Чтение 29–й страницы книги ~Тайна Кутузовского проспекта~

изменилось...

В городе его судить не решились - народ бы отбил; все стояли за него,
бабы криком исходили вокруг милиции, из обкома комиссия приехала, с трудом
вывезли в Москву.

Костенко поднял Митьку Степанова, тот подключил коллег, драка за
Артиста продолжалась год; мастодонты грохотали: "Самосуда захотели? Может,
линчевать начнем подозреваемых?! А где наше главное завоевание -
демократическое судопроизводство?!"

Налетов относился ко всему этому шуму равнодушно, словно бы дело
касалось не его; от адвоката отказался; на суде вместо последнего слова
задал молодой судьихе вопрос: "А если бы вашу доченьку вот так распяли,
тоже б процессуальных норм требовали? Или сами б нехристей исполосовали по
глазам бритвой? Если скажете, что ждали бы суда, приговаривайте меня к
расстрелу, жить в этой сучьей державе не желаю..."

Крутили и вертели, что, мол, он ничего не замышлял, в порядке аффекта
все это у него вышло, а он стоял на своем: "Никакого аффекта, все заранее
обдумал, ибо знал, что п с ы получат исправительную колонию, а оттуда
выйдут стервятниками, и не одну мою Нинульку погубят, а десятки детишек,
виноватых лишь тем, что народились в нашей стране".

Дали ему срок, но через три года помиловали: весь город отправлял
каждый месяц по письму, так Костенко общественность научил, у нас главное,
чтоб каплей долбить, отписываться бюрократам надоест, придумают
что-нибудь...

И снова Артист поселился за сто первым, опять ему Костенко помог;
каждую субботу приезжал в Москву, тут и повстречался с женщиной - в
церкви, где заказывал службу по Кочаряну; тихая, маленькая, в очках,
преподаватель химии в техникуме, Диана Артемовна; женился, работал в
заводском клубе, стал а в т о р и т е т о м, не воровским - им он был
всегда, - а человеческим.

Вот к нему-то, оторвавшись от боевиков, и пришел Костенко, не в силах
скрыть нервный озноб, потому что шел он сюда для того, чтобы снова
отправить этого человека в тюрьму, на муку и - вполне вероятно - гибель.

...Ночью, когда Варенов, отпустив такси, медленно поднимался к себе на
четвертый этаж х р у щ о б ы, Артист, дождавшись, когда тот вставил
мудреный ключ в сияющий медью финский замок, сделал два кошачьих прыжка с
того пролета, что вел на пятый этаж, схватил лицо Варенова так, что
указательный и безымянный пальцы правой руки уперлись в глазные яблоки, а
левой рукой нажал финочкой ровно на столько, чтобы металл пропорол куртку,
и осторожно ввел Исая в темную квартиру, пришептывая:

- Будешь умным - уснешь живым, Варево...

...Людмила Николаевна Дрожжина, по первому мужу Сорокина, оказалась
очень крупной женщиной; глаза у нее были водянистые, чуть навыкате, волосы
тщательно крашены, хотя седина у корней безжалостно оттеняла искусственную
каштановость; на ней был байковый халат, ужасающей - как и все сделанное
отечественной легкой промышленностью - расцветки.

Приняла она Костенко в маленькой комнате, заставленной коробками и
дырявыми чемоданами, на радиаторах отопления стояли треугольные картонки
из-под кефира и молока, повсюду были разложены скукоженные пластиковые
пакетики; закуток утильщика, а не жилье...

На вопросы женщина отвечала поначалу раздраженно, но, видимо, возраст
брал свое - старость любит разговор и воспоминания об ушедшем.

- Так ведь я и не хотела на развод подавать - говорила она,
стремительно лузгая семечки. - Это его мать, она тогда со мной жила,
пилила каждый день: "Выкинут из квартиры, в Сибирь сошлют, подавай, дура,
бумаги!" А тут и вправду пришли из ХОЗУ, стали метраж обмерять, будто он и
так им неизвестный; пугали... Чтоб словом претензию какую выразить, - так
нет же... У нас слова только для того чтоб врать, у нас намеками людей со
свету сживают, все кому не лень намекают ну и начинает страх душить... Я -
за ручку, написала по форме: и Хрущеву, и Булганину, и Ворошилову что,
мол, так и так, меня-то за что?! Дошло, видать, письмо, комиссию прислали,
а бабка в одночасье от страха-то и померла... Ну, меня и оставили в покое,
только через полгода прислали бумагу, чтоб я добровольно одну комнату
освободила... А я что, дура?! Одну освободишь так они и со второй
попрут... Вот я и подала на развод, так, мол, и так, не хочу быть женой
врага народа... Они перепугались, вызвали меня, говорят, что сейчас врагов
народа нет... А потом я за Дрожжина замуж вышла, он сначала у полковника
Либачева шофером был, а как всех пересажали при Никите в дежурной части
работал...

- Где он?

- Так оппился и в одночасье преставился... Я ж с магазина каждый день
то колбаски принесу, то чекушку, то сырку... Это раньше разрешалось,
только теперь злоба людей одолела, при Сталине-то начальство понимало, что
на семьдесят три рубля зарплаты не проживешь, разрешали брать, только чтоб
не беспредельничать:

унес на пятерочку или там десятку, но больше - ни-ни, стыд надо иметь,
да и потом не в заграницу воруем, не чужим даем, а себе, народу...

Костенко вздохнул:

- С тех пор Сорокина не видели?

- Ни разу...

- Любили его?

- Вообще-то он непьющий был... Культурный... Только один раз ударил, и
то - поделом...

- За что?

- Надька ко мне с деревни приехала, соседка.. А тогда ж только по
справке можно было в город катать... Иначе разве наш народец к работе
приучишь? Потому и еда в магазинах была, что деревенским барьер
поставили... Ну а она без всякого разрешения прикатила, лекарства для
матери хотела купить, хорошая была женщина, Полина Васильевна, как сейчас
помню... Мой-то поздно на работу уезжал, не то что сейчас все валом к
девяти прут... Он ночью приедет, отоспится, а к себе часов в одиннадцать
шел, не раньше... Ну, посидели мы, мадерки взяли, он с распределителя
часто ее приносил, разговорились, она и сказала, что, мол, председатель у
них людоед, никого в город не пускает, как Гитлер какой... Он ее
повыспрашивал - как змей был хитрый, уж так стелет, такой ласковый, так
поддается, - а потом меня в спальню пригласил, да и поучил: "Кого в дом
пускаешь, такая-сякая?! Чтоб духу ее не было сей миг!" Прав был, конечно,
нельзя закон нарушать... Я не в обиде на него за то, что отлупил, он
грамотный, лучше меня знал, что можно, чего нельзя...

- Так вы про него ничего не знаете, Людмила Николаевна? Ни письмеца он
вам не написал из лагеря, ни посылки не попросил?

- Я как замуж вышла, мне с Сорокиным нельзя было... Дрожжин-то, я ж
говорю, шофером на службе остался, приписали б какую с в я з ь...

Кивнув на сковородки, маленькие тарелочки, стоявшие на столе, пустые
консервные банки, сложенные под радиатором, Костенко улыбнулся:

- Угощать любите? Стряпать?

- Каждая женщина этому прилежна...

- Наверно, когда с Сорокиным были, от гостей продыху не было?

- Да что вы?! Только Либачев с Бакаренкой и приходили... Они ж в те
годы новых к себе не подпускали, только чтоб свои! Да и то, мы, бабы, на
кухне, а они в столовой, отдельно... У них же все тайное было, мы только
тарелки подносили, стюдень, конечно, первым делом, винегрет, колбаску с
сырком...

- После того как Сорокина увезли, к вам никто не приходил от него?

Она махнула рукой, колышаще рассмеялась:

- Ой, да что вы! У них и раньше-то, в хорошие времена, когда Сталин был
живой, царствие ему небесное, как кого из ихних в подъезде заберут, так
они в упор не замечали жену или там детей, наскрозь них смотрели... Так
теперь не умеют, опаскудел народ, бессильные все... Почему порядок был?
Потому что в каждом был страх! Разве можно без страха жить?! Только страх
совесть и хранит... Э, верни Либачева с моим-то, дай им на недельку воли,
все б наладилось! И в магазинах было б полным-полно товару! И болтать бы
приутихли! И депутатов этих самых в Сибирь бы - заводы строить!

- Думаете, если депутатов сослать - вмиг бы еда появилась?

- А то?! Раньше поди слово скажи! Вмиг захомутали б! Ну и работали
поэтому!

- Ну а с артистами как быть? С писателями? Говорят да пишут.

- Так от них вся беда! Еврей-то этот... как его? Жванецкий... Со сцены
над нами глумится, а зрители хохочут и хлопают...

- Сорокин вам про Зою Федорову ничего не говорил?

- Как не говорил?! Еще как говорил! Признался, что влюбленный был в
нее, когда холостяковал... В нее все мужики были втюренные... Уж так ее
любил, так восхищался, даже карточку ее на стене держал, клеем прилепил,
потом ножом сдирал, следы остались, обоев-то не было тогда, композитором
каким-то заклеили, Будашкиным вроде б...

- А чего же он ее содрал?

- Сказал "так надо". Вопросы ему задавать нельзя, государственная
тайна...

"Надо" - значит, "надо"... Потом-то уж люди говорили, что она и не
Федорова была на самом деле, а какая-то американка, подменили вроде ее,
операцию на лице сделали, чтоб сподобней шпионить... Ее ж и убили за то,
что на американца шпионила... Кара все одно настигнет, куда б от нее ни
прятался...

- Считаете, что и после тюрьмы шпионила?

- А они все, кого Никита повыпускал, шпионили... Обида их грызла, ну и
будоражили народ... Не, я верно говорю, без хлыста с нами не управиться,