой, в отличие от которого в нашем... И потом -- хоть что поменяй - и
в помине нет первоначальной новизны. В результате, когда стали делить
немалое министерское вознаграждение, обо мне и не вспомнили.
цепи сорвались. Да еще тут как раз подвернулась очередная "израильская
агрессия", а я снова выступила не в ту степь. Даже и не на митинге, а просто
на рабочем месте, но в КГБ мне тут же припомнили и 1967 год, и новую
фамилию, а потому на этот раз чуть не упекли в родной сумасшедший дом, тем
более, что справку эмигранта Гельмута было уже лучше никому не показывать, а
свидетелей, если надо, моего душевного нездоровья не убавилось. Скорее
всего, просто не решились тронуть таким образом жену видного психиатра,
которым к тому времени стал бывший "тюремный хирург" Моисей Абрамович
Бергер.
намекая тем самым, что в здоровом коллективе не место всяким чужакам, что,
кстати, и изначально было ясно.
никто из более или менее известных специалистов не хотел идти -- не
престижно. И во Владивосток я за время своей рыбацкой карьеры ездила
довольно часто -- куда же еще!
знакомую вам сцену, от улицы Мыс Бурный и следа не осталось. Там
наслаждались красивой жизнью совсем другие люди - в роскошной гостинице на
месте нашего дома. Арина к тому времени уже умерла, как и Гаврилыч, а
Николай плотно сидел за разбой -- пришиб все-таки какого-то гада. Ольга не
менее плотно жила с приятелем Николая и встретила меня как родную. С ними я
с горя от всех этих новостей оттянулась по-русски - так напилась от тоски в
проклятый туман, что меня едва откачали.
конструкторах до самого краха советской власти и распахнутых в Израиль
дверей.
светлых своих надеждах настоящие писатели, что где уж мне, слабой женщине,
тягаться с несгибаемыми членами Союза! Совершенно незаменимыми, по их
взаимному мнению, и там, и тут. Эти мои записки - совсем не израильская
современная русскоязычная литература, Боже упаси! Это так, не более, чем
воспоминания, навеянные случайной встречей с первой любовью через тридцать
лет.
пятьдесят, но он исхитрился почти сразу устроиться врачом и даже проработал
в крупнейшем госпитале около года. Жуткая атмосфера взаимного подсиживания,
интриг, ежедневные скандалы истеричных агрессивных родственников больных и
постоянная угроза увольнения в первую очередь "русских", в которые тут, на
правах "извергов в белых халатах" попали наши вечно и везде нежелательные
евреи, медленно, но верно вели его к депрессии.
извозом. Моему "братишке" Коле и его собутыльникам из порта и не снилось
носить на спине такие холодильники и прочие грузы, что доставляют без
каких-либо механических приспособлений на любой этаж наши дипломированные
евреи в своей высокоразвитой свободной стране! Зато никаких тебе арабских
врачей в еврейском госпитале, которые после Мишиного дежурства принимают
больных на арабском языке у арабской медсестры, чтобы специально унизить
"русского" врача, никакого истеричного профессора, ежемесячно занятого
"ротацией" "русских", и никакой разницы в зарплате с "марокканцами",
занимающимся тем же извозом.
сунулась, удивлялись, что я выдаю себя за кандидата наук и к тому же за
бывшего главного конструктора. Вообще-то у нас уже иммунитет на такие карот
хаимы, гэверет, не надо нам ля-ля... Моветон, понимаете ли, таких женщин не
бывает. Скорее всего, при таких следах былой красоты, эта дама свои регалии
получила определенным способом, не иначе. Что, в принципе, не поздно
попробовать и в Израиле, намекнул мне как-то один бодрый старикашка.
проектирования прочных корпусов подводных лодок. Во-первых, "русских"
военных инженеров приехали тысячи и тысячи. И каждый указывал в биографии о
своих строго засекреченных, а потому тут недоказуемых крупных проектах и