третьего рейха?" - "Именно". - "Но все же мне бы хотелось выслушать ваш
ответ". - "Меня волнует вопрос: кто и как будет формировать поколение
немцев, которые станут руководителями и подданными всеобщей автоматизации
производства? Кто станет символом добра и мудрости: чемпион по боксу или
философ? Нацистский летчик Рудель или антифашист Экзюпери? Не
преждевременно ли перепрыгивать через временной период, в котором мы
сейчас живем?" - "В этом плане, - ответил я ему, - у нас есть угроза
неонацизма, потому что быть интеллектуалом трудно, а стать лавочником
легко". Он согласился со мной и сказал, что мир ждет новой литературы,
новой живописи, нового кинематографа. "Сейчас в литературе идет интересный
процесс сближения с наукой. Научно-художественная литература занимает
первое место - огромный читательский интерес. Люди хотят получать максимум
информации. Литература изживет "сказочников", то есть тех, кто
рассказывает всякие истории, которые были услышаны или замечены, но
которые не пропущены писателем через свое видение завтрашнего дня. Те в
литературе, кто живет днем вчерашним, не соотнося его с будущим, обречены.
Но такую литературу прошлого очень любят лавочники. Они вообще любят все,
что "похоже", и особенно то, что в той или иной мере знакомо им. Поэтому
всегда поначалу гении бывают освистаны. Читателя готовит школьный учитель.
А каковы учителя в ваших школах? Сколько среди них людей с коричневым
прошлым? Ведь ваших сегодняшних учителей воспитывали при Гитлере!" -
Пфейфер закурил. - Потом мы немножечко поругались, но он мне понравился.
потом меня стало заедать, что он меня бьет фактами нашей повседневности,
почерпнутыми из наших же газет, и стал отвечать ему тем же. Но расстались
мы хорошо. Он проявил необидную снисходительность. Он, конечно, из их
пропагандистов, он признался мне в том, что хотя и не состоит в партии, но
разделяет коммунистические догмы, потому что они "единственно истинные".
Он говорил, что у них громадное количество всякого рода непорядков и даже
идиотизма, и это меня с ним примирило. Но он говорил мне: "Вы же не хотите
ставить во главу угла сегодняшнее положение в вашей стране, вы все время
уходите от повседневности, от быта, от практики политической жизни-в
будущее. А смоделировать будущее всегда значительно легче, чем точно
понять и решить проблемы настоящего. Я же говорю: вот это у нас глупо, это
идиотизм, это старина и ветхозаветность; я не ухожу от сегодняшнего дня".
Я еще ему сказал: "Вы мужественный человек, Кочев", - а он ответил, что у
меня неверное представление о мужестве. "Почитайте внимательно наши
газеты. Мы пишем там похлестче, только надо читать газеты, а не ваши
комментарии на наши выступления. Мы решаем отправные вопросы: человек и
природа, человек и закон, человек и человек. В частностях портачим, порой
- сверх меры. В главном мы идем верно". Я пригласил его выступить перед
студентами, но он сказал, что завтра улетает в Софию, потому что срок его
командировки окончился. "Правда, - сказал он, - я был у вас в
университете, в восточноевропейском институте. Это ужасно. Их не
интересует наша действительность и ее проблемы. А когда им предлагаешь
спор, они не могут толково возразить, потеют от натуги и сверлят тебя
глазами, как пулеметами. Они вам сослужат плохую службу, если станут
специалистами по "русскому или болгарскому вопросам". Им ведь предстоит
засаживать информацию в электронно-вычислительные машины, ну и будут они
вам туда совать всякую ерунду. Это то же, как если б засовывать в наши ЭВМ
по Германии одни лишь данные о речах Таддена и лидера судетских немцев
Бекера. Право слово, я бы тогда недоумевал, получив расчеты из ЭВМ..." -
"Неужели вы всерьез принимаете этих маньяков? - спросил я его. - Это
несерьезно, вы тут под давлением вашего пропагандистского пресса". А он
мне тогда ответил - бил как молотком, мне это очень понравилось: "Я
отношусь серьезно к Германии - ко всему, что там происходит. Естественно,
для меня Германия - это не таддены и Штраусы со шпрингерами. Нет, отнюдь.
Но они же у вас существуют? Через двадцать лет, если вы их сможете сейчас
сдержать, они действительно будут смешны и несерьезны..." А в одиннадцать
он ушел.
каким-то юным крезом. А от меня до "Ам Кругдорфа" двадцать минут ходу. Как
раз в одиннадцать двадцать у них была назначена встреча.
командировки.
он. - Кто может покупать эти великолепные книги, если вот этот двухтомник
Винера дороже пары туфель? Я тут потерял полкило слюней, когда
рассматривал витрины книжных магазинов. У нас в поездках денег с гулькин
нос, на книги не хватит, даже если экономить на метро, не говоря уж о
такси..."
в "Ам Кругдорфе" в одиннадцать двадцать и что у него не было денег на
такси. Больше не надо.
все, о чем вы мне рассказывали, не подлежит оглашению... Иначе я решу, что
Кочев положил вас на обе лопатки, - все-таки на сегодняшний день тоже
стоит обращать внимание... Пока-то мы построим постиндустриальное
общество... Столько еще хороших людей укокошат...
парижской биржи, я бы хотел, чтобы вы ознакомились с новостями.
сейчас покер. Через часок, а?
рояля" и взял довольно много денег. Как и до звонка Айсмана Бауэр шутил и
сыпал новыми анекдотами - он знал их бесчисленное множество. Сильный,
умный, приветливый, твердый, красивый, он был восходящей звездой делового
мира. Никто, правда, не думал, что он так внезапно вознесется, заняв пост
погибшего Ганса Дорнброка. Впрочем, кто-то из экономических обозревателей
в Гамбурге писал, что в Западной Германии проблема выдвижения молодых
кадров "с бульдожьей хваткой и без нацистского прошлого" является главной,
ибо поддерживать контакты с Америкой, где на передний план уже вышли
представители новой волны, обязаны "наши люди этого же возраста и примерно
такой же внешнеполитической ориентации".
перевесом в два голоса. Эти два голоса принадлежали одному человеку -
Дорнброку. Если бы не его непреклонная позиция, то заместителем был бы
утвержден шестидесятипятилетний адвокат Арендт, работавший юристконсультом
концерна с 1935 года.
предстоящий разговор с Айсманом, и разговор этот должен был состояться
отнюдь не о "новых данных полученных с телетайпа парижской биржи", - это
был лишь пароль на случай опасности в той комбинации, которую проводил
Айсман.
подвале особняка. Окон там не было, так что даже случайные свидетели
разговора исключались.
Заигрались? Выкладывайте правду. Я предупреждал вас несколько раз: я не
Гиммлер, мне надо говорить всю правду, какой бы она ни была угрожающей. Я
не собираюсь ничего никому уступать и поэтому не льщу себя иллюзиями.
Ганса Дорнброка и Кочева, и что они тут сидели до половины первого, и что
Кочев хватался за голову и писал под диктовку Ганса какие-то цифры, и что
потом Ганс дал ему какой-то телефон... Вот послушайте, - сказал Айсман и
включил диктофон. - "Я, вообще-то, не хочу влезать во все эти штуки,
господин прокурор... Я и сидел при Гитлере, и воевал за него, и за это
потом сидел у русских... Так что мне не хотелось самому звонить к вам
после того выступления по телевидению..." - "Вы мне ничего по своей воле и
не сказали. И если бы я не представил вам доказательства, что друзья
красного приезжали сюда, разыскивая его, вы бы мне так ничего и не
выложили... - Я вынудил вас к признанию, господин Раушинг..." - "Да, это
вы верно говорите, господин прокурор, вы меня вынудили... Я бы никогда не
подумал, что вы сами придете сюда, как простой человек... Да разве я мог