Чтение 281–й страницы книги ~Архипелаг ГУЛАГ~

9-го января, день, который еще до того года отмечался в календаре
торжественно-траурным как [кровавое воскресенье]. А у нас вышел -- кровавый
вторник, и куда просторней для палачей, чем в Петербурге: не площадь, а
степь, и свидетелей нет, ни журналистов, ни иностранцев. *(2)

Приведено фото. "5. Дверь Экибастузского БУРа." Прим. А. К.

В темноте наугад стали садить из пулемётов по зоне. Стреляли, правда,
недолго, большая часть пуль, может, прошла и поверху, но достаточно пришлось
их и вниз -- а на человека много ли нужно? Пули пробивали лёгкие стены
бараков и ранили, как это всегда бывает, не тех, кто штурмовал тюрьму, а
совсем непричастных -- но раны свои им надо было теперь [скрывать], в
санчасть не идти, чтоб заживало как на собаках: по ранам их могли признать
за участников мятежа -- ведь кого-то ж надо выдернуть из одноликой массы! В
9-м бараке убит был на своей койке мирный старик, кончавший десятилетний
срок: через месяц он должен был освобождаться; его взрослые сыновья служили
в той самой армии, которая лупила по нам с вышек.

Штурмующие покинули тюремный дворик и разбежались по своим баракам (еще
надо было вагонки снова составить, чтобы не дать на себя следа). И другие
многие тоже так поняли стрельбу, что надо сидеть в бараках. А третьи
наоборот, наружу высыпали, возбужденные, и тыкались по зоне, ища понять --
что это, отчего.

Надзирателей к тому времени уже ни одного в зоне не осталось. Страшновато
зиял разбитыми стеклами опустевший от офицеров штабной барак. Вышки молчали.
По зоне бродили любознательные и ищущие истины.

И тут распахнулись во всю ширину ворота нашего лагпункта -- и автоматчики
конвоя вошли взводом, держа перед собой автоматы и наугад сеча из них
очередями. Так они расширились веером во все стороны, а сзади них шли
разъярённые надзиратели -- с железными трубами, с дубинками, с чем попало.

Они наступали волнами ко всем баракам, прочесывая зону. Потом автоматчики
смолкали, останавливались, а надзиратели выбегали вперёд, ловили
притаившихся, раненых или еще целых, и немилосердно били их.

Это выяснилось всё потом, а вначале мы только слышали густую стрельбу в
зоне, но в полутьме не видели и не понимали ничего.

У входа в наш барак образовалась губительная толкучка: зэки стремились
поскорей втолкнуться, и от этого никто не мог войти (не то, чтоб досочки
барачных стен спасали от выстрелов, а -- внутри человек уже переставал быть
мятежником). Там у крыльца был и я. Хорошо помню своё состояние: тошнотное
безразличие к судьбе, мгновенное безразличие к спасению -- не спасению.
Будьте вы прокляты, что' вы к нам привязались? Почему мы досмерти виноваты
перед вами, что родились на этой несчастной земле и должны вечно сидеть в
ваших тюрьмах? Вся тошнота этой каторги заняла грудь спокойствием и
отвращением. Даже постоянная моя боязнь за носимые во мне поэму и пьесу,
нигде еще не записанные, не присутствовала во мне. И на виду той смерти, что
уже заворачивала к нам в шинелях по зоне, нисколько я не теснился в дверь.
Вот это и было -- главное каторжное настроение, до которого нас довели.

Дверь освободилась, мы прошли последние. И тут же, усиленные помещением,
грохнули выстрелы. Три пули пустили нам в дверь вдогонку, и они рядышком
легли в косяк. А четвёртая взбросилась и оставила в дверном стекле круглую
маленькую дырочку в нимбе мельчайших трещин.

В бараки за нами преследователи не врывались. Они заперли нас. Они ловили
и били тех, кто не успел забежать в барак. Раненых и избитых было десятка
два, одни притаились и скрыли раны, другие достались пока санчасти, а дальше
судьба их была -- тюрьма и следствие за участие в мятеже.

Но всё это узналось потом. Ночью бараки были заперты, на следующее утро,
23 января, не дали встретиться разным баракам в столовой и разобраться. И
некоторые обманутые бараки, в которых никто явно не пострадал, ничего не
зная об убитых, вышли на работу. В том числе и наш.

Мы вышли, но никого не выводили из лагерных ворот после нас: пуста была
линейка, никакого развода. Обманули нас!

Гадко было на работе в этот день на наших мехмастерских. От станка к
станку ходили ребята, сидели и обсуждали -- как что вчера произошло; и до
каких же пор мы будем вот так всё ишачить и терпеть. А разве можно [не
терпеть?] -- возражали давние лагерники, согнувшиеся навек. -- А разве
кого-нибудь когда-нибудь не сломили? (Это была философия набора 37-го года.)

Когда мы пришли с работы в темноте, зона лагпункта опять была пуста. Но
гонцы сбегали под окна других бараков. Оказалось: Девятый, в котором было
двое убитых и трое раненых, и соседние с ним на работу уже сегодня не
выходили. Хозяева толковали им про нас и надеялись, что завтра они тоже
выйдут. Но ясно теперь сложилось -- с утра не выходить и нам.

Об этом было брошено и несколько записок через стену к украинцам, чтобы
поддержали.

Забастовка-голодовка, не подготовленная, не конченная даже замыслом как
следует, теперь началась надоумком, без центра, без сигнализации.

В других потом лагерях, где овладевали продскладом, а на работу не шли,
получалось конечно умней. У нас -- хоть и не умно, но внушительно: три
тысячи человек сразу оттолкнули и хлеб, и работу.

Утром ни одна бригада не послала человека в хлеборезку. Ни одна бригада
не пошла в столовую к уже готовой баланде и каше. Надзиратели ничего не
понимали: второй, третий, четвертый раз они бойко заходили в бараки звать
нас, потом грозно -- нас выгонять, потом мягко -- нас приглашать: только
пока в столовую за хлебом, а о разводе и речи не было.

Но никто не шёл. Все лежали одетые, обутые и молчали. Лишь нам,
бригадирам (я в этот горячий год стал бригадиром) доставалось что-то
отвечать, потому что говорили надзиратели всё нам. Мы тоже лежали и
бормотали от изголовий:

-- Ничего не выйдет, начальник...

И это тихое единое неповиновение власти -- никому никогда ничего не
прощавшей власти, упорное неподчинение, растянутое во времени, казалось
страшнее, чем бегать и орать под пулями.

Наконец, уговаривание прекратилось, и бараки заперли.

В наступившие дни из бараков выходили только дневальные: выносили параши,
вносили питьевую воду и уголь. Лишь тем, кто лежал при санчасти, разрешено
было обществом не голодать. И только врачам и санитарам -- работать. Кухня
сварила раз -- вылила, еще сварила -- еще вылила, и перестала варить.
Придурки в первый день, кажется, показались начальству, объяснили, что никак
им нельзя -- и ушли.

И больше нельзя было хозяевам увидеть нас и заглянуть в наши души. Лёг
ров между надсмотрщиками -- и рабами!

Этих трёх суток нашей жизни никому из участников не забыть никогда. Мы не
видели своих товарищей в других бараках и не видели непогребённых трупов,
лежавших там. Но стальной связью мы все были соединены через опустевшую
лагерную зону.

Голодовку объявили не сытые люди с запасами подкожного жира, а жилистые,
истощённые, много лет каждодневно гонимые голодом, с трудом достигшие
некоторого равновесия в своём теле, от лишения одной стограммовки уже
испытывающие расстройство. И доходяги голодали равно со всеми, хотя три дня
голода необратимо могли опрокинуть их в смерть. Еда, от которой мы
отказались, которую считали всегда нищенской, теперь во взбудораженном
голодном сне представлялась озёрами насыщения.

Голодовку объявили люди, десятилетиями воспитанные на волчьем законе:
"умри ты сегодня, а я завтра!" И вот они переродились, вылезли из вонючего
своего болота, и согласились лучше умереть все сегодня, чем еще и завтра так
жить.

В комнатах бараков установилось какое-то торжественно-любовное отношение
друг к другу. Всякий остаток еды, который был у кого-нибудь, особенно у
посылочников, сносился теперь в общее место, на разостланную тряпочку, и
потом по общему решению секции одна пища делилась, другая откладывалась на
завтра. (В каптёрке личных продуктов у посылочников могло быть еще изрядно
еды, но, во-первых, в каптёрку, через зону, не было ходу, а во-вторых и не
всякий был бы рад принести свои остатки: ведь он рассчитывал подправиться
после голодовки. Вот почему голодовка была испытанием неравным, как и всякая
тюрьма вообще, и настоящую доблесть выказали те, у кого не было ничего в
запасе и никаких надежд подправиться потом.) И если была крупа, то её варили
в топке печи и раздавали ложками. Чтоб огонь был ярее -- отламывали доски от
вагонок. Жалеть ли казенное ложе, если собственная жизнь может не
протянуться на завтра!

Что будут делать хозяева -- никто не мог предсказать. Ожидали, что хоть и
снова начнется с вышек автоматная стрельба по баракам. Меньше всего мы ждали
уступок. Никогда за всю жизнь мы ничего не отвоёвывали у них -- и горечью
безнадёжности веяло от нашей забастовки.

Но в безнадёжности этой было что-то удовлетворяющее. Вот мы сделали
бесполезный, отчаянный шаг, он не кончится добром -- и хорошо. Голодало наше
брюхо, щемили сердца -- но напитывалась какая-то другая высшая потребность.
В голодные долгие эти дни, вечера, ночи три тысячи человек размышляли про
себя о своих трёх тысячах сроках, о своих трёх тысяч семьях или
бессемейности, о том, что' с каждым было, что' будет, и хотя в таком обилии
грудных клеток по-разному должно было клониться чувство, было и прямое
сожаление у кого-то, и отчаяние, -- а всё-таки бо'льшая часть склонялась:
так и надо! назло! плохо -- и хорошо, что плохо!

Это тоже закон не изученный -- закон общего взлёта массового чувства,
вопреки всякому разуму. Этот взлёт я ясно ощущал на себе. Мне оставалось
сроку всего один год. Казалось, я должен был бы тосковать, томиться, что
вмазался в эту заваруху, из которой трудно будет выскочить без нового срока.
А между тем я ни о чём не жалел. К кобелю вас под хвост, давайте хоть и
второй срок!..

На другой день мы увидели в окна, как группа офицеров направляется от
барака к бараку. Наряд надзирателей отпер дверь, прошел по коридорам и,
заглядывая в комнаты, вызывал (по-новому, мягко, не как прежде на быдло):
"Бригадиры! На выход!"