Чтение 29–й страницы книги ~Убийственное лето~

Чувствую, он хочет отнять руку, но не смеет. И спрашивает, отчего я так
внезапно ушла из кафе в Пюже-Тенье. Я отвечаю: "Сам знаешь". Он пожимает
плечами. Тогда я нежно говорю: "Я ревновала тебя к той пискле. Мне
хотелось плакать". Он не отнимает руку и не отвечает. Я тихо спрашиваю:
"По-твоему, она красивее меня?" Он мотает головой. Сама не знаю, что меня
удерживает, чтобы не броситься ему на шею. Зацеловать до смерти. "Поговори
со мной, Бу-Бу, - прошу я его. - Будь добр". Он рассказывает, что его
отдыхающую зовут Мари-Лор, она студентка-медичка и старше его на два года,
хорошая подружка на лето, ничего больше. "Ладно. Тогда я рада". Крепко жму
ему руку. Ладонь у него большая, и мне сдается, из нас двоих он старший. В
конце концов он отнимает руку и стучит в окно, чтобы разбудить мать, а я
не успеваю ему помешать. "Мам, это мы!" Теперь уж мы молчим.
Мать всех скорбящих в одной сорочке открывает и спрашивает Бу-Бу: "Чего
это вы не постучали сразу?" Тот отвечает: "Не хотели тебя будить, пока нет
Пинг-Понга". Она пожимает плечами и ехидно так говорит: "Ты ведь знаешь,
что я глаз не сомкну, пока кого-то из вас нет дома".
Я поднимаюсь к себе, а Бу-Бу остается ждать братьев. В комнате снимаю
платье, вешаю его на плечики и перед тем, как закрыть шкаф, дотрагиваюсь
до флакона в кармане красного блейзера. Ложусь голая, думаю о Бу-Бу и его
черных глазах, о его руках.
Вернувшись, Пинг-Понг хочет только одного. Напрасно твержу, что устала,
а ему надо выспаться. Неприятно от мысли, что Бу-Бу может услышать в эту
ночь мои вопли. Но ничего не поделаешь, и уже не знаю, сколько это
продолжается. Стараюсь только закрывать лицо подушкой.
И вот наступает то ужасное воскресенье. Утром сталкиваюсь с Бу-Бу во
дворе, он молчит, отводит взгляд. Я в красном бикини, здороваюсь с ним. Он
отпихивает меня как чумную, я едва не падаю вместе с кремом для загара,
ментоловыми сигаретами, очками и всем прочим. И говорит: "Оставь меня в
покое" - и хмуро смотрит своими черными глазами. Я произношу умоляюще:
"Бу-Бу". Но он, не оборачиваясь, вышагивает к дому на своих длинных, как
жерди, ногах. Несчастная дура, я целых четырнадцать лет стою у колодца и
думаю о нем. Возможно, он сердится, что не отобрал вчера свою руку, или,
напротив, разъярен и обижен, наслушавшись, как я резвилась с Пинг-Понгом.
Потом размышляю: "Ты ведь сама этого хотела - посеять смуту". И все-таки я
несчастна, как последняя идиотка.
За столом мне еще хуже. Завтракаем рано, потому что Микки отправляется
на велогонку в Пюже. Бу-Бу не произносит ни слова - только в самом конце,
чтобы оскорбить меня перед всем светом. Мы разговариваем с Микки о кино.
Без задней мысли я говорю, что тоже могла бы стать артисткой, среди них
ведь есть и поуродливей. Господи, что начинается! Во-первых, Бу-Бу орет,
что я невежда. Во-вторых, что выпендриваюсь в деревне, где живут одни
двухсотлетние старухи. И в заключение заявляет, что в Париже и Ницце я
выглядела бы середняком среди бульварных девок. Я не умею отвечать, когда
на меня орут. Бросаю салфетку на стол и поднимаюсь к себе. Пинг-Понг
является поговорить со мной, но я запираюсь на ключ. И отказываюсь ехать с
ними в Пюже. Не желаю успокаиваться. И пусть меня не трогают.
Вторая половина дня проходит для меня как в аду. Все, за исключением
двух веселых вдов, умотали, и каждая минута похожа на четыре часа, а час -
на целую жизнь. Я отказываюсь спуститься вниз посмотреть телек. Чтобы
подышать воздухом, открываю окно, но прикрываю ставни. Мне не хочется идти
даже к матери. В конце концов беру из блейзера флакон с белым порошком и
лежу на постели, сжимая его в руке и пытаясь воскресить одно воспоминание
об отце. Например, как я брожу по нашей кухне в Арраме. Мне лет семь. Что
дальше? Да, мы играем в домино, и он нарочно проигрывает, улыбаясь
ямочками и приговаривая, что я очень умная. Я всегда самая умная, самая
красивая и всякое такое. Он все время болтает со мной, называет дорогой
малышкой. Могу вспоминать об этом всю жизнь, держа в руке флакон и мечтая
о том, как отомщу за малышку и за папу, который ее обожает. Как говорит
глухарка: "Славные были деньки!"
Позже я, видимо, уснула: не знаю, где флакон. Он, оказывается, под
подушкой. В нем тридцать растолченных таблеток. Из них достаточно пяти или
шести, чтобы за два часа убить человека. "Разрыв сердца, - сказал Филипп.
- Разрыв при первом же приступе". Я попробовала порошок на язык. Горький.
"Крестьяне убивают им собак, положив в пирожок две таблетки", - так
рассказывал Филипп. Половина таблетки лечит от серьезной болезни, забыла
ее название. Если же принять пять-шесть, то нет спасения. У меня будет
около двух часов, чтобы исчезнуть и чтобы меня не заподозрили. Конечно,
потом выяснится причина их смерти, но от той минуты, когда плохо себя
почувствуют, до той, когда умрут, они не успеют рассказать, с кем были.
В нашем городке не получают газет из Диня. Единственно, кто сможет меня
заподозрить, - Филипп. Но я вытащила таблетки из разных коробок, и даже
если он спохватится, прочитав газету, - а это маловероятно, - станут ли у
нас писать о двух отравленных в соседнем департаменте? Ведь столько людей
умирает каждый день.
Уже темнеет, когда все возвращаются. Я зажигаю ночник. Кладу теплый
флакон в карман блейзера, натягиваю на голое тело платье с голубыми
цветами и перед зеркалом привожу себя в порядок. Я вся заревана, но
плевать, что это заметно. Открываю замок, сажусь на постель, и почти
тотчас появляется Пинг-Понг. Он здорово обгорел за этот день.
Сев рядом, заявляет, что Микки - ублюдок. Я отвечаю, что все они в
семействе одинаковые. Он смеется и рассказывает, что Микки закончил гонку,
когда победитель, тулонец, успел вернуться домой. Видит, что я еще не
отошла, и говорит: "Бу-Бу не то хотел сказать, что ты думаешь". Я
возражаю: "Понятно. Раньше я считала, что это комплимент, но теперь мне
ясно, что он обозвал меня шлюхой".
Пинг-Понгу все это поперек горла. Ему неохота ругать брата и ссориться
со мной. В общем, он поговорит с Бу-Бу, и тот извинится. Я таю при одной
мысли, что Бу-Бу подойдет ко мне, опустив голову, и станет просить
прощения. Мечтать мне не воспрещается. На ужине он отсутствует, поскакал к
своей отдыхающей.
Глухарка и Микки, как обычно, цацкаются со мной. Смотрим фильм по
телеку. Весь этот гадкий вечер не произношу ни слова. Знать бы, где сейчас
Бу-Бу, пошла бы его искать, пусть Мари-Лор мне все волосы выдерет. Но я не
знаю, где он. Конец эпизода. Смышленая матерь всех скорбящих приносит мое
вязанье и насмехается: "Лучше вязать, чем грызть ногти. Тебе ведь не
хочется, чтобы твой малыш остался голым?" Кладу вязанье под стул. У меня
нет сил отвечать ей.

ПРИГОВОР (7)

Понедельник, 12-е.
После полудня мать всех скорбящих отправляется на кладбище. Глухарка
спит в своем кресле с открытыми глазами. Я иду в комнату Бу-Бу. Он сидит
на постели в цветастых плавках и читает. Прислонившись к закрытой двери,
говорю ему: "Прошу тебя, не смотри на меня так". Он глядит так, словно я
явилась из преисподней, и роняет: "Если ты немедленно не уйдешь, я сам
тебя выставлю". Я поднимаю плечо в знак того, что мне плевать, и говорю:
"Ты сердишься за те слова в ту ночь?" Нахмурившись, он не отвечает и
смотрит на обои, считает ромбики. Говорю: "Я иду к реке и буду ждать тебя
там. Если не придешь, я натворю делов!" Он оборачивается, чтобы ответить,
но в итоге только опускает голову. Подхожу к нему, прикасаюсь к щеке:
"Прошу тебя, Бу-Бу. Приходи".
Иду к себе, надеваю красное бикини и беру матерчатую сумку. Спускаюсь
вниз. Глухарка спокойно спит. Иду к реке, но не по дороге, а через поляну,
а после по тропинке прямо к воде. Прыгая с одного камня на другой,
добираюсь до места под названием Палм Бич. Сюда мы приходим загорать с
Мартиной Брошар. Тут можно лежать на двух больших плоских камнях. Сзади
пихты. За исключением воскресных дней, летом здесь никто не бывает.
Дожидаясь Бу-Бу, вытаскиваю из сумки полотенце и ложусь на него. Он
появляется через час или чуть раньше тем же путем, что и я. На нем
холщовые штаны и майка с моей физией на груди. Да, это мой портрет. Мое
лицо, волосы, улыбка. Все это перенесено в красном цвете на его рубаху.
Сдохнуть можно.
Он останавливается в двух шагах, смущенно улыбается, руки в карманы. Я
говорю: "Вот-те на! Откуда взял?" Он отвечает: "В Ницце. Привез приятель
на прошлой неделе. Я дал ему твое фото". Сняв майку, протягивает ее мне:
"Это тебе. Кажется, будет немного великовата". Надеваю, спрашиваю: "Где ты
взял фото?". Оказывается, в моей комнате выбрал. Майка вправду великовата,
но все равно классная.
Протягиваю ему руку, он поднимает меня. В течение нескольких слишком
коротких секунд, а может быть, тысячи лет, мы смотрим друг на друга, а
затем он говорит, опустив голову: "Ты выходишь за брата. Ты мне как
сестра, понимаешь?" Чувствую, он хочет уйти. Говорю: "Останься, Бу-Бу,
прошу тебя, останься". Он отвечает: "Я пришел, чтобы сказать тебе об
этом". Я говорю: "Мне наплевать, останься со мной".
В итоге он остается. Я лежу в красном бикини, а он в своих цветастых
плавках. И ничего не говорит. Он очень худой и загорел здорово, хотя и
слабей моего. Затем бросается в холодную воду. По-моему, он пловец что
надо. Обожаю наблюдать за ним, что бы он ни делал. Он меня убивает, я
чувствую, что убивает. Подаю ему свое полотенце, когда он поднимается на
камень, и помогаю обтереться. Шепчу ему на ухо: "Ну разок. Только раз.
Никто ничего не узнает". Он пожимает плечами, не оборачиваясь, и шепчет:
"Я ведь буду знать". Прикасаюсь губами к его спине, обвиваю руками и так
же тихо говорю: "Все равно это должно случиться". Он отстраняется и
встает, глядя в никуда. Слышу, шумит река, представляю себе, как он будет
со мной. Вот здорово будет! А затем встаю и тоже одеваюсь.
На тропинке мы расстаемся. Я уложила майку в свою сумку. Он уходит,
голый по пояс. Пытаюсь выдавить из себя улыбку, но ничего не получается, и