Она вела машину, выбросив все мысли из головы, намеренно ограничив свои размышления. Она заставила себя не погружаться в них, держаться на поверхности, на уровне окружающего мира. «Смотри-ка, вот деревня, а вот озеро, — думала она, не разрешая себе углубиться в царивший в душе хаос. — Я свободна, ничем не связана, и все чудесно». На обед она поела хлеба с фруктами, которые купила в киоске при гараже. И еще — мороженого: ей вдруг страстно, как бывает с беременными, захотелось мороженого. Желтое водянистое югославское мороженое с грудастой девицей на обертке. В какой-то момент она заметила на обочине голосующего парнишку, и у нее возникло безудержное желание остановиться — вопреки наставлениям Иосифа — и подвезти его. Она вдруг почувствовала такое страшное одиночество, что готова была на что угодно, лишь бы иметь этого парнишку рядом — обвенчаться с ним в одной из часовенок, разбросанных по лысым горам, а потом лишить его невинности в желтой траве у дороги. Но ни разу за весь этот бесконечный, многомильный путь она не подумала о том. что везет двести фунтов первосортной взрывчатки в виде полуфунтовых брусочков, запрятанных под обшивкой крыши, в бамперах, в сиденьях. Или что у этой машины старого образца множество всяких отделений и решеток. Или что это добротная, новая, тщательно проверенная взрывчатка, не реагирующая ни на жару, ни на холод, способная выдержать любую температуру.
«Держись, девочка, — упорно твердила она себе, иногда даже вслух. — Смотри, какой солнечный день, и ты — богатая шлюха, едущая в „мерседесе“ своего любовника». Она читала монологи из «Как вам это понравится» и отрывки из своей самой первой роли. Она читала реплики из «Святой Иоанны». Но об Иосифе не думала: она никогда в жизни не знала ни одного израильтянина, никогда не тосковала по нему, никогда не меняла ради него мест пребывания или своей веры и не работала на него, делая вид, будто работает на его врагов; никогда не восхищалась и не страшилась тайной войны, которую он непрерывно вел сам с собой.
В шесть часов вечера она увидела яркую вывеску, которой никто не предупреждал ее остерегаться, и хотя предпочла бы ехать всю ночь, сказала себе: «Да ладно уж, вот тут, похоже, совсем неплохо, попробуем остановиться». Только и всего. Она произнесла это громко, трубным гласом, словно обращаясь к своей стерве-мамаше. Проехала с милю среди холмов и обнаружила гостиницу, построенную на руинах, с плавательным бассейном и полем для гольфа — в точности как описал ее Тот-кого-на-самом-деле-нет. А войдя в холл, на кого она наткнулась, как не на своих старых знакомых по Миконосу — Димитрия и Розу.
— Ой, смотри-ка, милый, это же Чарли, надо же, какая встреча, давайте поужинаем вместе!
Они поели мяса на вертеле у бассейна, потом поплавали; когда же бассейн закрыли, а Чарли все не хотелось спать. они сели играть с ней в ее номере в скрэббл — точно надзиратели со смертником накануне казни. Потом она несколько часов продремала, а в шесть утра уже снова была в пути и к середине дня добралась до конца очереди, стоявшей у австрийской границы; тут ей показалось чрезвычайно важным как можно лучше выглядеть.
На ней была блузка без рукавов из вещей, купленных Мишелем; она расчесала волосы, и отражение в трех зеркальцах понравилось ей самой. Большинство машин пограничники пропускали взмахом руки, но она не могла на это рассчитывать — вторично так не бывает. Пассажиров других машин просили показать документы, а несколько машин стояли в стороне для тщательного досмотра. «Их выбрали наугад, — подумала она, — или пограничники были заранее предупреждены, или же они действуют, следуя им одним ведомым приметам?» Двое пограничников в форме медленно шли вдоль машин, останавливаясь возле каждой. Один был в зеленой форме, другой — в голубой, и тот, что в голубой, надел фуражку чуть набекрень, что делало его похожим на этакого воздушного аса. Они взглянули на Чарли и стали медленно обходить машину. Она услышала, как один из них пнул заднюю шину, и чуть не крикнула: «Осторожнее, ей же больно», но промолчала — Иосиф, о котором она старалась не думать, говорил ведь ей, чтобы она к ним не выходила, держалась отчужденно, сначала думала, а вслух произносила лишь половину. Человек в зеленой форме спросил ее о чем-то по-немецки, и она ответила по-английски: «Простите?» Она протянула ему свой британский паспорт, профессия — актриса. Он взял паспорт, посмотрел на Чарли, потом на фотографию и протянул паспорт своему коллеге. Парни были красивые, совсем молоденькие, как она только сейчас заметила. Светловолосые, остроглазые, с несмываемым горным загаром. «Товар у меня первосортный, — хотелось ей сказать им в порыве самоуничтожения. — Меня зовут Чарли — ну-ка, сколько я стою?»
Они в четыре глаза внимательно смотрели на нее и по очереди задавали вопросы — ты спрашиваешь, а теперь я. Нет, сказала Чарли, ну, только сотню греческих сигарет и бутылку узо. Нет, сказала она, никаких подарков, честное слово. И отвела взгляд, подавив желание пофлиртовать. Ну, сущую ерунду для мамы, не представляющую никакой ценности. Скажем, долларов на десять. Разные канцелярские мелочи — пусть думают, что хотят. Ребята открыли дверцу машины и попросили Чарли показать бутылку узо, но она подозревала, что, налюбовавшись вырезом ее блузки, они теперь хотели посмотреть на ее ноги и сделать общий вывод. Узо лежало в корзинке, которая стояла возле Чарли на полу. Перегнувшись через сиденье для пассажира, она достала бутылку, и в этот момент юбка ее распахнулась — на девяносто процентов случайно, — тем не менее левая нога обнажилась до самого бедра. Чарли приподняла бутылку, показывая им, и в тот же миг почувствовала прикосновение чего-то мокрого и холодного к голой ноге. «Господи, они же проткнули мне ногу!» Она вскрикнула, прижала руку к этому месту и с удивлением обнаружила на ляжке чернильный кружок от печати, фиксировавший ее прибытие в Австрийскую республику. Она была так зла, что чуть не накинулась на них; она была так признательна, что чуть не расхохоталась. Не предупреди ее Иосиф, она тут же расцеловала бы обоих за их невероятно милую, наивную широту. Пропустили — значит, черт подери, она хороша. Чарли посмотрела в зеркальце заднего вида и еще долго видела, как милые существа махали ей на прощание, забыв про всё прибывавшие машины.
Никогда в жизни она еще так не любила представителей власти.
Шимон Литвак приступил к своему долгому наблюдению рано утром, за восемь часов до того, как пришло сообщение, что Чарли благополучно пересекла границу, и через две ночи и один день после того, как Иосиф от имени Мишеля послал две одинаковые телеграммы женевскому адвокату для передачи его клиенту. Время подходило к середине дня, и Литвак уже трижды менял своих наблюдателей, но никто из них не томился, все были бдительны, и ему приходилось не понукать их, а уговаривать хорошенько отдыхать между дежурствами.
Со своего поста у окна номера-люкс в старом отеле Литвак смотрел на прелестную рыночную площадь, главную особенность которой составляли две традиционные гостиницы с выставленными на улицу столиками, небольшая площадка для машин и вполне сносный старый вокзал с куполом луковицей над кабинетом начальника. Ближайшая к нему гостиница называлась «Черный лебедь» и славилась своим аккордеонистом, бледным, мечтательным юношей, игравшим уж слишком хорошо и потому нервничавшим и заметно мрачневшим, когда мимо проносились машины, что случалось довольно часто. Вторая гостиница называлась «Плотничий рубанок», и над входом в нее висела золотая эмблема в виде орудий плотничьего ремесла. Гостиница «Плотничий рубанок» была заведением достаточно высокого класса: столики были накрыты белыми скатертями, и постоялец мог заказать себе блюдо из форели, которая плавала в стоявшем на дворе резервуаре. Прохожих в этот час дня было мало: тяжелая пыльная жара вгоняла в сон. Перед «Черным лебедем» две девушки пили чай и, хохоча, писали вместе какое-то письмо — их обязанностью было фиксировать номера машин, появлявшихся на площади или уезжавших с нее. А перед «Плотничьим рубанком» читал молитвенник, потягивая вино, молодой священник: в южной Австрии никому не придет в голову попросить священника убраться восвояси. Подлинное имя священника было Уди, сокращенное от Иегуди, левши, убившего царя Моавитского. Подобно тому, чье имя он носил, священник был вооружен до зубов и тоже был левшой, а сидел он там на случай, если возникнет потасовка. Его подстраховывала пара пожилых англичан, казалось, спавших после хорошего обеда в своем «ровере» на стоянке. Однако под ногами у них лежало огнестрельное оружие и целая коллекция холодного оружия под рукой. Их приемник был настроен на волну фургона связи, находившегося в двухстах метрах от них по дороге в Зальцбург.
В общем и целом в распоряжении Литвака была команда из девяти мужчин и четырех девушек. Он бы предпочел иметь человек шестнадцать, но не жаловался. Он любил быть хорошо подготовленным и в ответственные минуты всегда хорошо себя чувствовал. «Такой уж я уродился», — думал он; эта мысль всегда посещала его перед началом операции. Он был спокоен, тело и мозг его пребывали в глубоком сне, команда лежала на палубе: кто мечтал о мальчиках, кто — о девочках, кто — о летних походах по Галилее. Однако достаточно прошелестеть ветерку — и каждый будет на своем посту, еще до того, как ветер надует паруса.
Сейчас Литвак буркнул для проверки в свой микрофончик условное словцо и услышал ответ. Переговаривались они по-немецки, чтобы меньше привлекать внимание. Прикрытием служила то компания «Такси по радио» в Граце, то вертолетная спасательная служба в Инсбруке. Они то и дело меняли частоты и пользовались самыми разными, сбивающими с толку позывными.
В четыре часа дня Чарли не спеша въехала на своем «мерседесе» на площадь, и один из сидевших в «ровере» с нахальной уверенностью протрубил три победные ноты в свой микрофон. Чарли нелегко было найти место для парковки, но Литвак запретил ей помогать. Пусть действует сама — нечего подстилать коврик, чтоб не упала. Наконец место освободилось, она поставила машину, вышла из нее, потянулась, помассировала спину, достала из багажника свою сумку и гитару. «Молодчина, — подумал Литвак, наблюдая за ней в бинокль. — Естественно держится. А теперь запри машину». Она так и поступила, последним заперев багажник. «Теперь положи ключ в выхлопную трубу». Она и это сделала, причем очень ловко, когда нагибалась, чтобы взять свои пожитки; затем, не глядя ни направо, ни налево, устало направилась к вокзалу. Литвак снова стал ждать. «Козленок привязан, — вспомнил он любимое изречение Курца. — Теперь нам нужен лев». Он произнес что-то в свой микрофон, и ему подтвердили получение приказа. Он представил себе Курца — сидит сейчас в мюнхенской квартире, пригнувшись к маленькому телетайпу, отстукивающему сведения, которые поступают из фургона связи. Представил себе, как Курц машинально проводит тупыми пальцами по губам, нервно стирая свою извечную улыбочку; вытягивает толстую руку и близоруко смотрит на часы. «Наконец-то стало темнеть, — подумал Литвак, глядя, как густеют ранние сумерки. — Все эти месяцы мы так ждали темноты».
Прошел час. Благообразный священник Уди расплатился по скромному счету и не спеша направился в боковую улочку, чтобы отдохнуть на конспиративной квартире и сменить облик. Две девушки дописали наконец свое письмо и попросили принести марку. Получив ее, они отбыли — для той же цели. Литвак с удовлетворением проследил, как их место заняла новая смена: побитый фургончик прачечной; двое парней, голосовавших на дороге и вздумавших хоть поздно, но все же пообедать; рабочий-итальянец, присевший выпить кофе и почитать миланские газеты. На площадь выехала полицейская машина и медленно сделала три круга почета, но ни водитель, ни его напарник не проявили ни малейшего интереса к красному «мерседесу», у которого в выхлопной трубе был спрятан ключ зажигания. В семь сорок наблюдатели заволновались: к дверце водителя решительно проследовала толстуха, вставила ключ в замок и в ужасе, что ее могут заподозрить в угоне машины, умчалась прочь в красном «ауди». В восемь вечера по площади промчался мощный мотоцикл и — прежде чем кто-либо успел заметить его номер — с ревом исчез. Длинноволосый пассажир на нем вполне мог быть женщиной, а вообще оба ездока выглядели юнцами, решившими прокатиться.
— Контакт? — спросил Литвак в свой микрофон.
Мнения разделились. «Слишком бесшабашные», — сказал один голос— «Слишком быстро мчались, — сказал другой. — Стали бы они рисковать — ведь их могла остановить полиция». Литвак придерживался иной точки зрения. Он был уверен, что это первая разведка, но ничего такого не сказал, боясь повлиять на суждение коллег. Снова началось ожидание. «Лев принюхался, — подумал Литвак. — Вот только вернется ли?»
Десять часов вечера. Рестораны начали пустеть. На городок опускалась глубокая деревенская тишина. Но к красному «мерседесу» никто не подходил и мотоцикл не возвращался.
Если вам когда-либо приходилось наблюдать за пустой машиной, вы знаете, что это глупейшее занятие на свете, а Литваку частенько приходилось это делать. Со временем — просто оттого, что смотришь в одну точку, — начинаешь думать: какая глупая штука — машина без человека, ибо только он и придает ей смысл. И какой глупец человек, придумавший машины. А через два часа машина уже представляется таким хламом — хуже некуда. Начинаешь мечтать о лошадях и о пеших прогулках. О том, чтобы вырваться из жизни на свалке металлолома извернуться к жизни плотской, людской. О своем кибуце и апельсиновых рощах. О том, что настанет день, когда весь мир наконец поймет, чем грозит ему пролитая еврейская кровь.
И тогда хочется взорвать все машины твоих врагов во всем мире и сделать Израиль навсегда свободным.
Или вспоминаешь, что сегодня суббота и в законе сказано: лучше спасать душу, работая, чем соблюдать субботу, но не спасти души.
Или что ты должен жениться на правоверной уродине, к которой тебя вовсе не тянет, поселиться с ней в Херцлии, в доме, купленном с помощью закладной, и, безропотно народив детей, попасть в капкан.
Или начинаешь размышлять об еврейском Боге и о параллелях в Библии с твоей нынешней ситуацией.
Но что бы ты на сей счет ни думал и что бы ни делал, если ты столь же натренирован, как Литвак, да к тому же еще командуешь целой группой и принадлежишь к числу тех, для кого акции против мучителей евреев подобны наркотику, — ты ни на секунду не отведешь глаз от этой машины.
Мотоцикл вернулся.
Он стоял на привокзальной площади, судя по светящемуся циферблату часов Шимона Литвака, целых пять с половиной бесконечно долгих минут. Со своего места у окна темного гостиничного номера, всего в каких-нибудь двадцати ярдах по прямой от мотоцикла, Литвак наблюдал за этим мотоциклом с венским номером. Машина была первоклассная — японской марки, с подогнанными по заказу ручками. Мотоцикл вкатил на площадь с выключенным мотором; за рулем сидел водитель, непонятно какого пола, в коже, со шлемом на голове, а в качестве пассажира — широкоплечий малый, которого Литвак тотчас окрестил Длинноволосым, в джинсах и туфлях на резиновой подошве, с лихо завязанным сзади шарфом. Машина остановилась недалеко от «мерседеса», но не настолько близко, чтобы увидеть тут умысел. Литвак поступил бы точно так же.
— Товар поступил, — тихо произнес он в микрофон и тотчас получил четыре утвердительных сигнала в ответ. Литвак был настолько уверен в своей правоте, что если бы молодая пара испугалась и удрала, он без раздумья отдал бы соответствующий приказ, хоть это и означало бы конец операции. Арон поднялся бы в своем прачечном фургончике и расстрелял бы их тут же, на площади, а Литвак спустился бы и для верности всадил бы несколько зарядов в останки. Но ребята не бежали, что было много, много лучше. Они продолжали сидеть на своем мотоцикле, возясь с ремнями и застежками шлемов, — казалось, они провели так не один час, хотя на самом деле прошло всего две минуты. Они разнюхивали, проверяя выезды с площади, оглядывая запаркованные машины, а также верхние окна домов, вроде того, у которого сидел Литвак, хотя его группа уже давным-давно удостоверилась в надежности укрытия.
Проведя оценку ситуации. Длинноволосый не спеша сошел на землю и с невинным видом прогулочным шагом пошел мимо «мерседеса», склонив набок голову; на самом же деле наверняка проверял, торчит ли из выхлопной трубы ключ зажигания. Но хватать ключ не стал, что Литвак, как профессионал, сразу оценил. Пройдя мимо машины, парень направился к вокзальной уборной, откуда почти тотчас вышел в надежде застигнуть врасплох того, кто по недомыслию последовал бы за ним. Но никто не последовал. Девушки не могли туда пойти, а ребята были слишком осторожны. Длинноволосый вторично прошел мимо машины, и Литвак упорно пытался внушить ему: «Нагнись, завладей ключом», так как ему необходим был этот жест. Но Длинноволосый не желал слушаться. Вместо этого он снова подошел к мотоциклу и своему спутнику, остававшемуся в седле, очевидно, на случай, если придется быстро удирать. Длинноволосый сказал что-то своему спутнику, затем стянул с головы шлем и беспечно повернулся лицом к свету.
— Луиджи, — произнес Литвак в микрофон, называя кодовое имя.
Это доставило ему редкостное удовлетворение. «Так это, значит, ты, — рассудил Литвак. — Россино, проповедник мирного урегулирования». Литвак отлично его знал. Он знал фамилии и адреса его подружек и приятелей, знал, что его весьма правые родители живут в Риме и что в Миланской музыкальной академии у него есть наставник-левак. Знал Литвак и весьма популярный неаполитанский журнал, в котором Россино по-прежнему печатал свои статьи, призывая не применять насилия, ибо это единственный приемлемый путь. Литвак знал, что в Иерусалиме уже давно с подозрением относятся к Россино, знал всю историю неоднократных тщетных попыток добыть доказательства того, что эти подозрения оправданы. Литвак знал, чем от него пахнет, и знал номер его ботинок; он начал подозревать, что Россино сыграл не последнюю роль в той акции в Бад-Годесберге, да и во многих других местах, и весьма четко представлял себе — как и они все, — что надо делать с этим парнем. Но не сейчас. И еще не скоро. Лишь тогда, когда вся кривая дорожка будет пройдена.
«Чарли расплатилась за поездку, — ликуя, подумал он. — Одно это опознание оплачивает весь ее долгий путь сюда». Она — хорошая гойка, редкий, по мнению Литвака, экземпляр.
Теперь наконец сошел с мотоцикла и тот, что сидел у руля. Он сошел на землю, потянулся и отстегнул ремешок шлема, а Россино сел на его место за руль.
Разница была лишь в том, что за рулем до него сидела девчонка.
Тоненькая блондинка с точеными, насколько мог разглядеть в свои линзы Литвак, чертами лица, казавшаяся эфирным созданием при всем своем умении мастерски водить мотоцикл. В этот критический момент Литвак решительно выбросил из головы мысль о том, не летала ли она с парижского аэродрома Орли в Мадрид и не занималась ли доставкой чемоданов с пластинками шведским подружкам. Дело в том, что, ступи он на эту дорожку, — и ненависть, копившаяся в его людях, могла взять верх над дисциплинированностью; большинство из них не раз расстреливали своих противников, а в подобных случаях — без малейших укоров совести. Поэтому Литвак ни слова не произнес в микрофон: пусть сами делают выводы — вот и все.
Теперь девчонка пошла в уборную. Достав из сетки за сиденьем небольшую сумку и протянув Россино свой шлем, она с непокрытой головой пошла через площадь и, войдя в вокзал — в противоположность своему спутнику, — задержалась надолго. Литвак снова ожидал, что теперь уж она нагнется за ключом зажигания, но она этого не сделала. Как и Россино, она шла, не останавливаясь, легкой грациозной походкой. Девчонка была безусловно очень хорошенькая — неудивительно, что злополучный атташе по связи с профсоюзами пал ее жертвой. Литвак перевел бинокль на Россино. Тот слегка приподнялся в седле, склонив голову набок, словно к чему-то прислушиваясь. «Все ясно», — подумал Литвак; напрягая слух, он услышал отдаленный грохот — с минуты на минуту прибудет поезд из Клагенфурта. Поезд прибыл и, вздрогнув своим длинным телом, остановился. Из него вышли первые сонные пассажиры. Два-три такси продвинулись вперед и снова остановились. Две-три частные машины отъехали. Появилась группа усталых экскурсантов — целый вагон, у всех на чемоданах одинаковые бирки.
«Ну, хватит ждать, — взмолился Литвак. — Хватай машину и уезжай вместе с остальными. Подтверди же наконец, что ты приехал сюда не просто так, а со смыслом».
И тем не менее он не ожидал того, что произошло. У стоянки такси остановилась пожилая пара, а за ними — скромно одетая молодая женщина, похожая на няню или компаньонку. На ней был коричневый двубортный костюм и строгая коричневая шляпка с опущенными полями. Литвак приметил ее, как приметил и многих других на вокзале — натренированным острым глазом, ставшим еще острее от напряжения. Хорошенькая девушка с небольшим чемоданчиком. Пожилая пара помахала рукой, подзывая такси, и девушка стояла за ними, пока оно не подъехало. Пожилая пара залезла в машину; девушка помогала им, подавая всякие мелочи — явно их дочь. Литвак перевел взгляд на «мерседес», затем на мотоцикл. Если он и подумал о девушке в коричневом, то лишь в связи с тем, что она, вероятно, села в такси и уехала со своими родителями. Естественно. И только переведя взгляд на группу усталых туристов, направлявшихся по тротуару к двум поджидавшим их автобусам, он вдруг понял — и чуть не подпрыгнул от радости, — что это же девчонка, наша девчонка, девчонка с мотоцикла: просто она быстро переоделась в уборной и надула его. А теперь она шла вместе с туристами через площадь. С неослабевающей радостью Литвак увидел, как она открыла дверцу машины своим ключом, швырнула на сиденье чемоданчик, скромно уселась за руль, словно собиралась ехать в церковь, и отбыла, сверкнув ключом зажигания, все еще торчавшим из выхлопной трубы. Это привело Литвака в восторг. До чего просто! До чего разумно! Двойные телеграммы, двойные ключи: наш лидер все дублирует.
Литвак отдал короткий приказ — всего одно слово — и увидел, как незаметно посыпались с площади преследователи: две девушки на своем «порше»; Уди на своем большом «опеле» с еврофлагом, наклеенным на заднее стекло; затем соратник Уди на гораздо менее роскошном, чем у Россино, мотоцикле. А Литвак стоял у окна и наблюдал за тем, как медленно пустеет площадь, словно кончился спектакль. Машины отбыли, автобусы отбыли, прохожие отбыли, огни у вокзала погасли, и до слуха Литвака донесся грохот запираемой на ночь железной решетки. Только в двух гостиницах еще была жизнь.
Наконец в наушниках протрещало условное словцо, которого он ждал. «Оссиан» — значит, машина едет на север.
— А куда едет Луиджи? — спросил он.
— В направлении Вены.
— Подождите-ка, — сказал Литвак и снял наушники, чтобы ничто не мешало думать.
Следовало немедленно принять решение, а он на это был большой мастак. Устроить слежку за Россино и одновременно за девчонкой невозможно. Не хватало людей. В теории следовало бы ехать за взрывчаткой и, значит, за девчонкой, однако Литвак колебался, так как Россино умел исчезать и был куда более крупной добычей, да и «мерседес» легче выследить, к тому же можно почти не сомневаться, куда едет машина. Литвак еще помедлил. В наушниках затрещало, но он не обратил на это внимания, продолжая прокручивать в мозгу последовательность дальнейших поступков. Ему была поистине невыносима сама мысль, что можно упустить Россино. Но Россино — важная ячейка во вражеской сети, а, как неоднократно повторял Курц, если сеть будет прорвана, как же попадет в нее Чарли? Россино должен вернуться в Вену, считая, что все в порядке, ничто не поставлено под удар: ведь он — важнейшее звено и к тому же важнейший свидетель. А девчонка — девчонка просто функционер, шофер, она всего лишь подкладывает бомбы, рядовой солдат великого движения. Кроме того, у Курца были большие планы относительно ее будущего, а вот с будущим Россино можно подождать.
Литвак снова надел наушники.
— Следуйте за машиной. Оставьте в покое Луиджи.
Приняв решение, Литвак позволил себе удовлетворенно улыбнуться. Он в точности знал, как они едут. Сначала мотоцикл, затем блондинка в красном «мерседесе», за ней — «опель». А следом за «опелем» на значительном расстоянии две девушки в резервном «порше», готовые по приказу поменяться местами с любым из преследователей. Литвак мысленно перебрал все посты, мимо которых «мерседес» будет проезжать к границе Германии. И представил себе, какую небылицу сочинил Алексис, чтобы обеспечить машине беспрепятственный проезд.
— Скорость? — спросил Литвак, взглянув на часы.
Уди сообщил, что скорость средняя. Девчонка не хочет иметь никаких неприятностей с законом. Явно нервничает из-за своего груза.
«Еще бы, — подумал Литвак, снимая наушники. — Будь я на ее месте, да я бы сдох со страху от такого груза».
Он сошел вниз с чемоданчиком в руке. Он уже расплатился по счету, но если попросят, еще раз заплатит: сейчас он любил весь мир. Его машина стояла в гостиничном гараже. Литвак сел в нее и с выработанным многолетним опытом спокойствием отправился вслед за машинами сопровождения. Сколько знает девчонка? И сколько времени потребуется, чтобы это выведать? «Не спеши, — подумал он, — сначала привяжи козленка». Мысль его вернулась к Курцу, и он почувствовал пронзительное удовольствие, представив себе, как тот своим гулким бездонным басом начнет осыпать его похвалами на немыслимом иврите. Лит-ваку было очень приятно думать, что он принесет Курцу такую жирную овцу на заклание.
В Зальцбурге было еще далеко до лета. С гор тянуло свежим весенним ветерком, и от реки Зальцах пахло морем. Как они туда добрались, Чарли понятия не имела: она почти всю дорогу проспала. Из Граца они полетели в Вену, но ей показалось, что полет длился пять секунд — должно быть, она спала в самолете. В Вене Иосифа ждала наемная машина — роскошный «БМВ». Чарли снова заснула, а при въезде в Зальцбург открыла глаза, и ей на миг показалось, что машина объята пламенем — на самом же деле это заходящее солнце играло на красном лаке.
— А зачем, собственно, мы приехали в Зальцбург? — спросила она Иосифа.
— Потому что это один из любимых городов Мишеля, — ответил он. — И еще потому, что это по дороге.
— По дороге куда? — спросила она и снова наткнулась на замкнутость и молчание.
В их отеле был застекленный внутренний дворик со старинными золочеными балюстрадами и зелеными растениями в мраморных кадках. Их номер люкс выходил на бурую быструю реку и на видневшиеся за ней купола, которых было тут куда больше, чем, наверно, в раю. За куполами высился замок, к которому была проведена по склону канатная дорога.
— Мне необходимо расслабиться, — сказала Чарли.
Чарли залезла в ванну и заснула — Иосифу пришлось колотить в дверь, чтобы ее разбудить. Она оделась, и снова он знал, что именно ей показать и что может доставить ей наибольшее удовольствие.
— Это наша последняя ночь вместе, да? — спросила она, и на этот раз он не стал прикрываться Мишелем.
— Да, это наша последняя ночь, Чарли; завтра тебе предстоит сделать один визит, и потом ты вернешься в Лондон.
Уцепившись обеими руками за его локоть, она бродила с ним по узким улочкам и площадям, переходившим одна в другую, словно анфилада парадных комнат. Они постояли у дома, где родился Моцарт, и туристы показались Чарли публикой, пришедшей на утренник, веселой и беззаботной.
— Я хорошо справилась, верно. Осей? Я действительно хорошо справилась? Ну, скажи же.
— Ты справилась отлично, — сказал он, но почему-то эта похвала показалась ей менее значительной, чем его молчание.
Игрушечные церкви были невообразимо красивы, ничего подобного она и представить себе не могла — эти алтари в золоченых завитушках, сладострастные ангелы и такие надгробья, словно мертвецы все еще мечтали о наслаждении. «И знакомит меня с моим христианским наследием еврей, рядящийся в мусульманина», — подумала она. Но когда она принялась расспрашивать Иосифа, пытаясь выяснить детали, он поспешил купить глянцевитый путеводитель и положил чек себе в бумажник.
— Боюсь, у Мишеля еще не было времени заняться периодом барокко, — по обыкновению сухо заметил он, и она снова почувствовала в нем какое-то непонятное сопротивление.
— Пойдем назад? — спросил он.
Она отрицательно помотала головой. Пусть этот миг дольше длится. Темнота сгущалась, толпы с улиц исчезли, из-за каких-то совсем не подходящих дверей вдруг донесся хор мальчиков. Иосиф и Чарли под оглашенный перезвон старинных колоколов, упрямо состязавшихся друг с другом, посидели у реки. Затем пошли дальше, и она вдруг почувствовала такую слабость, что попросила его обнять ее, не то она упадет.
— Пожрать, — приказала она, когда они входили в лифт. — С шампанским. И с музыкой.
Однако пока он звонил и заказывал еду. она крепко заснула, и ничто на этом свете, даже Иосиф, не способно было ее разбудить.
Она лежала, как тогда на Миконосе, на песке, уткнувшись лицом в согнутую левую руку. Беккер сел в кресло и стал на нее смотреть. Сквозь занавеси пробивался бледный свет зари. Пахло свежей листвой и пиленым лесом. Ночью прошел дождь, он хлынул так внезапно, с таким грохотом, точно экспресс промчался по долине. Из окна Беккер видел, как шатало город под затяжными вспышками молний и как плясал на сверкающих куполах дождь. Но Чарли продолжала лежать неподвижно, он даже приложил ухо к ее рту, чтобы убедиться, что она дышит.
Он взглянул на часы. «Соображай. Шевелись, — подумал он. — Действуй, чтобы убить сомнение». В эркере стоял столик с нетронутой едой, в ведерке со льдом плавала неоткупоренная бутылка шампанского. Иосиф, беря поочередно вилки, вытащил из панциря омара мясо, размазал его по тарелкам, затем принялся за салат, раздавил несколько ягод клубники, добавив таким образом еще одну легенду к тем многим, что они уже разыграли, — роскошный банкет в Зальцбурге, которым Чарли и Мишель отметили успешное выполнение ее первого задания для революции. Прихватив с собой бутылку шампанского, Иосиф прошел в ванную и закрыл дверь, чтобы звук вытаскиваемой пробки не разбудил Чарли. Он вылил почти все шампанское в раковину и открыл кран; затем выбросил омары, клубнику и салат в унитаз и несколько раз спустил воду, так как они не исчезали. Остатки шампанского он вылил в свой бокал и, сделав на бокале Чарли несколько отметин помадой из ее сумочки, плеснул туда шампанского. Затем снова подошел к окну, возле которого провел большую часть ночи, и, сев в кресло, вперил взгляд в синие, мокрые от дождя горы. «Я точно скалолаз, уставший лазать по горам», — подумал он.
Он побрился, надел свой красный пиджак с металлическими пуговицами. Затем подошел к постели, протянул было руку, чтобы разбудить Чарли, и опустил. Его словно сковала усталость — лень было сделать липшее движение. Он снова сел в кресло, закрыл глаза, постарался раскрыть их — и, вздрогнув, проснулся с ощущением, будто на нем походная форма, прилипшая к телу, отяжелевшая от росы, и в воздухе пахнет мокрым песком, который скоро высушит, взойдя, солнце.
«Чарли? — Он снова протянул руку, на этот раз с намерением дотронуться до ее щеки, но рука попала на плечо. — Чарли, это же победа! Марти говорит, что ты — звезда, ты подарила ему целый состав новых исполнителей. Он звонил ночью Гади, но ты спала. Он говорит, что ты лучше Гарбо. Вместе мы горы сдвинем. Проснись же, Чарли. Пора браться за дело, Чарли!»
Но вслух он лишь еще раз окликнул ее,, затем спустился вниз, расплатился и получил свой последний счет. Из отеля он вышел через черный ход, возле которого стоял нанятый им «БМВ»; заря была такая же, как вечер — свежая и еще не летняя.
— Помаши мне на прощание, а потом сделай вид, будто пошла прогуляться, — сказал он перед уходом Чарли. — Димитрий привезет тебя в Мюнхен.
14
Шилова Юлия
Корнев Павел
Прозоров Александр
Контровский Владимир
Лукьяненко Сергей
Суворов Виктор